Солнце сжигало пыльную листву на деревьях яростно жарким летом семьдесят второго года. Тяжелый огненный туман стоял в воздухе, подошвы прилипали к плавящемуся асфальту. Помню, как-то утром мы поехали купаться в Серебряный Бор.
– Хорошо, мать честная! – жмурясь от удовольствия, сказал он и поплыл. – Эх, хорошо! Рай! – Нырнул, и несколько секунд его не было, потом на поверхности появилась крепко полысевшая и поседевшая голова с восторженными глазами и белозубой улыбкой. – До чего хорошо, а?
«И что это он так радуется? – подумала я, трогая ногой кипяченую серую воду реки. – Все ему хорошо, все замечательно! Какой-то он… примитивный, вот что!»
Он вышел на берег, загорелый, счастливый, накинул полотенце и, радостно смеясь, похлопал по плечу моего растерянного отца, ищущего, куда бы примоститься между колбасными шкурками и клочками промасленной бумаги, усеявшими выжженную траву.
– Что, Ленька? Что хмуришься, старина? Ты попробуй, какая вода! Роскошь! До чего хорошо все-таки!
– Ну, а Марина что? – с семнадцатилетней мстительностью спросила я.
– Мариша? – быстро переспросил он и улыбнулся растерянно. – Маришка у меня рожать собралась. Вот какой животик, – и, округлив руки, он показал, какой животик. – Малышки вы, малышки, скоро уж мамами будете, а для нас, стариков, все равно малышки! – И поцеловал меня.
Марина уточкой переваливалась по квартире, бросая недовольные взгляды в зеркало. Он старался развлечь ее, приносил подарки.
– Спасибо, – равнодушно говорила Марина и небрежно нюхала французский флакон. – Тебе там в холодильнике, кажется, что-то оставили, я не помню. Посмотри.
– Ладно, ладно, – бормотал он. – И есть-то не хочется в такую жару. А ты обедала?
– Мы с Петей обедали в ЦДЛ, за мной машину прислали.
– А-а-а, – радостно усмехался он. – Прислали? А я тебе икру черную принес. Это из заказа.
Пожав плечами, Марина скрывалась за голубой дверью.
– Выйди с собакой, – доносился из-за двери ее низкий голос. – Он с восьми утра не гулял!
Серый морщинистый дог всем видом выражал готовность терпеть и дольше, но он застегивал на нем красный ошейник.
– Пойдем, Джерри!
Шел на улицу, опускался на горячую липкую лавочку в чахлом скверике. На душе было скверно. «Почему она так резка со мной? – думал он о Марине. – Я ведь ей всю жизнь отдал! Что я не сделал из того, что нужно было?» И сразу же перед глазами появлялась другая женщина, та, для которой он невольно жертвовал Мариной. «Но чем же я виноват? – продолжал он. – Я никогда не собирался уйти из дому и бросить ее мать. Значит, ей не в чем упрекнуть меня. А то, что у нас жизнь с ее матерью не сложилась… Так разве я отвечаю за это?» И опять перед глазами появлялась та женщина. «Если бы я знал, чем это будет для Марины, пошел бы я на это?» И терялся. Потом желание увидеть эту женщину и прижать ее к себе заполняло все тело, наливало его знакомой острой тоской. «Ведь уже полтора месяца, – проносилось в голове. – Скоро полтора месяца… Надо вырваться к ней на следующей неделе. Не могу больше. Пусть все катится к черту».
У Люды появилась странная черта: она начала сорить деньгами. Похоже было, что она делала это нарочно, назло ему. Еще одно пальто. И сумку за двести. И сапоги. И норковую шапку для Марины. Разве теперь он откажет?
– Свушай, Ленька, давай учебник напишем? – посмеиваясь, спрашивал он моего отца, пряча глаза. – Я бы с удовольствием подработал немного…
– А что же те родители? – нажимая на слово «те», удивлялся отец. – Почему ты должен все брать на себя?
– Ну, – он тер висок маленькой ладонью. – Они тоже помогают… Но ведь это моя дочка! При чем здесь чужие люди?
Через пару месяцев квартира на Беговой огласилась младенческим криком. Мальчик был большеголовый, большеглазый, беспокойный. Днем он спал, а ночью возился и плакал. Марина не любила вставать, новый зять – физик, человек невозмутимый и отстраненный, предпочитал ничего не слышать, так что вскакивала Люда, брала внука на руки и сонно носила его по столовой, обнажая под незастегнутым халатом полное творожистое тело. Тогда и он выходил из розового будуара.
– Иди поспи, Лю, я с ним побуду.
– Не урони смотри, – раздраженно говорила Люда и передавала ему младенца. – Почти успокоился.
Он бормотал немецкие песенки в пахнущую молоком теплую головку, осторожно покачивал скользковатый шелковый сверток, внутри которого слабо толкались крошечные ноги и локти. Утром гневная Марина блестела темными глазами:
– Я объясняю тебе в сотый раз! Не приучайте его к рукам! Если он будет знать, что к нему никто не подойдет, он сразу перестанет плакать! Вы его балуете на мою голову.
«Гестапо какое-то, – бормотал он про себя, торопливо укладывая портфель и собираясь на работу. – Ребенок разрывается…» На лекциях сильно хотелось спать, он заставлял себя отпускать прежние шуточки, по памяти воспроизводил былые остроты. Сил на поездки в Калугу не хватало.
В пятницу он позвонил ей на работу. На работе как-то смущенно ответили, что она нездорова. Тогда, поколебавшись, он набрал ее домашний номер. К телефону подошла она сама, ответив неузнаваемым, мертвым голосом.
