Разбудили его вспыхнувшая люстра и цокот тонких и высоких каблуков. Ковригин поднял голову и увидел над собой Свиридову.
— Какие мы невоспитанные! — заявила Свиридова. — На чистой свежей постели — и в грязных ботинках.
— Чего тебе надо? — то ли испуганно, то ли угрожающе произнёс Ковригин.
Он посмотрел на ноги. Грязных ботинок на них не было. Ботинки, чистые, стояли на коврике. Стало быть, Свиридова ему приснилась. Он закрыл глаза.
— Надо — оттрепать тебя за уши.
Крепкие пальцы взяли в полон левое ухо Ковригина и начали если не крутить его, то хотя бы мять, вызывая протестующее рычание наказуемого, потом пальцы стали мягкими, нежными и ласково прогулялись по лицу Ковригина. Прогулка эта не отменила рычание Ковригина. Он привстал на локтях, повторил:
— Что тебе надо?
— Это уже грубо, — сказала Свиридова, отвела руки от лица Ковригина. — Я не ожидала от тебя такого к себе отношения…
— Хорошо хоть, ты посетила меня нынче не в халате…
— Я держала тебя за более интеллигентного человека, — глаза Свиридовой повлажнели. — Поговорила с Дувакиным, бросилась в Синежтур, а ты…
Замолчала. Не сообщила, почему она бросилась в Синежтур после разговора с Дувакиным и зачем. Произнесла уже строго, деловой женщиной:
— Ну и как, спас ты свою Хмелёву?
— Спас! — прорычал Ковригин.
Ему бы успокоиться, оценить и принять ласку рук женщины, а он будто бы оборонялся, ощетинился противотанковыми ежами, понимал, что он не прав, но от этого ещё более и более сердился на себя и на женщину, оправдывая себя боязнью уступить ей, её временной блажи, уверял её в лицемерии или хотя бы в лицедействе, неизвестно чему сегодня служащем. А потому он в целях самозащиты и рычал на неё. И главное — чего она действительно вломилась к нему, в его самодержавье, а может, и в его сон? Из сна-то её следовало гнать немедленно!
Ковригин закрыл глаза. Снова повернулся к стене лицом.
— Очень учтиво, — сказала Свиридова. — Ну, и как Хмелёва?
— Здорова, бодра, выучила новую роль, — пробормотал Ковригин.
— Рада и за тебя, и за неё, — сказала Свиридова. Потом добавила, уже по-домашнему, по-бабьи: — Было опасно, да, Сашенька? Пётр Дмитриевич очень беспокоился за тебя, мол, в опасную затею ты ввязался… Вот я полетела в Синежтур…
— Зачем?
— Чтобы помочь тебе и уберечь тебя…
— Этот Пётр Дмитриевич — балабол. Он-то и уговорил меня способствовать поискам Хмелёвой. И ты зря…
— Хорошо, — произнесла Свиридова снова державным голосом. — Хорошо. Будем считать, что я приехала по делам. Меня всадили ещё в какой-то Общественный Совет, и я среди прочего обязана курировать гастроли театра Верещагина. Слава Богу, Хмелёва нашлась, осложнения отпали. Завтра же вернусь в Москву. Надеюсь, ничто меня здесь не удержит.
Именно "удержит" было произнесено, а не "задержит". И Свиридова явно ожидала теперь слов Ковригина.
— Хмелёва не нашлась, — сказал Ковригин.
— То есть как?..
— В застенке сидела дебютантка Древеснова. Её и спасли. Если, конечно, ей требовалось спасение.
— А где же Хмелёва?
— Полагаю, что в Москве. Или — где подальше… — сказал Ковригин. И сейчас же зевнул.
— Ты её любишь?
— В этом надо разобраться, — сказал Ковригин, всё ещё в намерении позлить женщину, мешавшую ему спать.
— Понятно, — сказала Свиридова, — мой приход и попытка поучаствовать в твоей жизни тебе противны… Ладно. Навязчивость и должна быть противной… Про другое. Ты сходил к Напрудной башне Ново-Девичьего?
Ноги Ковригина заёрзали по казённому одеялу. И ведь обещал Наталье сходить. Но забыл.
— Не было времени, — буркнул Ковригин.
— Ну конечно, надо было спасать Хмелёву! — съязвила Свиридова.
— Слушай, мы что — муж и жена, что ли, накануне развода? — взъярился Ковригин и ноги опустил на пол. — Мы с тобой живём в разных измерениях. И будь добра, не лезь в мою душу. В ней сейчас потёмки не только для чужих, но и для самого себя. И я устал.
— Спасибо, — сказала Свиридова. — Я так и полагала, что ты и твоё измерение мне недоступны. А я ещё и скреблась в него наманикюренными когтями. Ещё раз прошу извинения. Или даже прощения. Но зачем они тебе? Главное, что я для тебя никто. Всё поняла. И более ни вблизи тебя, ни в твоих окрестностях не появлюсь.
— Ну и правильно, — сказал Ковригин. — Посиживай в своих Общественных Советах при… При ком, в частности? Всё равно при ком.
— Дурак ты, Ковригин, — встала Свиридова и пошла к двери.
Ковригин совершенно бессмысленным взглядом сопроводил уход Свиридовой, сообразил только, что она была во всём коричневом — и юбка чуть выше колен была на ней коричневая, и блузка была коричневая, белоснежность же рубашки с кружевами жабо как бы принадлежала к светлым волосам Звезды Театра и Кино, при этом полусонное состояние Ковригина всё же не помешало его сознанию вобрать в себя тонкость линий талии, крутизну бедер уходящей от него женщины.
— Ну и проваливай! — сумел выдавить из себя Ковригин.
— Слушаюсь, мой повелитель! — было произнесено женщиной в коричневом.
И она пропала.
Пришлось всё же подниматься для кругооборота имеющихся в организме веществ. Найдены были возможности повесить на коридорную сторону двери четырёхзнаковой ценности табличку "Отдыхаю. Прошу не беспокоить".
52
Спать бы и спать. Но Ковригина разбудили. Небо было чёрное. А на стуле рядом с кроватью Ковригина сидел Мстислав Фёдорович Острецов.
— Отель с четырьмя европейскими звёздами, — сказал Ковригин. — А я только что повесил табличку "Прошу не беспокоить".
— Ваше "только что", — сказал Острецов, — было сутки назад. За это время, скажем, Наталья Борисовна Свиридова побывала в Журино и вернулась в Москву. Но если вы пожелаете, я удалюсь и запишусь на аудиенцию к вам, когда укажете…
— К чему церемонии, — сказал Ковригин. — Я сейчас мгновенно натяну на себя что-нибудь, умоюсь, постель приберу и — к вашим услугам. Надо же — сутки продрых!
По привычке к чистоплотности и порядку в доме (письменный стол — особая территория, там — беспорядок или даже первобытный хаос, навал бумаг, в которых и рождались не всегда уравновешенные смыслы), Ковригин старательно застелил постель.
— Вы наверняка голодны, и во рту у вас сухо, — предположил Острецов.
— Не без этого, — признался Ковригин. Нажатием кнопки на подобии мобильного телефона (может, и именно телефона) был вызван Цибульский.
— Пиво и бутерброды! — распорядился Острецов.
Моментально, будто стоял уже в засаде у дверей номера, к ногам Ковригина и Острецова прикатил блуждающий столик с бутылками, кружками, жестяными банками на пластиковой плоскости, а рядом с ними — разноцветье бутербродов и винограда с мандаринами.
— Жестяные банки-то зачем? — выразил неодобрение Острецов.
— Александр Андреевич предпочитает пиво в банках, — разъяснил Цибульский.
— Легче носить, — сказал Ковригин, — легче избавляться от них.
— Ну коли так… — барином рассудил Острецов. — Сам же налью коньяку. Нет, нет, Цибульский, вы пока свободны.
И Цибульский исчез из номера Ковригина. Ковригин же оттянул чеку крышки и заполнил пивом "Балтика", семёрка, кружку.
— С такой банки всё и началось, — сказал Ковригин при этом. То ли для себя сказал, то ли для собеседника, сам не понял. И вообще не понял, зачем были произнесены эти слова.
— Что началось? — поинтересовался Острецов.
— Это я спросонья. Бессмысленные слова! Сам не знаю, что началось, — сказал Ковригин. — Не берите в голову.
— Не возьму, — сказал Острецов. — Ваше здоровье!
— Спасибо, — сказал Ковригин. — Здоровье моё требует поправки. Не сочтите за рисовку, но ныряние в жизнь отца, слияние с ним, и впрямь вышло для меня неожиданно тяжким. Восстанавливаться придётся долго. Я не преувеличиваю. Я не создан для подобных преобразований и действий.
— Я вам верю, — сказал Острецов. — И потому предлагаю продолжить разговор, в частности, и на деликатную для вас тему.
— О гонораре или выводе? — спросил Ковригин.
— Да, — кивнул Острецов. — Именно.
Наряд он имел сегодня не слишком официальный. Была на нём свободная бежевая куртка, возможно, произведение местного портного, без воротника, с овальным вырезом под подбородком, в нём размещался узел синего шёлкового шарфа. Левой рукой Острецов ("гуляка праздный") держал трость с костяными накладками по чёрному тулову палки, на них — рисунки косторезов с сюжетами, не исключено, из семейных преданий. Острецов порой позволял себе посмеиваться, но чаще в его глазах была ноябрьская печаль.
— Здесь для меня всё решено, — сказал Ковригин. — Я хотел помочь Хмелёвой. Разве можно делать это за деньги?
— Нельзя, — согласился Острецов. — Но помогли-то вы Древесновой.
— Неважно, — сказал Ковригин. — Кстати, как объясняет Древеснова своё проживание в замке? Кто и зачем поместил её в застенок и кто её там содержал?
— Она ничего не объясняет. Она в коме. Единственно, по дороге в Синежтур она бормотала что-то про каких-то мсье Жакоба и Костика. Вы слышали о них?
— Я не местный, — сказал Ковригин.
— Ну да. Я будто забываю об этом…
— И мне до сих пор не понятен смысл со ставкой на кого-то, — сказал Ковригин. — А я словно бы, поставив на Древеснову, изменил её судьбу и обеспечил ей фарт. Но я не собирался ставить ни на какую Древеснову!
Его слова будто бы не были услышаны Острецовым.
— Где же теперь искать Хмелёву? — спросил Острецов.
— В Москве, — сказал Ковригин.
— Вы так уверенно говорите об этом! — удивился Острецов. — Вы что-то знаете о ней…
— Предполагаю, — Ковригин заговорил менее решительно. — Логика её поступков мне неведома. Но если её не оказалось в Журине, то, стало быть, она должна быть в Москве. Это — не знание. Это — интуиция. Это — догадка, какая может и рассыпаться. Если бы Хмелёва отыскалась у вас, тому бы нашлись объяснения. Пусть и самые странные. Но находка Древесновой догадки превращает в загадки. Впрочем, вам, возможно, понятны смыслы появления Древесновой…