А из каюты уже неслись мужские крики:
— Да так не получится! Раздеть ее надо! Пусть сама все снимет! Тогда и пролезет! И мыла надо, мыла! Или масла! Постного! Или сливочного!
И громкий визг поварихи:
— Уйдите, ироды! Я сама!
Благородный Михайлов не выдержал и ринулся спасать женщину. Дверь ее каюты была раскрыта. Мужики толклись у входа и с любопытством заглядывали внутрь. И, рассмотрев что-то, находящееся в каюте, выскакивали в коридор с тем самым жеребячьим хохотом, который так взволновал Михайлова.
«Господи, — подумал начитанный Михайлов, — как в «Оптимистической трагедии» Вишневского».
— Товарищи, что вы делаете?!. Нельзя ведь... Оставьте ее... Ведь это же бесчеловечно... А потом ведь за это же в тюрьму сажают... — бормотал Костя, пытаясь раздвинуть крепкие спины и протиснуться в каюту. Наконец боцман, тоже присутствующий здесь, услышав скорбные причитания Михайлова о загубленной девственности поварихи и о бесчеловечности матросов, зашелся хохотом, отдаленно напоминающим крик встревоженной белой куропатки. Он мощной рукой растолкал мужиков и пропихнул упирающегося Михайлова внутрь каюты.
Поварихи на койке не было. Ее вообще не было в полутемном помещении. А голос любимицы всей команды раздавался откуда-то снаружи. Только сейчас Костя сообразил, что в каюте как-то сумрачно, под потолком почему-то горит электрическая лампочка, а иллюминатор забит тюфяками и подушками с рюшечками и оборочками. Матросы подходили к этим постельным принадлежностям, ласково хлопали по ним ладонями и обращались к невидимой поварихе:
— Клавка, помочь раздеться?
А голос Клавы отвечал откуда-то снаружи:
— Уйдите, нахалы, я сама!
Наконец Костя понял, что тюфяк, закрывающий иллюминатор, — это обширный зад мастерицы готовить макароны по-флотски. Клавдия, почему-то наполовину просунувшись в иллюминатор, стояла на коленях на столе. Ее голова и плечи располагались снаружи корабельного корпуса.
Оторопелому Косте издали позволили насладиться лицезрением лучшей половины человечества, а потом вытолкнули в коридор, где икающий от хохота боцман рассказал ему, что же случилось с поварихой.
Позавчера на палубе от сильной качки сорвался плохо закрепленный кашалот. Зверь поехал по палубе — скользким доскам, и его хвостовой лопастью слегка придавило ногу корабельному электрику. Он, находясь во временно нетрудоспособном состоянии, ковылял по кораблю, навещая всех свободных от вахты знакомых. Он побывал везде — от машинного отделения до камбуза. Там повариха возилась у плиты.
— Ты, Клавдия, женщина положительная, солидная, обстоятельная, — начал, поздоровавшись, электрик и неожиданно тактично переменил тему разговора: — А сколько ты, интересно, весишь? Центнера полтора?
— Что ты! — обиделась Клавдия. — Это я на берегу отъедаюсь. А здесь, на базе, я на диете сижу, вон как похудела!
— Нет, Клава, плохая у тебя, знать, диета, — гнул свое электрик. — Если бы ты себя блюла, уж давно стала бы такой стройной, что в иллюминатор пролезла бы.
— А я не пролезу?! Да что ты такое, старый инвалид, говоришь? Давай спорить, что пролезу!
И они поспорили. Остальное Костя видел сам. Отрыдавшиеся матросы приступили к спасению поварихи. Они из доски и веревок соорудили «беседку» — конструкцию, напоминающую качели, посадили туда хромого электрика и спустили за борт, к той части тела поварихи, которая высовывалась из иллюминатора наружу, — помогать ей освобождаться от одежд.
Клавдия помощь отвергла и раздевалась сама, передавая предметы дамского туалета висящему рядом монтеру, который стыдливо отводил глаза. Это не ускользнуло от внимания поварихи.
— Что ты, старый черт, отворачиваешься? Или женщин не видел?! У, охальник!
И она, кокетливо бросив ему огромных размеров бюстгальтер, напряглась и втянулась через иллюминатор в свою каюту, как моллюск в раковину. Команда наблюдала сцену разоблачения, перегнувшись через борт. Когда повариха скрылась, электрика подняли на палубу, он понес одежду виновнице переполоха. Электрик постучал.
— Подожди, я не одета, — послышался из-за двери голос Клавдии.
Через минуту дверь распахнулась, и повариха в домашнем плюшевом халате появилась на пороге и взяла у него свои вещи.
— Ладно, — умиротворенно сказала освобожденная Клавдия, — проспорила я. Как договорились — вечером.
Вечером в кубрике стоял огромный торт, испеченный Клавдией. Повариха ела вместе со всеми.
— На материке обязательно на диету сяду, — говорила она после каждого куска.
Сердобольный профессор не мог вынести последних душевных мук Кости. Он отправил студента на судно-китобоец, чтобы дипломник, оставив порочную базу, подлечил свои нервы среди неиспорченных охотников, а заодно, для расширения кругозора, посмотрел, как киты добываются.
В день отправки Кости море было неспокойным и шел дождь.
«Хорошая примета — отправляться в путь в дождь», — решил глупый Костя, выходя с объемистым рюкзаком на палубу. Там оптимизма у дипломника поубавилось: море штормило так, что даже огромную базу сильно качало. Где-то внизу волны безостановочно мотали небольшой китобоец с названием «Стерегущий». Он то проваливался в пенную бездну, то взлетал до самого фальшборта китобазы, и перекладины штормтрапа с кастаньетными звуками щелкали по мокрой палубе китобойца. По этой веревочной лестнице Михайлову и предстояло добраться к месту своего отдыха. Перед ним вниз по штормтрапу ловко скользнули два мужика, предварительно сбросив на палубу «Стерегущего» свои вещи — какие-то сумки и свертки.
Костя с ужасом смотрел на бушующее море, на летающий кораблик, на мокрые перекладины, по которым ему предстояло спускаться.
«Кажется, была такая казнь у пиратов — пройтись по доске», — вспомнил эрудированный студент и полез через фальшборт.
— Куда ты? — остановил его боцман. — Кинь сначала рюкзак, а потом сам уже лезь. Не бойся, они поймают.
И, видя, что ошалевший от страха Михайлов уже ставит ногу на первую деревянную перекладину-ступеньку, так и не снимая со спины поклажи, добавил:
— Ну хоть одно плечо от лямки освободи.
Но испуганный Костя не слышал: его внимание было полностью занято морской пучиной, колыхающейся за бортом. Заметив это, черствый боцман заорал уже не дипломнику, а матросу на палубе китобойца, придерживающему штормтрап:
— Студента не спасать! Он с рюкзаком все равно сразу ко дну пойдет!
Эта инструкция отрезвила Михайлова. Он наконец-то осознал серьезность момента, снял рюкзак и, когда «Стерегущий» взлетел под аккомпанемент деревянного перебора ступенек, бросил его на палубу китобойца. К изумлению Михайлова, его рюкзак на лету подхватило сразу несколько рук. Неуклюже спускавшегося Михайлова тоже поймали, правда, не столь нежно. Видимо, на китобойце уже знали, что самое ценное, что было у дипломника, заключалось в его рюкзаке — там находилась двухлитровая бутыль с ректификатом, которую профессор всунул ему в качестве представительского дара науки. Едва Михайлов ступил на мокрую палубу, как «Стерегущий» начал отходить от базы. Проплыл мимо ржавый борт «Командора» с болтающимся штормтрапом, мелькнул родной иллюминатор и равнодушное лицо боцмана, и Костя заспешил к матросам, бережно оглаживающим бока вожделенного рюкзака.
«Стерегущий» развернулся и, роя носом водяные валы, двинулся в бескрайние просторы Тихого океана.
Первый день плавания на китобойце не принес Михайлову ничего нового, кроме сильнейшего впечатления от фантастического всекомандного запоя. Что было с ним, Костя почти не помнил. Иногда сквозь серые полосы глухого похмельного тумана в его голове фиксировались памятными мутными фотографиями отдельные эпизоды: коряво отрезанные ломти черного хлеба, пилообразные края наспех открытых консервных банок и вездесущие стайки пустых бутылок, вожаком которых был Костин двухлитровый пузырь, холостой выстрел из гарпунной пушки — то ли в честь чьего-то дня рождения, то ли в ознаменование Дня рыбака, то ли в качестве салюта пролетевшему над ними американскому самолету-разведчику, направляющемуся к берегам Союза.
Михайлов в нетрезвом виде несколько раз перезнакомился со всеми членами экипажа, пил с капитаном на брудершафт, плясал на столе, пытался искупаться в Тихом океане, выслушал массу автобиографий и три истории о несчастной любви, отклонил предложение интимного свойства и наконец очнулся со страшной сухостью во рту, головной болью, изжогой и фиолетовыми тенями под глазами.
На китобойце единовременно кончились все запасы спиртного. После кратковременной пьянки в открытом море наступил сухой закон. Страждущая команда находила повсюду лишь залежи стеклотары, которая со страшными морскими ругательствами, спровоцированными ферментами похмелья, крушившими могучие организмы китобоев, выбрасывалась за борт.
Началась работа. Судно рыскало в северной части Тихого океана, и впередсмотрящий, стоя в «вороньем гнезде» наблюдательной площадки, выискивал китовый след в океане — ровный, прямой высокий фонтан финвала, чуть пониже и пошире — сейвала, округлый «куст» горбача, стелющуюся над водой влажную струю выдоха кашалота или совсем невысокое шаровидное облако серого кита.
Когда долгожданный знак теплого китового дыхания обнаруживали, судно гналось за зверем, преследовало его, теряло, вновь находило и снова устремлялось за такими нужными и дешевыми тоннами жира, костяной муки, комбикорма для птиц и зверей, отвратительной китовой колбасы и снимков для энциклопедии: бригада раздельщиков, стоящая на туше убитого зверя.
Иногда «Стерегущий» быстро настигал кита, иногда для этого требовалось несколько часов. Охотник наконец приближался к ныряющему гиганту, а дальше все шло так, как это описывал Мелвилл в своем знаменитом романе, но с той лишь разницей, что во времена белого кашалота людям действительно нужны были киты, что вместо весельных вельботов появились суда-китобойцы с неустающими моторами, вместо больших парусников — огромные китобазы, вместо крепких рук гарпунера — пушка, вместо остроги, которой добивали кита, — граната.