Ковригин чуть было не произнёс резкие слова, потом пожелал по-светски отшутиться, но и к шуткам оказался сейчас неспособным. Наблюдательная Долли была права. Он снова взглянул на бенефисный стол и именно на исполнительницу роли Марины Мнишек. Она одна явилась в танцзал в театральном костюме — гусарском, красного бархата, то ли не выбралась ещё из семнадцатого века, то ли ощущала себя среди обыденных людей надмирной валькирией, то ли просто понимала, что костюм ей к лицу и телу и пусть все это видят. А кавалеров вблизи неё суетилось с десяток. Среди них, естественно, угодником и героем дня преуспевал с улыбками широкого формата сам Юлий Валентинович Блинов, истинный художник и барин. "Ба, да там же и Попихин, и Холодное, и даже Шестовский! — сообразил Ковригин. Эти трое были московские знакомцы Ковригина. Попихин и Холоднов — театральные критики. А Шестовский — кинорежиссёр, этот-то с чего бы оказался в Среднем Синежтуре?
— Вот видишь, Верочка! — торжественно заявила Долли. — Сашеньке полагалось бы ухаживать за нами с тобой. А он то и дело глазищами зырк-зырк и на Хмелёву!
— Не он первый, — сказала Вера.
— Кроме Хмелёвой, — сказал Ковригин, — стоят там и несколько моих знакомых, вести разговоры с кем нет у меня сейчас никакого желания. А Хмелёва сегодня меня удивила. Я и предположить не мог, что Марину Мнишек можно так сыграть. А делать ставку на неё я бы не стал. Она — не лошадь.
— Скакунья! — рассмеялась Долли. — Да ещё и с норовом!
Вера её смех не поддержала.
"Что-то совсем недавно было связано у меня с лошадьми, с каким-то конкуром… — подумал Ковригин. Но вспомнить не смог, с каким конкуром, с какими лошадьми… И почему — совсем недавно? Скорее, когда-то давно…"
И не нравилось ему, что вокруг Хмелёвой суетился Юлий Валентинович Блинов, не нравилось. Да и Попихин с Шестовским были известные в Москве ходоки.
— А давайте, Александр Андреевич, — предложила Вера, — выпьем за ваш сегодняшний успех.
— Давайте, — сказал Ковригин. — Только за удачу театра. Никакого моего успеха я не наблюдал.
— Ах, ах, ах, Сашенька, какой вы кокет, — покачала головой Долли. (А Ковригин почувствовал, что она встревожена. Не долгим ли отсутствием дознавателя по делу о пропаже сверкающей меди?) Долли сказала: — Да что было делать в спектакле без вашего текста этой гусарыне Хмелёвой?
Прозвучало как — этой "гусыне" Хмелёвой.
— Не одна лишь Хмелёва меня удивила, — сказал Ковригин. — Но и другие. И режиссёр, и Ярославцева, и Коляев, тот, что играл Заруцкого. И ещё… все фамилии не запомнил…
— Вас не покоробило Польское мясо? — спросила Вера.
— Я люблю Вахтангова, — сказал Ковригин. — И его "Турандот". Но если горожан позабавило лишь Польское мясо, то я тем более не имею отношения к успеху спектакля.
— Кокет, кокет! — снова обрадовалась Долли.
— Тише! — сказала Вера. — Градоначальник взял микрофон.
Градоначальник Михеев отвлёкся от любезностей с Натали Свиридовой, отчего-то пощелкал по микрофону и даже подул в него, будто, как в старые времена, был намерен сделать заявление на митинге и проверял, не испортили ли технику партийные враги, потом сказал:
— Наш город больше известен своими металлическими изделиями, словно бы бездушными и безжалостными. А зря. Нынче он снова, слава Богу (Михеев перекрестился), предъявил свету высокую духовность. Поздравляю всех с замечательным событием!
— Предлагаю Марину Юрьевну Мнишек, — тенорово выкрикнул некто от ближних к оратору столов, — объявить почётным гражданином Среднего Синежтура (посмертно) со всеми полагающимися благами и правами!
— Предложение неожиданное, — мягко и с пониманием чаяний избирателей улыбнулся городской Голова (именно так он значился в документах), — но мы его рассмотрим. Передайте обоснованные бумаги в законодательное собрание Синежтура. А теперь вернёмся к сегодняшнему событию. Всем, кто доставил радость городу, области и столичным гостям, будут вручены посильные бонусы. Заслужили! И вам, уважаемый Василий Наумович (поклон невысокому, с бородкой, явно взволнованному — руки дрожали — режиссёру Жемякину), и вам, любимые наши актёры, и, конечно, блистательному Юлию Валентиновичу Блинову, без которого не было бы нынешнего праздника! Именно он предоставил театру Верещагина право первой постановки пьесы!
— Виват! Виват! — вскричали за ближними к городскому Голове столами. — Виват!
И звоны хрусталя, стекла, а также металлических сосудов поддержали присуждение бонусов.
При криках "Виват!", заметил Ковригин, режиссёр Жемякин чуть ли не за спины соседей пожелал спрятаться, застеснялся. Зато блистательный Юлий Валентинович руки победно вскинул и был, похоже, готов лапищами своими медвежьими подхватить актрису Хмелёву и в небо её подбросить — вот, мол, главный мой или общий наш с вами бонус. Но не подбросил, рюмку поднял с белой жидкостью:
— Я с удовольствием приму бонус городской администрации. Но и с печалью. Конечно, многое в тексте произведено мною, но линии-то пьесы намечены моим другом и однокашником Сашей Ковригиным. Будь он теперь здесь, я непременно переадресовал бы ему и бонус, и ваши восторженные слова. Но, увы, его с нами нет. И всё же я предлагаю выпить сейчас за Александра Андреевича Ковригина. Не чокаясь.
Выпили не чокаясь. И в тишине. Будто была объявлена минута молчания.
— А мы с вами чокнемся, Сашенька! — рассмеялась Долли. — И будем жить долго-долго!
— Чтоб и вам хотелось! — рассмеялась и Вера.
А Ковригин не смог и улыбнуться. "Нет, постою ещё две минуты, — пообещал он себе, — и в "Лягушки"!"
И ведь знал, что двух минут ему будет мало, и понимал, что его удерживает в фуршетном застолье.
Тем временем городским Головой Михеевым была представлена публике дама из Министерства культуры федерального смысла Половодьева. Дама обликом была схожа с чиновницами фурцевских времен — тяжеловесная, широкозадая, но с голосом, повадками, макияжем и причёской нынешних деловых стерв. Хваткая нежность исходила из неё. Половодьева одобрила подъем региональных искусств, смутно-таинственное возрождение просвещённого меценатства и выразила надежду на то, что в ближайшие десятилетия в Землю не врежется астероид, а деятели культуры станут жить не хуже футболистов. Всё это к тому, Половодьева произвела мхатовскую паузу, что театр имени Верещагина вскоре отправится на гастроли в Санкт-Петербург, в Москву, а может, и куда подальше.
Публика взревела:
— Даёшь Авиньон!
Требовали, среди прочих и китайцы с японцами, немедленного фейерверка над Заводским прудом.
Если бы не так радостно торжествовал Юлий Валентинович Блинов, если бы он не принялся обнимать хрупкую девушку Хмелёву, Ковригин не совершил бы глупость. О ней он со стыдом вспоминал протяжённые годы.
Но он её совершил.
— Гастроли могут и не состояться, — сказал Ковригин негромко, но так, что его услышали.
— Это почему же? — закричали.
— А автор возьмёт и запретит спектакль, называемый в публике "Польским мясом", — сказал Ковригин.
— Кто таков?
— Гнать в шею!
— Юлий Валентинович, — обратился к Блинову Голова Михеев, — как всё это понимать?
— Шутки! — ответствовал Блинов. — У нас всегда находятся шутники и валтузники. А может, кто-то подготовил капустник и всех ждёт потеха. Уважаемый, там, у дальней стены, да, да, вы… Разъясните, пожалуйста, народу, в чём смысл вашей шутки. Если вы, конечно, трезвы…
— Разъясняю, Юлий Валентинович, — заявил Ковригин. — Прозывают меня, это подтверждено документами, Александром Андреевичем Ковригиным, я являюсь автором некой пьесы, и именно по пьесе А. А. Ковригина, если верить афишам, и поставлен спектакль "Маринкина башня" или "Польское мясо". Кстати, в оригинале пьеса называлась "Веселие царицы Московской". И никаких прав театру имени Верещагина я не предоставлял.
Немой сцены не возникло, там и тут звякали столовые предметы, продолжались суверенные разговоры, слышались и посмеивания, лишь среди триумфаторов заметным было замешательство. А после обмена нервными репликами забывший о робости режиссёр Жемякин вцепился руками в замшевые отвороты вольной куртки Блинова, стал трясти блистательного, выкрикивая:
— Значит, вы нам морочили головы! Мол, Ковригин — ваша зазывная мистификация, мол, пьеса — ваша, и все права на неё — у вас!
— Тише, тише! Успокойтесь! Всё так и есть! И никакого друга и однокашника Ковригина у меня не было! — Блинов нашёл силы отцепить от замши руки режиссёра, но явно был растерян. — Пьеса моя, моя…
"А ведь он похож сейчас на Юрия Мнишека, воеводу сандомирского…" — пришло в голову Ковригину.
— Прекратите перебранку! — приказала министерская дама Половодьева. — Не теряйте лица! Замрите!
— Как же тут замереть, уважаемая Кира Анатольевна, побойтесь Бога, два года трудов и надежд, — Жемякин, похоже, готов был разрыдаться. — И всё лягушкам на кваканье!
— Не пропадут ваши труды и надежды! — начал приходить в себя Блинов. — И бонусы ваши не пропадут. Кто может подтвердить, что этот человек — какой-то мифический Ковригин и что пьеса эта — его?
Он выглядел уже громовержцем, трибуном, способным увлечь народы к сраженьям, Робеспьером или Маратом, да что — Робеспьером и Маратом, те были мелки и слабы здоровьем, Дантоном вскипал: — Перед нами завистник, пакостник и самозванец!
— Самозванец! — поддержали за столами.
— Харакири! — потребовали то ли японцы, то ли малайцы.
А Блинов не мог остановиться. Бороду бы ему отпустить погуще и служить дьяконом в кафедральном соборе Тамбова.
— А? Кто может подтвердить здесь, что это Ковригин и что он автор пьесы "Маринкина башня"? Никто!
— Я могу подтвердить, — произнесла звезда театра и кино Свиридова.
Тогда-то и наступила в зале тишина межзвёздного пространства.
Ковригин повернулся к столу с бонусами спиной, отчитывал себя, негодуя: "Идиот тщеславный! Пижон и понтярщик! Свой спектакль разыграл! Юнец безусый!" Да ведь всё к этому и шло… И романтическое заключение в оковы "инкогнито" было игрой. Обманом самого себя. Мол, посмотрю "Польское мясо" и самолётом в Москву. Ан нет. Взбухало, взбухало в нём тщеславие, срамной грех, и прорвалось. Взрослый человек, давно понявший цену успехам или провалам, мог бы успокоиться, но не успокоился… Вытерпеть бы ему проказы Блинова, соблюсти достоинство человека, битого или, напротив, балованного удачами, и спокойно отстоять свои права. Нет, размахался крыльями. Взвейтесь, соколы, орлами! Но не взвился ни соколом, ни орлом. Стыдно, стыдно! Не крыльями взмахнул, а распушил, напряг и поднял победным стягом хвост волнистого попугая. И перед кем? Не перед Блиновым же! Перед женщиной. В красном гусарском костюме. Толи перед Мариной Мнишек, то ли перед Еленой Хмелёвой…