Еще было не очень поздно, но у Шимельсов уже было темно, и на стук, сначала слабый, потом сильный, никто не откликнулся. Лям долго барабанил в окно, но тоже зря. Стало ясно, что Шимельсы решили отомстить. Рива в полном смятении металась от двери к окнам и, покусывая пальцы, причитала:
— Он расскажет отцу, и тот меня убьет. Он не отдаст моих денег. Этот пес не откроет…
Рива сама принялась барабанить в дверь и скулить под окнами, точно побитая собачонка.
А в доме что-то шарахалось, что-то происходило.
Вдруг в комнате вспыхнула спичка. И тут им, стоящим на улице, стало видно, как жена Шимельса в одной рубашке сражается со своим мужем; тот, тоже в одном исподнем, удерживает ее, а она рвется к двери, хочет открыть. На кровати сидит ребенок нагишом и чиркает спичку за спичкой.
Безмолвная борьба в темном доме быстро перешла в перепалку. Пронзительный визг превратился в протяжный плач, и внезапно дверь распахнулась настежь.
Утром весь дом, как по мановению волшебной палочки, вскочил взбудораженный, каждой своей частицей он извергал гнев, строптивость, угрозы, поношения.
Первым делом Шимельс отобрал у Ривы лампочку, и ей пришлось строчить на машине в темноте. Он швырял ножницами и кричал ей: «Девка!» Взбешенный, он только и ждал, чтобы кто-нибудь задел его словечком. Жена Шимельса обмотала голову огромным полотенцем и немилосердно шлепала ребят, которые забились кто под стол, кто под кровать и оттуда орали во всю мочь.
Лям хотел было умыться и умчаться на работу, но Шимельс, подбоченясь, точно базарная торговка, встал на пороге; его рыжие космы топорщились так, что страшно было смотреть. Мутные глаза уставились на Ляма, и он рявкнул:
— Черт бы побрал и тебя, и твоего подохшего отца! Проваливай отсюда, паршивая собака! Вон из моего дома! — И бросился на противника.
Лям нагнулся и выскользнул у него из-под рук. Шимельс грохнулся наземь, вскочил и снова бросился на Ляма. Тот побежал на кухню, рванул палку из метлы и стал с нею у раскройного стола. Шимельс схватил ножницы.
— Кишки из тебя выпущу, сопляк несчастный! Вон! Бабник паршивый!
Рива забилась в угол и со стыда не знала, куда ей голову упрятать. Пронзительно визжала супруга Шимельса, окруженная кучей ребят.
Шимельс положил ножницы.
— Заплати за две недели и…
К Ляму вернулся дар речи:
— Платить не буду. Уйти уйду, но вы еще меня припомните, кровопийца!
Он вышел из дому, но через минуту вернулся. Все в страхе замерли. Лям вихрем промчался мимо домочадцев и забрал свое единственное сокровище: трехлинейную керосиновую лампу. Она стояла на подоконнике. Он схватил ее и выбежал вон.
Чуть брезжило, еще стояла ночная прохлада. На улицах было безлюдно. Лям, держа за жестяной щиток лампочку, медленно шел из улицы в улицу, а кругом стояла настороженная предрассветная тишина.
[16]
Снова нагрянул подрядчик, снова стал ожесточенно торопить маляров. Он вопил, что из-за них он не поспеет к договорному сроку и что они погубят его.
— С завтрашнего дня, — приказал он, — приступать к работе на два часа раньше, а кончать часом позже! Ничего не поделаешь — сезонная работа. Сезон кончится — гуляй сколько влезет!
— Так-то оно так, — ворчали маляры, стоя на стремянках, — сезон сезоном, а потом сиди всю зиму без куска хлеба. Конечно, не он сиди, а мы!
После работы маляры гурьбой отправились в чайную. Там всегда полно: столяры, кровельщики, каменщики — всякий рабочий люд. Они сидят, окутанные клубами пара и дыма, за шершавыми, видавшими виды столами, на которых стоят «пары чая», толкуют о том о сем, сводят счеты, спорят, съеденными зеленоватыми зубами грызут куски белого твердого рафинада и пальцами, навечно покрытыми краской или лаком, ломают бублики или щиплют хлеб.
Здесь вертятся агенты подрядчиков, выделяясь в толпе вихляющей походкой и льстивыми, уклончивыми речами. Вон за каким-то столом заключили сделку и по этому поводу заказали пива.
Был самый разгар сезона. Ляма будоражила толчея в чайной, она пьянила его, он чувствовал здесь что-то свое, близкое. Кругом был народ, с которым его что-то крепко роднило.
«Вот оно — место, которого до сих пор не хватало ему и Петрику! Такие места, наверное, есть везде, куда попадают люди, вроде него и Петрика. Чайная, видно, самый подходящий приют для них и для таких, как Элька и Аршин. В таком доме, наверно, и готовится то, ради чего трудится Аршин».
Вновь прибывшие усаживались за столы. И сразу же перед ними вырастала «пара чая» и блюдечки с сахаром, баранки, хлеб.
Лям сидел среди маляров, жевал бублик, с хлюпаньем тянул горячий чай и молча прислушивался к разговорам и к приятному чувству растущей в себе уверенности, самостоятельности и какой-то гордости.
Каждая обида, которую высказывали маляры за столом, поднимала в Ляме ярость к подрядчику, и он готов был, пусть только товарищи прикажут, идти на все, на все!
