— Извините, любезный Александр Андреевич, — сказал Острецов. — Погорячился. Или даже сорвался. Действительно, заслужил упрёки. Но и пережить недавно пришлось немало неприятностей. Хотел бы, чтобы вы погостили в Журине в спокойные для меня и для Елены Михайловны дни. По-прежнему остаюсь поклонником вашего литературного дара. Последние публикации "Записок Лобастова" меня в моих чувствах укрепили. Вы можете поработать в Журине над продолжением "Записок"…
— Спасибо, — сказал Ковригин. — Мысль об этом в голову мне не приходила.
— А жаль, — сказал Острецов. — Мне представляется, что вы не прочь были бы встретиться с Верой Алексеевной Антоновой и вашим спутником в экспедиции за грецкими орехами, Паном Воробейчиком.
— Воробейчиком? — удивился Ковригин.
— Наш Пан-Силен любит представляться Врубелем, то есть по-польски — Воробейчиком. Но его сейчас нет в Журине. Он отправился в Мантурово Костромской губернии за пирожками. Какими-то особенными. И за резиновыми сапогами для своей ненасытной Каллипиги. На случай дождей. Но сейчас ей нужны новые валенки на гагачьем пуху, а за ними надо бежать в Калязин.
— Самоотверженные у вас фигуры в нишах, — сказал Ковригин.
— Самоотверженные, — согласился Острецов. — И изобретательные. И игруны. Видимо, сохранили собственные вековые качества и свойства персонажей их мифов. Нередко играют в привидения. А разговор с Паном-Силеном вам ничего не даст. Заболтает и наврёт. Но Каллипигу любит. Что же касается Веры Алексеевны Антоновой, то она наверняка со своей компанией ужинает сейчас именно в "Лягушках". И может быть, вы вызнаете от неё то, на что ответ я вам не дам.
"Экий проницательный господин, — подумал Ковригин. — Обо всём догадывается… И будто провидец. И душевед… Но открыть существенное не желает…"
— Я дам вам машину с водителем, — сказал Острецов. — Уже темно. А город наш вы знаете плохо.
— Спасибо, — сказал Ковригин. — Люблю бродить пешком по незнакомым городам. А Синежтур кажется мне уже почти своим.
— Смотрите, — сказал Острецов. — Буду беспокоиться. О том, как пройдёт ваше путешествие, мне сообщат.
Ковригин быстро вышел на улицу с троллейбусами, ведущую от Плотины к театру, гостинице "Империал" и ресторану "Лягушки". В небе над ним светился циферблат на чугунной башне местного заводчика и благотворителя Верещагина.
Невдалеке от входа в театр он увидел обувного маэстро Эсмеральдыча. Было сыро и зябко, но лёд со снежком на тротуарах нигде не затруднял движений прохожих. Эсмеральдыч (Или Квазимодыч? Нет, всё-таки Эсмеральдыч) стоял под фонарём метрах в пятнадцати от театра, держал в руке толстую бельевую верёвку, служившую поводком для домашней, надо понимать, любимицы — белобокой козы ("Козочки"), и что-то мрачно жевал, то и дело перегоняя языком жевачку из левого угла рта в правый. То ли "Орбит" с экстрактом барбариса, то ли бальный нюхательный табак из запасов Журинского замка.
Ковригин рот не успел открыть, как Эсмеральдыч спросил (а коза заинтересованно заблеяла):
— Ну, и как там, в Аягузе?
— Бешбармак. И не пахнет гуталином, — сказал Ковригин. — А так всё то же самое. Просторы и множество животных и насекомых, эти все бегают и летают босиком. И полно акынов.
— Что же вы там и не остались? — спросил Эсмеральдыч. — Стали бы акыном.
— Своих хватает, — сказал Ковригин. — А не остался из-за насекомых. От них всё тело чешется.
— Это понятно, — сказал Эсмеральдыч и подтянул веревку-поводок: — Сонька, не балуй! Не дёргай! Травы здесь нет. Дома сена хватит!
— А что вы тут мёрзнете под ветром и дождём? — спросил Ковригин.
— А из-за этого шейха Оболдуя-Аладдина, — и Эсмеральдыч указал на волшебно-сверкающий шатёр аравийского бизнесмена. — Взорвёт он город-то наш. И Плотину, и домны, и печи, и обозный завод. Естественно, и наши гуталины взлетят на воздух.
— С чего вы взяли? — спросил Ковригин.
— Никто не видел никаких ковров-самолётов. Да и какой дурак летает нынче на коврах-самолётах? Всё время везут в шатёр Оболдуя-Аладдина какие-то ящики, но это не ковры. Взрывчатка. И рожа у этого шейха — точно от террориста. Народоволец какой-то. Вера Засулич. Или ещё страшнее — Вера Фигнер. За день борода чёрная этого шейха разрослась. Бомбист! Потому и стою здесь, чтобы упредить действия злодея. А коза — чувствительная, у неё свои интересы, вот она и вызвалась заступить со мной в дежурство. Завтра же придётся переносить наше заведение от греха подальше. Негоже будет городу ходить в грязной обуви. Переедем в какое-нибудь недоступное варварам место. На Площадь Каменной Бабы, например. И помяните моё слово, у нас через два дня начнётся ковровый бунт. Если будут обнаружены на складах шейха Оболдуя-Аладдина ковры-самолёты, в чём я сомневаюсь, их тут же искрошат на ковровые изделия и украсят ими в своих жилищах стены и полы!
— И станут варварами, — сказал Ковригин.
— Но справедливыми варварами, — не согласился Эсмеральдыч. — Иначе шейх удерёт на каком-нибудь из своих ковров-самолетов в недосягаемые для налоговой полиции места.
