Тут он вскинул голову:
— Ковригин и Хмелёва! Вас-то и ищут! У вас же сегодня свадьба! А вы пропали! Немедленно в зал бракосочетаний!
— Какая ещё свадьба? — удивился Ковригин. — Мы только сегодня решили подать заявления. Долго шли к этому…
— Сашенька, а может, ты ошибаешься? — робко вступила Хмелёва.
— Естественно, Сашенька ошибается! — весело произнес регистратор. — Вот, посмотрите.
И Ковригин увидел в мониторе документ двухмесячной давности. В нём означенные Ковригин и Хмелёва просили зарегистрировать их гражданское состояние. При этом Хмелёва Елена Михайловна просила оставить ей фамилию родителей. Договорённость об этом с будущим мужем имелась…
— Вас ждут и ищут! — заключил сетевой охотник. — Вы поломали график! И вам надо поспешить! Сегодня именно свадебный день.
— Но… — нерешительно произнесла Хмелёва.
— Что — но? — насторожился регистратор. — Вы передумали?
— Нет, — тихо сказала Хмелёва, но было заметно, что натуру её грызут сомнения. — Но ведь это такой праздник, а я в пятикопеечной юбчонке и в свитере. Это нехорошо.
— Нехорошо, — согласился Ковригин. — Запамятовали в горячке буден. Но исправимо. Отложим свадьбу на полтора месяца. И пошьём платье, для пира на весь мир. Для ковровой дорожки в Каннах! Это возможно?
— Возможно! — обрадовался идее Ковригина регистратор. — Приму ваше новое заявление сегодня, и через полтора месяца снова пожалуйте к нам!
Каждый из дней откладываемого срока поплыл перед глазами спасательным кругом. Сорок пять спасательных кругов!
— Ну уж нет! — вскричала Хмелёва. — Никаких отсрочек! Сегодня и сейчас! Да разве и могут какие-то юбчонки со свитерами принизить наши чувства и их искренность! А, Сашенька?
— Не могут, — мрачно согласился Ковригин.
— Тогда прошу пройти куда следует, — энергия распорядителя сразу ощутилась в словах регистратора, этому молодцу яппи никакие кризисы, похоже, не могли помешать в карьерных вращениях и подскоках, — и заранее поздравляю… Для начала — с медной свадьбой и вторым мальчиком, огольцом и егозой…
— Спасибо, спасибо, Цибульский, — сказал Ковригин, — душу согрели, вот только жена моя… невеста пока что… детей иметь не собирается… К тому же я добровольно прошёл стериализацию…
— Я не Цибульский! — будто бы перепугался регистратор. — Я — Цибуля-Бульский. Я вам паспорт покажу. Цибульский — мой дядя. И он не в Москве. Он в Синежтуре. И он не такой олух, каким является.
— А как же мы будем без свидетелей? Без подруги невесты? Без друга жениха? — сомнения снова вернулись к Хмелёвой.
— И без Мендельсона? — не смог удержаться Ковригин.
— Ну, без Мендельсона-то можно, — успокоила его Хмелёва.
— То есть вы всё же намерены перенести бракосочетание? — спросил регистратор.
— Ни за что! — воскликнула Хмелёва.
— Ни за что у вас не получится, — покачал головой регистратор. — Получиться у вас может лишь за что. Деньги у вас есть?
— Разве мы похожи на людей, — с гонором варшавянина поинтересовался Ковригин, — у которых нет денег?
Регистратор оглядел Ковригина и Хмелёву со вниманием, и Ковригин понял, что именно на таких людей они с невестой и похожи.
Тут бы ему вывернуть карманы, обнаружить пустоту в них и продлить на испытательный срок в сорок пять дней неописуемое блаженство предбрачного состояния, но Хмелёва опередила его:
— Сашенька, разве ты не взял из дома деньги?
Это было унизительно, это был дурной тон, но Ковригину пришлось запускать пальцы в верхний карман замшевой куртки и предъявлять регистратору, а главное — соблазнённой им женщине — пачку денег, свидетельство его финансовой самодостаточности.
— У нас и дома есть, — успокоила регистратора Цибулю-Бульского Хмелёва.
— Замечательно! — регистратор одобрил пожелавших брачевания с утра, возможно, натощак. — Раз такое дело, можете заказывать и в долг, например, в свидетели хоть бы и бомжей, специально выписанных из Барабинских степей с таёжными дворнягами при бельмах на глазах. Из Большого — арфу любую, можно и не одну, а восемь штук — для Меньдельсона-то-Бартольди. Марш из его из "Сна в летнюю ночь" — пошлый, но для кризиса хорош, в меру дешёвый…
— Нас кризис не пугает, — важно начал Ковригин, но сейчас же придушил в себе бахвала. Шею тому свернул.
Про яхту не дал соврать. И про народную команду "Спартак", чьи фанаты увлеклись на трибунах баннерной публицистикой.
— Можно, конечно, Туркана подогнать из Стамбула, — озаботился регистратор, — но его придётся ждать до восьми вечера.
— Туркан — пошлый и кривоногий, — скривила губы Хмелёва.
— Тогда можно Бедросыча. Этот и подешевле, и менее привередлив.
— Нет, — твёрдо сказала Хмелёва. — В минуты сочетания наших судеб ни в каких шутах-развлекателях и в эпиталамщиках под фанеру нет необходимости. Они будут лишними. Мы сейчас же пройдём на второй этаж. Мы и так навредили графику свадебных празднеств, где-то уже и пироги стынут, а мы — помеха ходу чьих-то семейных счастий…
— Быстрее разведутся и только благодарить нас будут, — словно бы для самого себя произнес Цибуля-Бульский, но тут же спохватился: — То есть я не это хотел сказать. Мои слова и нравственно несостоятельны. И противоречат скрижалям на Синайской горе. А вы правы. И потому — совет вам и любовь. И до свиданья.
— Спасибо, — сказал Ковригин. — До свиданья.
Слова "до свиданья" прозвучали лишними. На Втором, Праздничном этаже регистратор Цибуля-Бульский исхитрился оказаться проворнее наших молодожёнов. Кого-то, похоже, просветил на ходу, и всё пошло быстро. Да и с приплясами.
— Тебе не кажется, — в трёхсекундной паузе сумела вышептать Хмелёва Ковригину, — что мы должны отблагодарить Цибульского?
Ответить Ковригин сумел лишь через полчаса, стряхивая с ковбойки брызги шампанского (терпеть этот напиток не мог).
— Не кажется, — скучно произнёс Ковригин, он был уже произведён в мужья, но не уловил перемен к лучшему.
— Он так мил, так старается, — Хмелёва будто бы обиделась за мальчонку-угодника.
— Возможно, он влюбился в тебя, — сказал Ковригин. — Если тебе хочется, возьми и отблагодари его…
— Фу ты! — надулась Хмелёва. — Всё такой же грубиян и ревнивец!
— Семейные сцены и создают соответствие новым гражданским состояниям ячеек общества, — с удовольствием и с дикцией Фамусова выговорил Ковригин. — Но только этот Цибуля-Бульский здесь совершенно ни при чём…
— То есть? — удивилась Хмелёва.
— А то и есть, — сказал Ковригин. — У меня по поводу нынешних усердий ЗАГСа есть свои соображения и догадки.
Тут же Ковригин и вздохнул. Лучше б его соображения и догадки вышли ошибочными!
— Ты хочешь сказать, — и рот молодой жены Ковригина смог бы заглотить сейчас плод цитруса, — что ты позвонил вчера своему влиятельному приятелю?
— Да, позвонил, — соврал Ковригин и сам себя устыдился. — Позвонил. Ты уже спала. Но он не столько влиятельный, сколько пробивной и наглый. И врун. Однако он мне обязан… Впрочем, всё это не важно…
— Не важно! — согласилась молодая жена, оставшаяся в бумагах Хмелёвой Еленой Михайловной, а где-то на афишных тумбах в Среднем Синежтуре и дочерью сандомирского воеводы Мариной Мнишек. — Какой ты у меня молодец! А меня запугали днями ожиданий. Но ты молодец!
— При чём здесь молодец! — сердито сказал Ковригин. — Были бы деньги…
Похвалы Хмелёвой и собственное вранье стали ему противны. А уж слова о деньгах, вылетевшие из него, вышли и вовсе неказисто-бестактными, в них будто бы был подброшен намёк: мол, не пора ли приезжей даме вспомнить об обещанных средствах ("Сколько потребуется…"), словно он уже потратился на услуги своего пробивного и наглого приятеля, хотя никакого пробивного и наглого приятеля у него не было и тратиться на затеи нежной девушки из Синежтура он теперь не намеревался. Но догадки по поводу "пробивного и наглого" вспомогателя в нём укреплялись.
— Извини, Лена, — сказал Ковригин. — Про деньги ляпнул по дурости. Ты о них от меня ничего не слышала, и от тебя о них никогда ничего не услышу.
— Но… — начала Хмелёва.
— Всё. Тема закрыта. Приказ главы семьи — закон для подчинённых.
— Подчиняться, — печально сказала Хмелёва, — я не умею. И управлять мною никто не научился.
— Я уж точно не буду учиться тобою управлять, — сказал Ковригин. — Но мои слова о деньгах забудь.
А выходило так, что он увязал в них, и досок или нарубленных жердей для устройства настила обнаружить поблизости не мог.
— Чем же всё-таки пугали тебя дни ожидания? — быстро спросил Ковригин в надежде отогнать от себя и от Хмелёвой финансовые бестактности.
Вопрос его вызвал мгновенный (и заметно было — неожиданный для самой Хмелёвой) взгляд на часы, будто Хмелёва держала в мыслях какие-то обязательные сроки или она куда-то (либо к чему-то) боялась опоздать, а это опоздание могло привести к печальным событиям.
— Нет… это я так… не встали ли часы… — смутилась Хмелёва. Но сейчас же собралась, глаза её снова лучились любовью к Ковригину (или хотя бы обожанием столичного благодетеля): — Ничто меня, Сашенька, не пугало! Да и что может меня напугать или заставить грустить, если ты, Сашенька, рядом со мной!
И она чмокнула Ковригина в щёку.
— Горько! — тут же вскричал проходивший мимо гость или свидетель празднества, возможно, что и бомж, по версии регистратора Цибули-Бульского, специально выписанный из Барабинских степей, но приодетый на Пресне ради соответствия торжественному обряду. Во всяком случае, отрабатывая приглашение в свет и светский же наряд (пусть — на прокат и на время), минут пять без нарушений дыхания он выкрикивал, выпевал и выплясывал "Горько!", при этом и дирижировал сразу же явившимся ему на подмогу горлопанами и славильщиками.
А Ковригин с Хмелёвой пять минут стояли, прижавшись друг к другу влюбленными в подворотне, не в состоянии разъединить губы и тела, никакой дворник или дружинник не мог бы помешать им.
— Сегодня будет у нас настоящая брачная ночь… — прошептал Ковригин.