Он сидел в комнате, совершенно один – остальные разбрелись кто куда в ожидании чая. Сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, и на лице его было никогда не виденное ею прежде выражение веселого бешенства.
Он сжимал рюмку, полную черной виноградной крови, прыгающими пальцами.
– Что ты? – спросила она, наклонившись к нему. – Тебе нexopошо?
– Мне-то? – жестко ответил он и усмехнулся. – Мне-то очень хорошо, а вот ты, – он неожиданно выругался. – Ты-то где шлялась, курочка?
Она ахнула и отшатнулась. Он выронил рюмку, облокотился о край стола, встал, не глядя на нее, твердо прошел в соседнюю комнату и там со всего размаха упал на пол, зацепив стоявший на круглом столике телефон.
На следующий день она попыталась скрыться. Не звонила ему, не отвечала на звонки. Вечером он подъехал к ее дому, приставил лестницу и влез на балкон второго этажа – бесшумно, как кошка. Она заплакала и замахала руками.
Тогда же ночью он рассказал:
– Я пью с тех пор, как мне исполнилось четыре года. – Она увидела, как остановились его глаза. – У меня очень добрая мать, хорошая, добрая женщина, но и она пьет всю жизнь. Это наследственное, то же самое было с ее отцом. Он умер совсем молодым. Мне было четыре года, когда мать привела меня в бар и заказала себе – джин с тоником, а мне – яблочный сок. Она отошла на минутку, и официантка принесла два стакана – мне и ей. Я перепутал и вместо яблочного сока хватанул спиртного.
– Ты пробовал лечиться? – спросила она и прижалась лбом к его горячему лбу. – Ведь многие…
– Что? – сморщился он. – Что многие?
Она отодвинулась от него и рывком села на кровати.
– Зачем же ты скрыл?
– Хочешь отказаться от меня? – спросил он. – Хорошо. Я тебя не удерживаю. Хочешь – давай. В общем, как ты сейчас решишь, так и будет.
Свадьба была назначена на шестое июля.
Незадолго до свадьбы позвонила Терри.
– Давай встретимся. Я тебе кое-что объясню.
Встретились в кафе.
– Ты твердо решила? – Терри просверлила ее наивными глазами. – Подумай. Это болезнь.
Она отодвинула от себя чашку:
– Я знаю. Но мы попробуем. Он будет лечиться.
– Я работала в наркологическом центре в госпитале Святой Елизаветы, помнишь? – Терри задумалась и помолчала. – Года четыре назад. Это дьявол.
– Ты с ума сошла?
– Нет, я правда так думаю. Я росла в Пенсильвании, родители принадлежали к секте Обитель веры, там нам все объясняли. Ты знаешь, что меня до двадцати лет ни одному врачу не показали? Лечили молитвами. Не верили, что люди могут помочь. Потому что есть только бог и дьявол, они борются за человека. Алкоголики и самоубийцы – самые несчастные, потому что бог от них отвернулся.
– Что ты сравниваешь, – крикнула она, – при чем здесь самоубийство?
Терри блеснула круглыми зрачками:
– Потому что он не просто так пьет. Он убивает себя. Пока – медленно, потом… – Терри замолчала.
– Ты знаешь что-нибудь? – спросила она.
– Да, – ответила Терри, – я знаю, почему он выбрал именно тебя.
– Почему?
– Потому что ты – его последняя надежда. Если он не спасется тобой, он уже ничем не спасется. Он будет держаться столько, сколько ты будешь с ним. А потом – все.
– Что – все? – спросила она.
– Все, – повторила Терри, зажмурившись. – И это не шуточки.
Свадьба – очень тихая – состоялась в доме его матери, старом викторианском доме с цветными стеклами. Она видела, что он не в своей тарелке, слишком часто усмехается, слишком много курит. Руки его дрожали так сильно, что ей хотелось прикрыть их салфеткой.
Вечером, проводив последнего гостя, он вдруг исчез. Она стояла у окна, глядя в черную беззвездную ночь. Мать его подошла сзади, погладила ее по плечу:
– Иди спать, он никуда не денется.
К утру он вернулся, в разорванной рубашке, еле одолев крутую лестницу на второй этаж. На лице его было уже знакомое ей выражение веселого бешенства.
Бежать бы тогда! Бежать сломя голову!
Узнав о ее беременности, он попытался держаться. Пару раз ее увозили в больницу с диагнозом «острый токсикоз», и он неизменно был рядом. Она привыкла к тому, что он рядом, начала успокаиваться.
Незадолго до родов он исчез и пропадал два дня. На третий вернулся – измученный, небритый – и стал перед ней на колени. Она положила одну руку на его голову, другую – на свой живот. В животе толкнулся ребенок.
– Давай попробуем, – прошептал он. – Не бросай меня.
Сын – черноволосый, черноглазый и слабенький – появился на свет без него. Он пришел на следующий день, когда ее уже выписывали. Обнял трясущимися руками.
Она, вспыхнув, поймала жалеющий взгляд медсестры, которая возилась с ребенком.
О, как страшно они жили! Сколько ночей было проговорено – напролет, без секунды сна. Во время особенно тяжелых запоев он не дотрагивался до нее и спал в другой комнате, но в периоды просветления тело ее было нужно ему как воздух.
Дни уходили, таяли ночи, но тьма их жизни никуда не девалась и нависала над ними, как грозовая туча. Пьяный, он возвращался домой под утро, падал на постель, и она плотно закрывала дверь его комнаты, чтобы сын не понял, что происходит.
– Пусти меня к ребенку, – бормотал он заплетающимся языком, – пусти, я хочу сказать ему спокойной ночи.
– Иди в душ, – брезгливо просила она.
– Если бы ты меня любила, – продолжал он, – я бы давно бросил. Я пью, потому что ты меня ненавидишь.
Сыну исполнилось пять лет. Втроем они украсили дом шарами и цветными лентами к приходу детей.
В разгаре веселья он исчез.
– Все, – сказала она себе, – больше я не могу.
Он вернулся на следующий день к вечеру.
– Завтра, – сказала она, войдя в кабинет, где он лежал, отвернувшись лицом к стене, – мы с Дэном улетаем в Лос-Анджелес.
– Зачем? – спросил он, не оборачиваясь. – Что вы забыли в Лос-Анджелесе?
– Я ухожу, – произнесла она, смутно чувствуя, что никуда не уйдет. – Я прошу тебя уладить все формальности. И позвонить мне. Мы остановимся у Джин.
Он молчал. Потом пробормотал:
– У тебя есть кто-нибудь?
– Кто? – удивилась она. – С чего ты взял?
Неожиданно он вскочил и схватил ее за горло.
– Никуда я тебя не отпущу! Никуда ты от меня не уйдешь! Слышишь!
Глаза его были полны ужаса. Она вырвалась и прижалась спиной к стене.
– Ты с ума сошел.
– Я сошел с ума! – закричал он, подняв над ней побелевшие кулаки. – Я сошел с ума! У меня всю жизнь вот здесь, – и застучал по своей седой голове, – у меня всю жизнь вот здесь дыры! Черные дыры, в которые все проваливается! Я хочу удержать, слышишь ты! Я держу, а все проваливается! И ничего, ничего! Ни-че-го!
Она, плача, выбежала из комнаты.
Через неделю он позвонил в Лос-Анджелес и сказал, что все формальности улажены.
– Можешь возвращаться спокойно, – добавил он. – Я больше не появлюсь.
Она похолодела и произнесла первое, что пришло в голову.
– Как? А Дэн? Ты что, не хочешь увидеть ребенка?
Он засмеялся и повесил трубку.
Она вылетела в Бостон первым самолетом. В доме были открыты все окна. Постель в его кабинете была разобрана, на полу – батарея пустых бутылок. Она внимательно оглядела письменный стол, надеясь найти записку. Ничего, пусто.
Сын побежал наверх, в детскую.
– Хочешь есть, мой золотой? – спросила она. – Проголодался?
Он отрицательно покачал головой, и она вздохнула с облегчением – можно не возиться. Прошла в спальню, легла на кровать и вдруг – словно внутри погасили лампу – крепко заснула.
Во сне она ясно почувствовала, как у нее шатается передний зуб. Дотронулась мизинцем, зуб сразу же выпал. Она подошла к телефону, чтобы позвонить врачу, но вдруг обнаружила, что не помнит нужного номера. Между тем зашатался еще один зуб – сбоку. Она вынула его и в отчаянии бросилась к зеркалу. На месте зеркала висела черная тряпка.
Тогда она поняла, что спит, и сделала над собой усилие, пытаясь проснуться. Ей показалось, что она раскрыла глаза, села на постели и увидела, как за окном гаснет весенний вечер. Надо быстро найти сына и накормить его. Она хотела крикнуть, чтобы сын спустился к ней в спальню, но тут же холодный пот прошиб ее: она не помнила, как зовут ребенка.
Тогда она застонала от страха и проснулась по-настоящему.
В комнате было темно – сколько же она спала? Он сидел за столом в белой рубашке и черном пиджаке.
– Когда ты пришел? – спросила она. – Почему не разбудил меня?
Он улыбнулся спокойно:
– Ты так красиво спала. Жалко было будить.
Она завернулась в плед и, волоча его за собой, близко подошла к нему:
– Ты вернулся? Что с тобой?
– Пошли поедим, – сказал он, крепко прижав ее к себе. – Все хорошо.
Вернулся, вернулся, вернулся.
Господи, не отнимай у меня… Пусть будет так, как есть, пусть будет, как было, не отнимай…
Доехали до маленького рыбного ресторанчика. Подскочил официант с войлочной шапкой густых волос. Заказали лангустов. Горячий сок тек из клешней. Рядом, в большом темном аквариуме, доживали другие лангусты, двигали усами, наползали друг на друга. На клешнях – резинки, чтобы не подрались, не поранились, в тишине ждали смерти. Смерть наступала в котле.
– Слушай, Дэн, – вдруг сказал он, – давай их всех купим и выпустим в море. А? – Он заглянул в аквариум. – Сколько вас там, ребята? Двенадцать. Значит, двенадцать живых существ будут спасены.
– А зачем же мы съели трех? – огорчился сын. – Ты бы раньше сказал!
– Ну, никогда не поздно спасти душу. Трех мы съели, а двенадцать спасем, хочешь?
– Хочу, – сказал сын.
К удивлению итальянца с густой шапкой волос, купили всех.
Лангусты, не понимая, что спасены, вертели маленькими головами.
Подъехали к морю. Он опустился на корточки, раскрыл коробку.
– Ну, ребята, живите, – сказал он.
Сын восторженно захлопал в ладоши.
Дома было холодно, светло от лунного света.