– Что случилось? – встревожился он.
– Сын пропал.
– Как пропал?
– Пропал, – повторила она и задохнулась. – Два дня не можем найти.
– Вы обращались в милицию? – выдавил он.
– Ищут, – произнесла она и замолчала. Потом сказала ровно: – Я не могу.
– Успокойся, – мягко прошептал он. – Ты слышишь меня? Они же в этом возрасте голову теряют. Ну, поехал куда-нибудь, вернется.
И вдруг она сорвалась:
– Замолчи! Что ты меня утешаешь! Легко утешать, когда твоя дочка дома! Нет, если с ним что-то случилось, то это я, я, я!
– Что ты? – испугался он.
– Я, – разрыдалась она, – я стала невменяемой из-за тебя! Я забросила их! Господи! Это меня за грехи…
Она повесила трубку. Через час он позвонил снова. Мужской бас испуганно закричал:
– Слушаю вас! Говорите!
Он молчал. Раздались гудки.
Дома его ждала неожиданная новость. Марина решила не брать академический отпуск, не терять времени даром, и к ребенку пригласили няню.
– Не приходящую, – сказала Марина. – С приходящими одна морока. Живущую.
– Где же она будет жить? – спросил он.
– У тебя в кабинете, – прищурилась дочь. – Где же еще? Это удобнее всего.
– Кому удобнее? – вспылил он.
– Всем, – ласково прошептала Марина. И тут же повысила голос: – Другого места нет.
– Ты что, выжить меня решила? – Он вдруг почувствовал, что у него закололо в кончиках пальцев.
– Ах, – так же ласково шепнула Марина, – ты, кажется, предлог ищешь? Решил изменить жизнь? Пожалуйста, никто не держит!
– Дрянь! – вскрикнул он и запнулся. Изнутри мозга выплыл ее голос: «Потому что твоя дочка дома».
Вошла Люда с внуком на руках. В длинном халате, как всегда. Бледная, измученная, с набрякшими верхними веками. Он наклонился к спящему свертку. Ребенок открыл вишневые глаза. Он поцеловал его и, подойдя к Марине, погладил ее по голове:
– Устала ты, девочка. Я понимаю, ты устала…
На следующее утро – ни свет ни заря – в доме появилась няня. Она была похожа на старуху-сибирячку с лиловыми щеками, у которой он когда-то снимал угол. Огромная, седая, с хитрым, изъеденным оспой лицом. Внесла в кабинет черный, перетянутый веревками чемодан и попросила его убрать со стола мраморную голову.
– Чего на меня чужой мужик пялиться будет, – сказала она и подмигнула Люде. – Захочем – живого сыщем.
Это было в субботу. Что там, в Калуге? Ждать понедельника и звонить ей на работу? «Нелепая все-таки жизнь, – первый раз сказал он себе. – Вот сейчас, например. Как я узнаю? А если и впрямь с парнем, не дай бог, что-нибудь случилось?» И тут же вспомнилось, как вчера ее муж кричал в трубку: «Алло! Говорите!» Конечно, он ждал известий о сыне, и она, наверное, стояла рядом.
Ему стало не по себе. «Нелепость. Кто ей на самом деле ближе, чем я?» И тут же пришло в голову, что это ложь: совсем не так они близки, как ему иногда кажется. Чем они связаны? Любовью? Он поморщился. Слово было шершавым, заезженным, неловким и ни о чем не говорило. Тогда, может быть, страстью? Ну, предположим. Но ведь и этого недостаточно для целой, расчлененной на долгие повторяющиеся дни жизни. Что ждет их? В его пятьдесят четыре года? «Нет, лучше не думать, – твердо сказал он себе. – Все равно я ничего не решу. Слишком нас много в этой истории. И лучше сейчас же поехать в Калугу. По крайней мере, буду с ней в одном городе все воскресенье, буду рядом, если что…»
Сын неожиданно отыскался у немолодой разведенной женщины, с которой он, как выяснилось, был близок уже несколько месяцев. Потом они как-то тяжело разругались, сын не мог найти себе места, опять поехал к ней и тут совсем потерял голову, остался ночевать, не позвонил домой, не предупредил. Кто-то из его институтских друзей сжалился над ними и дал адрес, буркнув, что Петя, возможно, там. Муж примчался прямо из больницы на служебной машине. Долго плутали по пригородной улице, исполосованной следами грузовиков. Наконец толкнули перекошенную калитку, шарахнулись от бросившейся на них свирепой дворняги и начали стучать в дверь низкого, нищего, со слепыми оконцами дома. На крыльцо вышла женщина с перекинутой на высокую грудь распущенной косой, босая, в простой белой рубашке и незастегнутой юбке, похожая на героиню каких-то советских фильмов о войне. Когда они назвали себя, она безудержно расхохоталась и зажала рот кончиком косы. «Ой, не могу, – заливисто хохотала она. – Котенка своего выручать приехали? Ему что, в школу завтра вставать? Уроки не сделал, да? Ой, не могу! А он у бабы! Ой, не могу!» Она покачнулась от смеха, и тут они почувствовали, что от нее сильно пахнет вином,
– Ну, и что же дальше? – спросил он.
Истекала суббота, проведенная им на колесах. Приехав в Калугу, он все не мог решиться позвонить ей, слонялся возле дома, задирал голову, пытаясь разглядеть что-то в окнах шестого этажа. Наконец набрал номер и сразу же услышал негромкое: «Спускаюсь». Куда они сейчас ехали, он и сам не знал. Очень хотелось есть, но он понимал, что она должна выговориться, и поэтому грустно, сочувственно слушал, не перебивая.