На Ляма нахлынули воспоминания: знакомый пес, знакомый взгляд. Такой же пес объездчика сцапал его когда-то.
Но вот из дому к ним вышла простая на вид женщина. Лям заявил, что им нужно к доктору Тхаржевскому, и она, окинув его взглядом, повела в дом.
В комнате было душно, на стенах до половины темнели деревянные панели, разноцветные стекла в окнах слабо пропускали свет. Лежавший в постели Тхаржевский тонул в груде подушек. Рядом на двух стульях и на столе стояли эмалированные тазы с прозрачной, чистой водой.
— Вы больны? — Лям почтительно остановился на пороге.
— Вегетарианец никогда не болеет, — со вздохом ответил Тхаржевский. — Подойдите поближе, сядьте возле меня, друзья мои. Дайте ваши руки.
Лям и Шайка смущенно подошли к кровати.
— Друзья мои, — торжественно возгласил доктор, — мир слеп. В нашей жизни рядом с нами существует другая жизнь. Она протекает, не затрагивая нашего сознания. Чтобы увидеть ее, надо сосредоточиться и углубиться. У нее свои печали и радости, свои битвы и сражения, и с нашей жизнью она не имеет ничего общего. Вторая жизнь, протекающая рядом с нами, гораздо глубже и выше нашей. Счастлив тот, кто увидит и поймет ее, и для этого не нужно никакой премудрости.
Он дернул за шнурок, висевший над спинкой кровати. Где-то сердито отозвался звонок, и в комнату вошла та самая женщина.
— Принеси мне, моя избранница, немного картошки с капустой, я тут же возле моих друзей закушу, — сказал доктор и вернулся к прежней теме: — Друзья, вы ничего не видите вон на той стене?
— Нет.
— Не думайте, что это пустая стена. Углубитесь, сосредоточьтесь, и вы увидите жестокую войну между людьми и вещами.
Женщина принесла в глиняной миске картошки с капустой. Тхаржевский подозрительно заглянул в миску, достал из-под подушки мелкую монету и подал женщине.
Пока он ел, стояла полная тишина. Лям и Шайка боялись шелохнуться, им было неловко из-за того, что Тхаржевский громко чавкал за едой.
Ляму все время казалось, что доктор Тхаржевский — это тот самый объездчик, и ему было страшно не по себе. Лям никогда не забудет, как тот огрел его арапником.
Это было много лет назад, в базарный день.
Базар тогда кончился рано. Площадь была усеяна навозом, арбузными корками, колосками, сечкой, свежей соломой. Лям и Петрик елозили на коленках по земле, собирая в кучку зерна пшеницы и ржи вместе со всяким мусором — все, что просыпалось за день вовремя перетаскивания и взвешивания мешков. Если весь этот мусор просеять, можно выручить несколько копеек.
Каждую неделю после большого базара, после того как закроются ларьки, а все мешки и груды зерна уберут в магазины, Лям и Петрик выходили на площадь и принимались сгребать мусор. Собранное они приносили домой и несколько дней подряд просеивали в сите. А торговец птицей покупал у них всю эту добычу для своих кур.
И вот однажды, собирая мусор, Лям поднял голову и замер: он увидел собаку, которая еще накануне его сильно заинтересовала. Высоко задрав морду, собака через головы мальчишек растерянно смотрела куда-то вдаль, туда, где овраги, затем глянула на мост, на гору, кинулась в ближайший переулок, вернулась и понеслась трусцой дальше.
С самого начала это была шальная мысль — завладеть барской собакой. Но Ляма словно околдовали. Он вскочил и, ни слова не говоря Петрику, помчался домой, нашарил за трубой куски хлеба и айда за собакой. Собака даже не оглянулась на него. Она была чем-то расстроена и озабочена. Какая она большая! У нее густая рыжеватая шерсть, гордая, умная морда, глубокие глаза — сразу видно, что она родом из дальних стран и что здесь ей скучно и неуютно. А какая она сильная! Такая если накинется на живодера и вцепится ему в горло, тот даже не взмахнет окровавленной дубинкой, которой глушит свои жертвы.
Собака на бегу проглотила хлеб, который ей бросал Лям, а на него и не глянула. Ляма даже обида взяла; а при мысли о том, что он прикоснется к ее рыжеватой шерсти, его охватила дрожь.
Собака, видно, уже долго искала своего запропастившегося хозяина и выбилась из сил. Она, наверно, была очень голодна, потому что пошла наконец за Лямом, который все выносил и выносил ей хлеб из дому. Потом Лям набрался духу и накинул ей на шею веревочную петлю.
И тут собака заметалась, рванула изо всех сил, кинулась бежать, волоча за собой Ляма из переулка в переулок и затащила его куда-то к черту на кулички.
Конечно, глупо было так обращаться с этой чудесной заблудившейся собакой. Но отступать уже было поздно. Лям все еще изо всех сил держал веревку, хотя собака завела его уже к оврагам. Вдруг она остановилась и стала разглядывать Ляма. Страх охватил его. Потом собака, недолго думая, подступилась к нему. Лям попятился назад. Собака — за ним. Лям в испуге бросил веревку и пустился бежать, а собака с веревкой на шее — за ним. Тут все побежало: и мост, и берега, и камни — все, все. И вдруг — трах! — откуда ни возьмись, объездчик; он ухватил Ляма за шиворот и огрел арапником, а собака стала лизать объездчику сапоги.
Лям поднял голову к чавкавшему Тхаржевскому и подумал: «Хорошо бы поскорей убраться отсюда! Но как это сделать?»
После еды Тхаржевский снова лег и заговорил:
— Как вы полагаете, друзья мои, отчего люди погибают? Отчего мир так неладно устроен? Только из-за сатириезиса. Да, только из-за сатириезиса. Эта болезнь убивает человечество. Я лег, когда начался семилетний год Сатурна, и не встану, пока не окончу труд, который принесет мне исцеление. Последние дни я отрешен от всякой жизни. Огонь по ночам не посещает меня. В этих тазах с прозрачной водой ночью отражается небесный свод, по которому я изучаю течение семилетнего года Сатурна. После семи лет я встану и подарю миру свое произведение, и тогда всем людям откроется чудесная жизнь, которая цветет между ними, но о которой никто ничего не знает. Мой труд называется «Сатириезис под каблуком семилетнего года Сатурна». Кроме вас, мои друзья, об этом еще никто не знает. Теперь все зависит от вашей воли: хранить эту тайну или передать ее людям нашей планеты.
Лям подумал: «У него не все дома». А барин в кровати продолжал:
— Кто знает? Тайну моей отрешенности я вам открыл. Может, вы станете первыми счастливцами в городе, первыми счастливцами на земле. Поэтому я хочу вам показать, как выглядит другая жизнь, которая живет среди нас и о которой никто ничего не знает. Подойдите поближе!
Возбужденные, охваченные непривычными, смутными чувствами, ребята едва решились подойти к кровати. Тхаржевский сел, засунул глубоко под подушку руку, вытащил выглаженный носовой платок и развернул его. Там оказались два листочка орешника.
— Вы видите, что на них творится? — Он поднес листик сначала к глазам Ляма, потом показал его Шайке, но из рук листочка не выпускал.
Ребята ничего там не увидели.
— Теперь вы поняли, что тут происходит? — Он вскочил так порывисто, что, если бы не торжественный тон, не горящие глаза, не широкая борода и вообще не будь это доктор Тхаржевский, ребята прыснули бы со смеху.
И когда он доверил им сначала один листик, затем другой и велел подойти к окну и хорошенько приглядеться, они и тогда увидели там только то, что обычно видишь на любом листочке. Им было стыдно сознаться, что они ничего особенного не видят, и они молчали.
— Друзья мои, — восторженно воскликнул хозяин, — я вижу, вы поняли, что происходит на листьях. Ваше удивление меня радует. Ступайте, друзья мои! В вашей власти держать все виденное вами в секрете или передать об этом другим.
Услышав слово «ступайте», ребята тотчас поклонились хозяину разок, другой и быстро направились к выходу.
На улице Лям расстегнул воротник. По мере того как они удалялись от этого дома, растерянность их проходила, и только одно занимало теперь ребят: кто он — помешанный или на самом деле великий человек, которого они понять не могут?
Когда Шайка заявил, что у доктора в голове клепки не хватает и что он, Шайка, больше к нему не пойдет, Лям глянул на него и промолчал.
Ночью Лям украдкой выбрался из темной хибарки и по безлюдным улицам отправился к большому дому с каменной верандой. На цыпочках прошел он в переднюю. Там, под большим столом, было полным-полно горшков и кувшинчиков с молоком от семерых коз, которых держали в этом доме и которые славились отличным молоком.
Здесь живет его Майка. Ее больной отец следит за ней в оба. Узнай он, что Лям приходит сюда, он бы ей все косточки переломал. Вот и приходится встречаться украдкой, когда он спит, да и то не без опаски.
Отец уже учуял, что Майка заглядывается на какого-то проходимца, и беснуется. «Разве можно верить нынешним молодым людям! — бубнит он, надсадно кашляя. — Да еще оборванцу, который приплелся бог весть откуда! Попадись только мне в руки этот бродяжка, живым он от меня не уйдет!»
И когда наконец наступает долгожданная минута и Майка, невзирая на опасность, встречается с Лямом, в светлых глазах ее стоят слезы. Умереть хочется, когда видишь, как на ее круглых щечках дергается жилка от сдерживаемого рыдания. Ни поговорить толком, ни посоветоваться они не могут, потому что минута свидания слишком коротка и полна опасностей, а счастье слишком огромно, до того огромно, что у Ляма путаются мысли в голове и сжимает горло.
Дверь комнаты мягко, без скрипа отворилась, и на пороге показалась Майка. Она осталась стоять в полутемной, едва освещенной с улицы передней. Не успел Лям на цыпочках подойти к ней, как за стеной послышался удушливый кашель старика.
— Ох, у него снова приступ! Сейчас выйдет подышать воздухом, — волнуясь, проговорила Майка.
Лям едва успел юркнуть под стол, туда, где стоят горшки и кувшины. Дверь распахнулась, и показался старик, он весь скрючился и надрывно кашлял. Одну руку он прижимал к груди, а другой держал палку.
— Ты что здесь делаешь? — с трудом произнес он сквозь одолевавший его кашель. Опираясь на палку, он преградил дочери дорогу.
— Нужно было! — испуганно вскрикнула Майка и, кинувшись к двери, прошмыгнула в комнату.