Он по-прежнему возился со шкурами, но теперь ему все это было мило. Теперь он знал, ради чего надрывается, — ради того, чтобы никому и в голову не пришло, что Элька невеста Аршина. Все знают, что Элька невеста Ары. Ведь именно поэтому-то Пустыльники и держат ее братишку у себя, в люди выводят.
Одно его мучает — можно ли доверить тайну Петрику? Ему невмоготу скрывать все это от товарища.
Между тем Ара Пустыльник терпеливо ждал прихода Эльки — ведь она обещала зайти. У него появилась дурная привычка: чуть Лям попадется на глаза, он схватит его, дернет и нарочито велит перевесить все шкуры. Тяжелые воловьи шкуры он велит вешать на перекладины, которые повыше. А если Ляма поблизости нет, Ара все время высматривает его, точно не может без него обойтись. Из-за Ары приходилось не раз пропускать свидания с Переле, и теперь с ней встречается один Петрик. Это Ляма гнетет.
[11]
Сначала два дня подряд шел дождь, потом неожиданно ударили небывалые морозы, как будто они скрывались в соседнем лесу, следили за городом и, улучив минутку, набросились на него.
Ара Пустыльник повез на телеге партию кожи на ярмарку и, как это в последнее время повелось, потащил с собой в залог за Эльку Ляма.
А Ляму все не прибавлялось роста. Только внутри, в глубине, росли в нем надежды и гордость — гордость за тайную работу, которую вели Аршин и его Элька.
Больно и жалко было смотреть на Ляма, когда он в трескучий мороз стоял на ярмарке возле Пустыльника, раздраженного, ворчливого, готового каждую минуту побить.
Они заехали в деревню, но никого там не нашли. Земля была покрыта стальным ледяным панцирем. По серому льду, похожему на плохое зеркало, нельзя было ни пройти, ни проехать. Лошади натужили животы, пугливо скребли подковами лед, но двигаться не могли; телеги съезжали куда-то вбок и увлекали за собой лошадей. Неожиданная гололедица и жгучий мороз распугали мужиков и торговцев.
И лишь одна фигура, кроме них, маячила на ярмарочной площади — это был рыжий торговец яйцами.
— Ара! — проговорила фигура, хлопая руками и ногами, чтобы согреться. — Ара, выходит, мы с тобой одни на ярмарке.
На длинном носу Ары мороз зажег багровое пламя, но Аре все нипочем.
— Ничего! — ответил он. — Разложим товар — явится покупатель.
Ара велел Ляму вбивать колья. Но топор не брал обледенелую землю, лезвие отскакивало, точно от железа. А Лям все стучал и стучал.
На улице и собаки не видно. Такого трескучего мороза здесь не упомнят за последние двадцать лет.
Ара велел Ляму рассортировать кожи и разложить их. Сам он тем временем отправился в чайную, — если появятся покупатели, пускай сразу даст знать.
Мягкая кожа на морозе затвердела, жестковатая юфть и вовсе превратилась в камень. Вся кровь в Ляме застыла, руки и ноги превратились в ледышки.
Лям все рассортировал и остался на коленях как был. Он почувствовал, что замерзает, что перестал ощущать свои онемевшие ноги… Элька оказала, что, как только начнется «дело», она возьмет Ляма и Петрика к себе. И тогда они все вместе — Аршин, заводские рабочие из Грушек, рабочие мельницы и батраки Лукьянова — будут полосами сдирать с них шкуру, с этих псов, перевернут все кверху дном…
От лютого холода онемели руки, плечи. Он уже не может шевельнуться. Одно только сознание еще живо. Хочется ругаться, просить, умолять, жалобно, по-щенячьи скулить: «Отпусти!.. Отпусти!.. Отпусти!..»
Что-то подсказывало ему — надо встать, уложить товар, пойти в чайную и показать Аре кукиш:
«На, вот тебе! Подавись! Пропади ты пропадом со своей кожей и знай: Эльке на тебя наплевать! Нам всем на тебя наплевать».
Но Лям не в силах сдвинуться с места. Малейшее движение вызывает мучительную боль.
Наконец явился Ара. Он, видно, досыта напился горячего чая с булкой, как следует согрелся — щеки его лоснились, разогревшийся нос блестел.
— Пойди погрейся! — сказал он. — Марш!
Лям хотел было встать, но не мог; очень хотел, но ничего не получалось. Он попросту примерз к земле.
Ара ухватил его за шиворот и приподнял. Однако ноги у Ляма остались скрюченными, не расправлялись. Ара на руках донес его до чайной. Лямины ноги болтались, точно крючья, а народ в чайной все это видел сквозь обледенелые окошки и потешался.
В теплой чайной на самом виду сидел Гайзоктер, подле него арендатор лукьяновской мельницы и еще какие-то купцы. Все они мимоездом завернули сюда погреться, перехватить стакан сладкого чая, порцию-другую жаркого, зразы или колбасы.
Гайзоктер был хорошо настроен. Видно, успел уже пропустить рюмочку. Недавно по этим местам вихрем промчался один человек, родом из этих краев, но давно перекочевавший в Германию. А сейчас он вернулся и ведет большие коммерческие дела. Возле него все отираются, но львиная доля, понятно, досталась Гайзоктеру. Вот он и хлебнул немного.
Ляма точно громом сразило: оказывается, Йося Либерс, отец Переле, тоже здесь. Вот он обменивается с Гайзоктером ядовитыми взглядами. Они заклятые враги, вечно на ножах. Недаром хозяйка накрыла стол отдельно для Либерса у себя в комнате.
Гайзоктер весело макал горячую халу в мясной соус, ловко отправляя ее в рот и без конца болтал, смеялся, острил.
Ара вернулся к своей торговле, а Лям приткнулся у печки, ощущая свое ничтожество. Ничтожество и одиночество! Так чувствуют себя все голодные, когда им случается попасть на праздник к своим хозяевам. Ему было плохо. Все ныло внутри от холода и голода. Надо чуть-чуть отогреться и убираться отсюда.
Гайзоктер покончил с едой и стал ковырять пальцами в зубах, время от времени вытаскивая оттуда клочья мяса. Багровое лицо его повернулось к Ляму, и он засмеялся.
— Поглядите-ка, вон там… у печки… В прошлом году… Ха-ха… Он… и еще один парнишка объявили мне… ха-ха… забастовку…
Все обернулись к Ляму. Леденящий взгляд, брошенный на него Либерсом, оковал все его члены. Лям вдруг увидел себя со стороны, и ему стыдно стало за свою рваную одежду: рукава разные, один длинней, другой короче, на локтях заплаты из клеенки, которые блестят, точно сальные свечи. Все сразу заметили эти локти. Особенно пристально смотрел на них отец Переле.
Гайзоктер крикнул Ляму:
— Ну-ка, пойди сюда! Да поживей! Не то притащу за уши.
Лям не двинулся с места и только смерил взглядом расстояние до двери. Ясно — удрать не удастся. Все с любопытством следили за Лямом. Гайзоктер шумно отодвинулся вместе со стулом:
— Эй ты, сопляк! Я кому велел? Подойдешь, забастовщик, или нет?!
Лям дрожал, но не двигался с места. Растерянность и бессильная ненависть терзали его худенькое тело. Гайзоктер приказал стражнику:
— Дай-ка его сюда!
Подвыпивший стражник вскочил, подошел к Ляму и, ухмыляясь, потащил его к Гайзоктеру.
— Тебя кто научил забастовки устраивать? — размахивал Гайзоктер кулаком. — Выкладывай, где Аршин? Говори сейчас же, собачье дерьмо, не то я тебя в порошок сотру!
Гайзоктер ухватил Ляма, опустил свою лапу ему на голову и пригнул к тарелке, на которой лежали остатки жаркого.
— Ешь, падаль ты этакая! Лопай, говорю!
Аппетитно поджаренная картошка, золотистоглазый соус в тарелке да мягкая хала, что Гайзоктер не доел, дурманили Ляма.
Он зажмурился, чтобы не мельтешило в глазах, потом открыл их и вдруг почувствовал отвращение к жаркому. Ему показалось, что перед ним отвратительная гадость, которую невозможно в рот взять.
— Ешь, говорю! — Гайзоктер все ниже пригибал голову Ляма к тарелке, а его багровое лицо, окруженное черной, будто лаком крытой бородой, так и лоснилось. — Будешь жрать или нет?
Лям не двигался, но зубы его как бы сами собой ощерились и тянулись к руке Гайзоктера, в которой тот держал тарелку. Зубы все больше приближались к ненавистной руке.
Тут Гайзоктер с силой ткнул Ляма носом в тарелку. Коричневый соус брызнул во все стороны.
Кто-то рассмеялся. Гайзоктер оттолкнул Ляма и ухватился за свою руку.
Лям, не открывая глаз, поднял голову. Лицо его было заляпано волокнами мяса, ломтиками картофеля и густым темным соусом. Из носа и изо рта шла кровь.
Произошло небольшое смятение.
У Гайзоктера шла слюна изо рта.
Хозяйка чайной дико всплеснула руками и увела Ляма на кухню.
[12]
После истории в чайной Ляму стало ясно, что кругом, на каждом шагу враги и что нечего малевать себе легкую жизнь. Надо везде и всюду, днем и ночью и даже во сне помнить об этом.
Но как отомстить Гайзоктеру? Ляма душил гнев, ненависть распирала всего.
Даже бабушка… Но, может, она просто хотела утешить его?
— Сердобольный человек Гайзоктер, — сказала она. — Хотел, наверное, совершить праведное дело — накормить голодного.
А Петрик сказал Ляму:
— С Переле все кончено. Все! Баста! Она говорит, что ты во всем виноват, что ты укусил Гайзоктера. А ее отец сказал, что теперь Гайзоктер расквитается с тобой. Ну, я чуть не заехал ей в зубы. Баста! — сказал я ей. Конец! Ты тоже собачьей породы, Переле. А мы-то думали, что ты наша. Зря мы любили тебя. Все кончено! Тьфу! Убирайся!
А Лям-то думал, что Йося Либерс, который на ножах с Гайзоктером, заступится за него. Как бы не так!
Друзья молча сидели в темном уголке землянки. Было тихо-тихо. За столом сидела Фекла, тыкала цыганской иглой в мешок: уколет разок и клюнет носом, уколет и задремлет.
— Послушай! — проговорил Лям. — Рыжий торговец на ярмарке рассказал мне, что у них один паренек, вроде меня, уехал в Херсон, поступил там к заготовщику и теперь получает десятку в месяц на хозяйских харчах.
— Да, надо нам куда-нибудь отправляться. Давай махнем, Лям! Мы себя везде прокормим, — подхватил Петрик мужским баском. — Вырастем, может выйдем в люди. Поедем в Николаев! Там, говорят, полно заводов.
С Элькой посоветоваться не пришлось. Явился какой-то человек, передал ей письмо, и она уехала. На другой день вечером она неожиданно вернулась. Лям и Петрик в это время были в комнате и решили рассказать Эльке о своем отъезде. Но Элька шепталась с бабушкой, страшно торопилась, затем вошла к ним и сердечно распрощалась.