Одни сыпали проклятиями, с ненавистью расписывали огромные доходы подрядчика и призывали завтра не выходить на работу раньше положенного, потому что и так, мол, все чуть живы от одиннадцатичасового стояния на ногах. Другие угрюмо поддерживали их.
Кто-то, макая французскую булку в крутой кипяток, торопливо глотая слова, доказывал, что малярное дело — сезонное дело, и надо подрядчика прижать к стенке, чтобы тот повысил расценки.
— Три часа лишних? Пускай три часа лишних! — вмешался еще один. — Черт с ним! Об чем разговор? Главное, деньги на бочку!
Ляма от всех этих разговоров бросало то в жар, то в холод. Его так и подмывало вмешаться, но каждый раз у него начинало колотиться сердце и в горле застревали слова. Ему-то есть что сказать! Будь рядом Петрик, Лям, наверное, осмелился бы. Он сказал бы что-то очень важное, что придало бы малярам уверенности и мужества. Но слова угасали в нем, и неимоверно колотилось сердце.
Разговоры и споры между малярами перешли в ссору. Горе несчастным — благо подрядчику. Стучат кулаки по столу, подпрыгивают пузатые чайники. И вот разбиты уверенность и бодрость Ляма. Случилось самое ужасное, самое горестное: раздоры между рабочими. Теперь уж, конечно, выиграет подрядчик.
На другой день все пришли на час раньше. Явился человек от подрядчика и всех переписал. Трое уже приступили к работе, как было велено. В этой тройке был также маляр, который привлек Ляма к работе.
Слово за слово, и маляры велели тройке спуститься со стремянок и бросить работу. Агент подрядчика стал отталкивать забастовщиков, забастовщики отбивались. Тот поднял шум, чтоб услышала полиция.
Приступившие к работе маляры не хотели спускаться вниз, но рабочие с такой силой затрясли стремянки, что им пришлось подчиниться. Лям помогал бороться с отступниками. Сердце его было переполнено болью и обидой.
Как только покровитель Ляма слез, он кинулся на своего подопечного и стал его тузить. Ляма выручили, он вырвался из свалки избитый, но довольный: его сторона победила, и тройке пришлось дать тягу, а вместе с ними удрал и человек от подрядчика. Их провожали градом камней и ругательствами.
Когда наступил обычный час работы, маляры, как всегда, взялись за дело.
Однако погодя немного примчались подрядчик, его агент, надзиратель со стражником и прежний покровитель Ляма.
Всем малярам приказано было сойти со стремянок. Разъяренный подрядчик побагровел от злости, а надзиратель принялся тотчас переписывать всех. Агент подрядчика указал на двоих и сказал, что это главные смутьяны и зачинщики. Надзиратель велел обоих арестовать. Недавний покровитель Ляма что-то шепнул агенту, показывая на Ляма, и тогда Ляма тоже взяли.
Рабочих продержали двое суток, а на третьи с великим трудом освободили.
А Ляма не отпустили. Его били в участке, требовали, чтобы он «сознался», указал свое местожительство, место прописки и, главное, требовали отзыва от хозяина.
Но ведь он уж несколько дней нигде не живет, ночует то здесь, то там, большей частью у маляра, который сейчас хочет его угробить, а раньше жил у Шимельса. Хорош он будет, если сошлется на Шимельса!
Вот уж второй раз его охватывает изумление в этом горестном вражеском стане.
Рива дозналась, где Лям, и явилась в участок. Она долго подкарауливала, как вор, счастливое мгновение и все же упросила кого-то, чтобы ей дали свидание.
Ему казалось, будто все его родные и близкие воплотились в этой Риве. Она пришла, как приходят к тяжелобольному, подбодрить и посидеть у его постели.
Он все рассказал ей.
Она обстоятельно выспросила его и решила, что Лям был прав. Но дело оборачивалось худо: ему грозила высылка домой по этапу. Зарой они его здесь заживо, и то ему было бы легче.
После этого Рива сидела у себя дома еще более подавленная, еще более скрюченная над грудой жилеток, и перед ней расползались бегущие из-под машинной лапки стежки, и сама лапка прыгала большим сверкающим пятном. Набухшие края век жгло, точно в глаза ей насыпали соли.
Однажды Рива встала, разогнулась и направилась к Шимельсу, который в это время с усердием молился Богу. Тихо, но быстро и коротко она прохрипела:
— Я вас очень прошу. Арестовали того паренька, Ляма. Его хотят выслать по этапу. Напишите бумажку, что вы его знаете. Ведь он жил у вас.
Шимельс уставился на Риву, бросил взгляд на жену, потом снова на Риву и отодвинул от себя молитвенник.
— О-о! — протянул он с издевкой, не сводя глаз с Ривы.
— О-о! — передразнила она его. — Да, о-о! Сделайте, это! Он вас тоже отблагодарит… когда-нибудь…
— А при чем ты тут, девочка? — лукаво прищурился Шимельс. — Пускай его вышлют. Пускай походит месяца три по этапу, это самое для него подходящее дело… А ты-то тут при чем?
Рива ощетинилась, но взяла себя в руки:
— Пан Шимельс, шуточки оставьте на субботу. Окажите мне услугу, и я вам отслужу.
Шимельс прошелся по кухне и велел Риве сесть за машину. Но она не тронулась с места. Он подошел к ней вплотную и тихо сказал: