Они засиделись допоздна. Ара заполнял своим убористым почерком страницу за страницей, не слишком прислушиваясь к тому, что ему диктуют. Слова обиды и возмущения сами собой шли из глубины его сердца. Он не отрывал глаз от бумаги и все же видел перед собой зеленовато-бледное личико маленькой Руни, полное ненависти к далекому барину-обидчику. Она ни за что не хотела идти спать, несмотря на то что ей надо было завтра рано выходить на работу. Аре передавалась необычайная жажда мести, которую испытывала маленькая девочка, не умевшая, однако, выразить свои чувства словами. Все это ему хотелось передать в письме к незнакомому петербургскому студенту.
Письмо перечитывалось, выправлялось, уточнялось, и потом натруженные руки потерпевшей бережно взяли его для отправки.
Ара постепенно привык к дому, прижился и чувствовал себя в этой семье, кажется, больше на месте, чем хозяйский сын Исак.
Исак носился с письмом от самого графа Льва Николаевича Толстого. Об этом знал весь город, а домашним Исака приходилось нести на себе бремя этой славы. Он был старшим приказчиком самого большого французского магазина города Одессы. Он любил приобретать, а иной раз и почитать хорошо переплетенную книгу.
Когда ему пришло время призываться, все одесские приказчики знали, что Исаку убеждения не позволяют «носить оружие и проливать кровь». Его, правда, не взяли в армию из-за грыжи, но это ничуть не снизило эффекта, произведенного его самоотверженностью и стойкостью.
Все знали Исака как знатока своего дела. Он помнил каждого покупателя и его требования и с каждым из них разговаривал другим языком, завоевывая этим все больше симпатий к магазину, где служил. «Покупатель любит, чтобы с ним обращались как со старым знакомым», — говорил он. А знание своего товара он довел до степени науки.
Рядовые приказчики из гастрономии больше всего жаловались на голландский сыр: «Никак с ним не потрафишь». Исак им объяснил: вся суть в том, чтобы правильно рассчитать угол разреза. Ведь головка сыра имеет форму шара. Она делится сначала пополам, а потом уж от каждой половины отрезаются дольки, которые имеют форму секторов. Как известно, объемы секторов относятся друг к другу прямо пропорционально центральным углам данных секторов. Задача продавца — правильно вычислить угол. Задача весьма сложная. А если, скажем, внимание направляется на периферию — на оболочку сыра, тогда угол и протяженность определяются трудней, чем при прямолинейных мерах, например, при отпуске колбасы.
Подобная формулировка научных основ разрезания голландского сыра создала Исаку репутацию великого знатока.
Дома он, несмотря на бедность, требовал, чтобы у них все было, как у людей. Лучше не доесть, зато приодеться. Нескольких друживших с Эсфирью рабочих он своим высокомерным обращением отвадил от дома: они, мол, ему не чета. Своим убийственным тоном всезнайки он уничтожал бодрое, боевое настроение, которое Эсфирь приносила с собой, возвращаясь с рабочего собрания. Он глушил ее порывы своими равнодушными, учеными речами, будто его вовсе не трогали возмущение и недовольство, которыми были охвачены все вокруг — и рабочие, и служащие.
Вот почему все были поражены, когда стало известно, что случилось с Исаком.
Однажды он среди знакомых революционеров завел разговор о постыдной эксплуатации детского труда на фабрике Высоцкого. Он сам это наблюдал воочию, глядя на свою Руню. Слово за слово, пошли сравнения толстовцев с революционерами, и тут же родилась идея помочь детям. Причем Исака сама идея мало волновала, ему просто неловко было отступать от всего наговоренного.
Был совершен «экс». Участие Исака в нем было размером с муху. Но когда полиция поймала экспроприаторов, его тоже замели и сослали в Челябинск.
Поначалу мать никак не могла свыкнуться с тем, что Исака нет. Да и с деньгами стало много хуже. Заработков Эсфири и Руни не хватало. Пришлось самой хозяйке поступить на конфетную фабрику, где она работала до обеда, чтобы как-то и домашнее хозяйство вести. Зато Эсфири полегчало, дома ее никто больше не притеснял; к ней начали заглядывать товарищи и товарки, у нее проводились собрания, заходили и просто так посидеть. В домике стало веселей, уютней.
Ара с головой ушел в дела, кровно затрагивавшие всех и на фабрике, где он работал за грошовую плату, и вне ее. Его выводили из равновесия только новости из дому, которые время от времени передавал ему кто-нибудь из земляков. Он с трепетом ждал, что вот-вот грянет гром и придет письмо от родителей, заявится сама горестная вдовица, либо они пошлют человека и потянут его на суд раввина. Над ним нависла беда, которая грозила рано или поздно обрушиться на его голову.
Несколько месяцев он болтался в порту среди грузчиков, охотно подставляя могучую спину под любой, самый тяжелый тюк. Но грузчики не признавали его и не желали принимать в свою компанию. Пришлось ему отступиться, довольствоваться случайной поденной разгрузкой угольных барж. Потом маленькая Руня уговорила его и повела наниматься к Высоцкому. Сначала он стеснялся работать на «бабьей фабрике», работа казалась ему чересчур пустячной, но вскоре он убедился, что она не столь уж пустячна, как это ему сгоряча представлялось. Он увидел вблизи подлинное рабство: малолетние ученицы школы, где попечителем был сам директор фабрики господин Тауэр, работали в очень тяжелых условиях, дышали вредными испарениями и получали только семь-девять рублей в месяц. Дети поражали своим унылым, чахлым видом.
Ара добивался более близкого знакомства со старшими рабочими и приглядывался к тому, что здесь происходит и с кем ему следует связаться.
Случилось так, что двух работников с фабрики уволили за то, что они не поклонились хозяину. Рабочие потребовали их восстановления, угрожая в противном случае забастовкой.
А директор твердил свое:
— Я давно замечаю, что многие рабочие и служащие выражают недовольство. То им не нравятся порядки на фабрике, то им не по нутру хозяева, то дирекция. Недовольные эти и носа не умеют вытереть, а подстрекают остальных, учат их не уважать старших, сеют ненависть к хозяевам. Мальчишки и девчонки работают из рук вон плохо, ленятся, лодырничают, — смотреть на них противно. Вот эти сопляки, работа которых и гроша не стоит, ко всему прочему еще грубят, хулиганят, ставят под угрозу все дело.
В хибарке за столом снова собралась компания, здесь снова писали. Лампочка, как раньше, стояла на цветной коробке из-под чая Высоцкого, и Ара опять составлял письмо. Но на сей раз это уже было не обращение обманутой девушки к богатому соблазнителю. Сейчас Эсфирь держалась в стороне, но Руня снова пылала ненавистью к кому-то и никак не хотела идти спать. А из спаленки, как обычно, доносилось посвистывание спящей матери. Кроме своих, здесь были двое рабочих с фабрики Высоцкого и горбун Миша Альберт. На нем была форменная тужурка с блестящими пуговицами. Сам не выше стола, он стоял подле Ары и заглядывал в бумагу. Ара буквально смотрел в рот каждому, кто пытался произнести дельное слово, старался уловить это слово и закрепить на бумаге.
И самые дельные мысли высказывал тонкогубый рот на белом треугольном личике. У обладателя его, горбуна, была большая голова, черные до блеска пряди мягких волос и красивейшие глаза. Дико было, что такое тонкое лица и красивая голова покоятся на исковерканном двумя горбами туловище.
Ара едва сдерживал отвращение к тому, кто выглядел каким-то уродливым комочком, ощипанным птенцом, ломкой посудиной. Кажется, одно неловкое движение, и это существо будет сплющено, разбито.
Но таким Миша представлялся только издали, на улице. Вблизи же его уродство забывалось; вблизи собеседник видел перед собой находчивого, веселого, остроумного парня, способного разбираться в высшей математике, потолковать по поводу главы из Карла Маркса, поставить мат сильнейшему шахматисту города, и все это с шуточкой, прибауточкой, так что поневоле всем вокруг становилось весело. Именно ему-то Ара и заглядывал в рот. Именно его речь звучала на редкость убедительно, особо отточенно, язвительно. Однако прерывистое дыхание, из-за которого Миша часто проглатывал конец слова, портило его речь.
Совсем недавно Ара сам убедился в том, какое значение имеет слово Миши Альберта для молодежи, для бедноты их переулка. Миша направился в Пересыпь сдавать экзамены за семь классов. Об этом знали все подвалы, вся улица; все были озабочены и волновались так, словно Мише предстояло взять Пересыпь штурмом. Утром соседи, вылезая из своих душных нор, чтобы отправиться на осточертевшую работу, видели издали, как мать провожала своего Мишу, а он умолял ее; «Не надо, мама! Не провожай, неловко!»
От прерывистого дыхания голова его как-то странно покачивалась меж двух горбов. Он подошел к гимназии, к огромному зданию с четырьмя фронтонами, всю величину которого он даже не мог охватить взглядом, — ведь голова его была прикована к горбам. Там Мише придется сдавать экзамены саженному детине — директору. Они останутся наедине, с глазу на глаз, и схватка начнется. Директор постарается его срезать, свалить, утопить, но Миша ему не дастся. «Он им покажет! Уж он им покажет! — говорили соседи. — Телу его грош цена, зато голова у него золотая».
Эсфирь в тот день не пошла на фабрику. Она сидела в тенистом гимназическом саду под пышными пахучими кустами сирени, рядом со многими другими, которые так же, как и она, волнуясь, ожидали добрых вестей. В сторонке ждала Мишина мать. Сутулясь, вытирала она нос и глаза и молила Бога помочь ее сыночку с честью выйти победителем из тяжкого испытания.
— Тише, ребята, Ара клюет носом!
Ара очнулся и снова взялся за перо. А Миша потер виски и стал диктовать ответ дирекции, Высоцким, а также всем, всем:
«Ко всем рабочим! Господа Высоцкие слывут не только богатыми чаеторговцами, но и филантропами, благодетелями. Они кичатся своим ученым свободомыслием. И в то же время эти добросердечные либералы Высоцкие эксплуатируют у себя на фабрике рабочих самым жестоким образом. Они предпочитают труд малолетних детей, труд школьников. Высоцкий обещает им у себя на фабрике рай земной. Но вы, трудящиеся Одессы, конечно, не раз встречали поутру кучки детей этого рая и поражались их ужасному виду: чахлые, бледные, рахитичные, кожа да кости.