— Вы противоречите себе, — сказал Ковригин. — То, по-вашему, никаких самолётов у шейха нет, одна взрывчатка. Но полагаете, удерёт от справедливого гнева на ковре-самолёте.
— Никакого противоречия нет, — проворчал Эсмеральдыч, выплюнул порцию прожеванного, наконец, нюхательного всё же табаку, выругался в устной стилистике сапожников. Спросил:
— Ведь вы куда-то шли?
— В "Лягушки", — сказал Ковригин.
— Вот и идите, куда шли!.. И не боитесь?
— А чего мне бояться! — легкомысленно заявил Ковригин.
— Рисковый вы человек! — воскликнул Эсмеральдыч. — Учёбе не поддаётесь! Сонька! Взгляни на клиента. Учёбе не поддаётся! Не бери с него примеру!
Сонька не только встала, но и подошла к Ковригину и потёрлась бородёнкой о чёрный носок его ботинка.
А Ковригин направился в "Лягушки". Эсмеральдыч с козочкой Сонькой остался в зоне бдительности, Ковригин же заметил приставленный к стволу липы, в трёх метрах от поста сапожника, дворницкий лом, два наточенных топора для рубки ковров, что ли, не лишней была бы тут и мясницкая колода с базара, послужившая элементом декорации на авансцене действа с Мариной Мнишек. Конечно, Эсмеральдычу было не до Ковригина. Но его неприязненное отношение к нему Ковригина удивило.
И в "Лягушках" гарсон-консультант Дантон-Гарик встретил его непривычно холодно. Будто бы даже стыдясь знакомства с Ковригиным, словно бы Ковригин был безобразник, учинивший здесь несколько дней назад дебош с битьём посуды и зеркал, утопивший в фонтане невинную семиклассницу и триумфатором отъехавший на колеснице с золотой упряжью в городской вытрезвитель.
— Что-то и людей у вас сегодня мало, — сказал Ковригин.
— На банкете с пекинскими утками, — разъяснил гарсон. — Может быть, позже привезут сюда китайчонка Сяо, а может, и не привезут. Устроят ему отдельный водоём.
— У вас такое лицо, будто имеете распоряжение не допускать меня в ресторан и его отсеки, — сказал Ковригин.
— Нет, таких распоряжений я не получал. И препятствовать вашему приходу в "Лягушки" не могу. Но вряд ли вам предложат на закуску сосьвинскую селёдку. Она водится не для всех.
— И мсье Жакоба в ресторане нет? — спросил Ковригин.
— Мне не по рангу знать, где мсье Жакоб, — сообщил гарсон. — Но, скорее всего, он занят. Либо на китайском банкете. Либо на устройстве ужина глубокоуважаемого шейха Абдалла-Аладдина.
— Это всё достойные дела, — согласился Ковригин.
— Говорят, с вами вернулась в театр актриса Хмелёва? — осторожно спросил гарсон.
— Не со мной, а с Натальей Борисовной Свиридовой.
— Ну, слава Богу, слава Богу, — пробормотал гарсон и перекрестился.
В зал Тортиллы Ковригин вошёл в сомнениях и напряжении чувств. Вдруг и тут взглянут на него с неодобрением, подозревая в нём скотину-интригана. Но взмахи рук людей, сидевших за столиком возле фонтанов, Ковригина успокоили. Его приветствовали Мамин-Сибиряк, Николай Макарович Захаров и его окружение — барышни Долли и Вера Алексеевна Антонова. Приветствовали и приглашали за свой стол.
С Николаем Макаровичем Ковригин полуобнялся, барышням Долли и Вере гость Синежтура поцеловал руки. По необходимости гостеприимства Николай Макарович не допустил ковыряний Ковригина в меню, а заказал тому опробованные и любимые им (в "Лягушках") блюда и напитки. Ощутив расположение чувств Мамина-Сибиряка к Ковригину, потеплел и гарсон Дантон-Гарик. Одеты Антонова с компанией были празднично, или хотя бы согласно важному протоколу. Возможно, посещали церемонию побратимства.
— Какое счастье, что вы привезли Хмелёву! — восторженно воскликнула барышня Долли, и её синие ресницы превратились в бабочек, готовых порхать над фонтаном. — Давайте выпьем за это!
— Я никого не привозил, — нахмурился Ковригин.
— Это неважно, неважно! Главное, что Хмелёва здесь!
— Это важно ещё и потому, — серьёзно сказал Мамин-Сибиряк, — что её возвращение снимает одно из неудовольствий вами, Александр Андреевич. Вы жили неразгаданным. Вызвали брожение умов. Внесли сумятицу в объяснимое течение нашего бытия. Породили тайны, нервирующие жителей и разнообразные силы города, привыкшие к удобным для них распределениям шшяний. Откуда взялась какая-то Древеснова, и почему на неё сделана ставка в городской забаве, куда и почему пропала Елена Михайловна Хмелёва? Что делает в Журинском замке чужак Ковригин? Растерялись. Незнание, и уж тем более тайны, вызывают страхи и неуверенность в расположении сил, а потому надо бы этого смутьяна отправить куда-нибудь подальше. И лучше бы в никуда… Я шучу…
— Скоро здесь появится Шахрезада, — сказал Ковригин. — Она тоже, что ли, породит сумятицу чувств?
— Какая Шахрезада? — озаботилась Антонова.
— Обыкновенная, — сказал Ковригин. — Бывшая жена Шахрияра.
Даже многоопытный хозяйственник, чьими стараниями не были допущены в Синежтуре автомобильные пробки, Николай Макарович озадачился, а спросить у Ковригина, что значат намеки насчёт явления Шахрезады, не решился из боязни потерять лицо. Вера Алексеевна, стараясь снять напряжение, сообщила, что медь сверкающая была найдена на складах городского Головы. И только в голову синересничной Долли пришло соображение: