Вы, все трое – нищие! Побирушки, довольствующиеся объедками того, что вы принимаете за любовь! Ради этих объедков любой из вас предаст то, что имеет.
Я представила, как Ульяна бормочет Илье: «Сынок, ты единственный, кому я могу доверять…»
К черту!
Горите сами в своем уютном семейном аду с шашлыками!
Я встала и пошла к коттеджу быстрым шагом. Мне предстоит развод. Нельзя рубить сгоряча и прыгать в эту бурную реку, не приготовив ни плота, ни спасательного жилета. Для начала – поговорить с нашим юристом, спросить, нет ли у него дельных коллег, специализирующихся на семейном праве. Затем…
Я взбежала на крыльцо, и навстречу мне вышел сонный взлохмаченный Илья.
– А я тебя везде ищу, – с улыбкой сказал он. – Где гуляет Тигр-Мыгр?
Я встала как вкопанная. Меня словно окатили водой.
Это было, когда Еве исполнился год. Мы оставили ее на вечер с моей подругой, а сами отправились гулять. В парке толпился народ, было шумно, как на ярмарке, и этим беспечным летним весельем нас с Ильей подхватило и понесло.
Запыхавшиеся, смеющиеся, мы остановились возле какой-то палатки. И там Илья купил мне самую уродливую игрушку, какую только можно вообразить, – тигра в желтую полоску. Из шва на брюхе лез синтепон. Проволочный хвост загибался крендельком. Это был самый дурацкий тигр из всех мною виденных. Мы хохотали над этим мизераблем как безумные, а потом в метро я подарила его компании подвыпивших студентов; они объявили его своим талисманом и унесли в сияющие огнями переулки Москвы.
Какой это был прекрасный вечер!
С тех пор ко мне с легкой руки Ильи привязалось прозвище Тигр-Мыгр.
Где гуляет Тигр-Мыгр?
– Замерзла? – Илья поежился. – По-моему, холодает.
Мне стоило чудовищных усилий удержать на лице улыбку.
– Нет, все отлично. Решаю задачу с «Цехом»… Кое-какие идеи уже есть! Иди домой, я вернусь минут через десять.
– Точно?
– Ага.
– Ну, смотри!
Он поцеловал меня в лоб и скрылся в доме.
Я осталась на ступеньках, бессмысленно упираясь взглядом в закрытую дверь.
«Тигр-Мыгр» оказался ключиком. Илья повернул его в замочной скважине: крышка шкатулки откинулась, и меня, запертую внутри, подняло к свету, подобно маленькой фарфоровой балерине. Я вдыхала воздух, ставший вдруг плотным и сочным, как дынная мякоть.
Словно рассеялся рой злобных мух, круживших возле меня, и я увидела ясно и четко своего мужа – без мельтешащей черной пелены.
Мы знакомы одиннадцать лет. Женаты десять. И все десять лет я знала, что у меня нет друга вернее, чем он.
Почему я вышвырнула в мусорную кучу десять лет нашей жизни после единственного разговора?
Что со мной произошло?
Я дышала полной грудью; мне стало ясно, как чувствует себя человек, с которого спал морок.
В моих ушах тихо звучала музыка, под которую балерина кружилась на своей подставке. Эта музыка играла в парке; под нее мы танцевали, под нее уносили из киоска Тигра-Мыгра.
Я – Тигр-Мыгр. За десять лет не было ни одного случая, когда мой муж обманул бы меня или причинил бы мне боль. Я позволила надеть на меня очки с приклеенными к линзам уродливыми картинками. Таращилась, как последняя дура, и считала, что наконец-то вижу все в истинном свете!
Меня обожгло невыразимым стыдом.
Кто из нас двоих предал другого, так это я.
«Но Люся…» – забормотал слабый голос в свое оправдание. Что Люся, что Люся? – накинулась я на него. – Как ты смеешь прикрываться Люсиной ошибкой!..
Однако ее слова не были ошибкой.
Я подышала на руки: они и впрямь начали замерзать. Каждое мелкое физическое действие теперь возвращало меня к жизни. Я, оказывается, провела целый час где-то в коробке под землей – без воздуха, без света! Самое поразительное, что я засунула саму себя туда добровольно.
«Люся сказала, что слышала разговор».
Нет, Люся не просто сказала, она передала его в лицах, с невероятной точностью и, как мы теперь понимаем, убедительностью. Правда же, дорогой Тигр-Мыгр?
Воображаемый зверь вышел из кустов. Он смотрел на меня снизу вверх глазами зелеными, как бутылочное стекло; шкура его лоснилась, мышцы перекатывались на спине. Ни одна живая душа не опознала бы в нем существо с гнилыми нитками и синтепоном. Тигр-Мыгр лег у моих ног. Не важно, в чьих руках он находился: с того летнего вечера он незримо шел за нами следом – наш хранитель, наш преданный страж.
«Нельзя ошибиться, пересказывая такой диалог», – тихо сказала я ему.
Тигр кивнул.
«Можно только…»
Я не смогла выговорить это слово с первого раза. Тигр-Мыгр выжидательно смотрел на меня.
«Придумать».
Люся все придумала. Если бы не моя уверенность в Илье, я поверила бы ей, и бог знает к чему бы это привело.
Но зачем? Зачем?
«Ты понимаешь?» – спросила я Тигра. Вместо ответа он повернул голову и уставился на окно с засушенной розой.
Люся всегда включает электричество, едва намек на сумерки разольется в воздухе.
Лампа не горела. Люси нет в ее комнате.
Не задумываясь, я вошла в дом. Тигр перетекал под моими ногами, словно золотистая волна.
… Из гостиной доносился убаюкивающий говорок телевизора. Вся семья, включая Антона и Еву, смотрела сериал об отце Брауне. Временами пастора заглушали громогласные раскаты голоса Ульяны.
Я прошла мимо них, никем не замеченная. Бросила короткий взгляд в комнату. Так и есть: дети облепили Илью, а Люся притулилась на краешке дивана. В кресле сидит Богун, на ковре у его ног расположилась Варвара.
Семейная идиллия.
Прямая Люсина шейка в контровом свете кажется тонкой, как у змеи.
Люся, что ты наделала? Что ты мне рассказала?
Неужели к тебе незаметно подкралась старость, которая, подобно лангольерам, выедает твои время и память?
Свернув, я прошла по коридору, ступая по-прежнему беззвучно, толкнула незапертую дверь и оказалась в Люсиной светлице.
Комнату заливал розоватый полумрак, странный для этого времени года и суток. Люся – аккуратистка, и подушки на постели были сложены, а стулья задвинуты. Ничто не напоминало о нашем недавнем разговоре.
Сперва я проверила лекарства. И не только проверила, но и сфотографировала. За медицинскую сторону Люсиного существования отвечает Варвара. Не знаю, есть ли таблетки, которые заставляют пациента воспринимать мир в искаженном свете или толкают на ложь. Мне предстояло это выяснить.
Верхний ящик комода отведен под упаковки, ампулы, шприцы и прочие принадлежности. Кое-что хранится в холодильнике.
Я выдвигала ящики, осматривала полки в шкафу, искала потайные укрытия в столе – и не испытывала ни тени угрызений совести. Еще вчера мне было бы трудно, почти невозможно обыскивать комнату Люси – нашей Люси! Человека, который всегда был приветлив и добр со мной.
Но приветливый и добрый человек поведал мне такое, отчего я чуть не бросила своего мужа. Этому должно быть объяснение, и я его найду.
Мысленно разделив комнату на квадраты, я прочесала их все.
Никаких тайн. Никаких открытий. Когда я рылась среди ночных рубашек, на одной из них я заметила штопку, и эти грубые стежки на нежном шелке все-таки кольнули меня стыдом. Мне не было стыдно, пока я ощупывала Люсину постель. Но вот штопка… Она рассказывала о том, что Люся утратила.
Я собралась уходить. Тихо приоткрыла дверь, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги. К обыску меня словно подталкивала чужая воля, и все произошло так быстро, что я не успела заготовить никаких оправданий. Что я отвечу старушке, если она появится из-за угла?
Солнечный луч подсветил фотографию на стене. Люся с мужем.
Я замерла. Прикрыла дверь, вернулась в комнату.
Настоящая жизнь Люси – не в шкафах и выдвижных ящиках, а здесь, на стенах.
Оборотная сторона фотографии была подписана: «Люся и Ваня, Алушта, июнь 1978». Вставив ее в рамку, я повесила фото на место и перешла к рисунку. Теперь, кроме фамилии художника, я рассмотрела выцветшую дату: 1985 год.
Блюдо тоже не преподнесло сюрпризов, как и репродукция картины, как и Люсин портрет. Не знаю, что я надеялась обнаружить, но я ощупала даже металлическую полоску рамки. Она неприятно холодила пальцы.
Оставалась деревянная разделочная доска. Вряд ли в ней мог обнаружиться тайник, в котором Люся хранила бы… Что? Я даже не могла вообразить, что именно ищу. Предмет, свидетельствующий, что Люсю заставили солгать? Письмо шантажиста?
Смешно.
Я сняла доску и несколько секунд всматривалась в зайчика. Солнце опускалось все ниже, розовый свет постепенно гас. У меня оставалось мало времени.
Зайчик с ромашками на Восьмое марта. Дорогой Люсе на весенний день.
Наверное, это был хороший весенний день.
Я перевернула доску и уставилась на то, что в первую секунду показалось мне размазанной по деревянной поверхности травой.
Это и была трава. Вернее, травяной сок, неистребимо въевшийся в трещинки. Доску пытались отмыть: поднеся ее к окну, я разглядела прилипшие ворсинки губки. Но главное – сок. Сок и стойкий мышиный запах.
Я водила над ней носом, точно охотничья собака, обострившимся нюхом определяя, на каком углу доски резали базилик, а на каком – кервель. Но от середины поднимался, как дым со свежего пепелища, аромат болиголова.
Люся незаметно взяла на кухне нож. Она побоялась рисковать, нарезая там травы: кто угодно мог войти и застать ее за этим занятием. Поэтому она ушла сюда, в свою светлицу, и здесь все сделала. На доске с пожеланием она измельчила траву, сложила в пакет, а затем, улучив минутку, спрятала ее у дальней стенки ящика с мороженым.
Это она отравила подругу.
И едва не стала причиной смерти собственного племянника. Люся дернула скатерть, потому что знала, что пирог отравлен. Моя первая версия была верна, верна, верна тысячу раз!
А потом я пришла к ней со своей убежденностью в вине Ульяны, и она подставила под удар моего мужа – легко, изящно, словно переставляла чашки на столе. Зачем?
«Потому что я не сдам Ульяну полиции, если мой муж замешан в сокрытии убийства». Выходит, за отравлением Гали стояли они обе?