Приехав домой, я не сразу осмелился рассказать о содеянном Мелек. Она приготовила турецкую пиццу лахмакун с бараниной и петрушкой, надела пыльно-оранжевое платье оттенка созревшей нантской моркови и даже поставила в поломанную рамку нашу совместную фотографию из Каппадокии, на которой у меня закрыт правый глаз. Я не смог сознаться ей наедине, поэтому пригласил в гости Хафиза и Эсен. Разместившись на террасе возле кустовой светло-салатной гортензии, напоминающей свежее дыхание почти прошедшего лета, я рассказал о существенных коренных изменениях в своей жизни. Эсен любила покер и, возможно, поэтому не изменилась в лице, или, вероятно, ей было абсолютно безразлично на меня и моё новое имя. Реакция Мелек была неоднозначно запоздалой: сначала она разозлилась и приуныла, однако несколько минут спустя превеликое облегчение уже сияло на её едва загорелом лице. Хафиз долго хранил молчание, уставившись в недвижимую точку на фасаде дома. Обычно он был таким, когда рушились намеченные им планы, но из-за врождённой зловещей загадочности предугадать движение его мысли казалось для меня невыполнимой миссией. Он стал кусать посиневшие губы и потирать мизинцами закрытые глаза. Затем он нервно встал и спросил:
– И зачем ты сделал это? Для чего тебе наш ислам? Хочешь, чтобы Аллах отпустил тебе все совершённые за двадцать шесть лет грехи?
– Ислам не может быть чьим-то. Однако, почему я стал мусульманином, лишь моё дело, – коротко и наотрез ответил я.
– Павел, точнее Тахир, принял ислам ради меня и моей семьи. Из-за распространившихся непонятно от кого склизких сплетен родители отказались жить со мной, выбрав репутацию, а не родную дочь. Так что теперь мой дом здесь, рядом с ним, – вклинившись, перебила Мелек.
– А обрезание ты делать будешь, Тахир-джан? – с издёвкой спросила Эсен.
После интимного вопроса ядовитой сестры Хафиза я отправился за бутылкой Chablis в винный погреб, чтобы расщепить атомы напряжения в атмосфере. И, казалось, это удалось: все смеялись, рассказывая личные истории о семьях, работе, друзьях. Мелек грациозно порхала, мысленно вертясь в вихре беспечности. И я тихо радовался, что всё-таки увидел на её лице такую широкую искрящуюся улыбку. Тогда я, наконец, узнал, что такое счастливая женщина. Мне хотелось законсервировать этот миг, так как было понятно, что я не смогу дарить такую громадную порцию блаженства Мелек каждый день.
– Мелек, а чем занимаются твои родители? – с осторожностью поинтересовался Хафиз.
– Обычно я не люблю рассказывать о семье, но сегодня настолько замечательный день, что мысли о родителях не кажутся мне такими паническими. Моя мама, Серенай Кая, – известный акушер-гинеколог в Турции, благодаря которому появилось на свет около тысячи детей. А про отца Беркера я редко рассказываю, но у него крупнейшая строительная компания в Турции. Новый аэропорт, из которого мы вылетали, он построил. Ещё у меня есть брат, Метин Озтюрг, он архитектор, я никогда не говорю о нём в прошедшем времени.
После слов Мелек мои парализованные фаланги пальцев выпустили хрустальный бокал белого вина из рук. Мы с Хафизом переглянулись, и я понял, что Мелек Кая, почему-то носившая фамилию матери, дочь Беркера Озтюрга, холдинг которого мы ограбили ради спасения маленькой девочки. Но это не было так страшно, как то, что Мелек Кая оказалась сестрой Метина, того самого архитектора в стоптанных кедах, которого я нечаянно лишил жизни. Вдруг мне пришлось осознать, что Мелек привлекала меня внешними чертами Метина, которые я видел повсеместно: и в лужах, и в облаках, и в прохожих незнакомцах. Рядом с ней мне казалось, что тот ни в чём не повинный парень жив. Наверное, поэтому только наедине с Мелек я умел забывать о грехе нещадного убийства. Однако с момента раскрытия истины, глядя на прекрасную фею Мелек, я чувствовал себя бессердечным злодеем из сказки братьев Гримм. Всю свою гнусную, наваленную эмоциональными помоями жизнь я мечтал встретить женщину, не похожую на мою алчную сибирскую бабу-мать, ту, которая бы своим светом указала мне верный путь. Я искал её больше двадцати лет. Гигантская свалка, образовавшаяся в моей нечистой душе, завонявшись отходами, мечтала, что когда-нибудь её расчистит милосердный незнакомец. В моей судьбе этим кем-то оказалась девушка, которая раздавала жареные каштаны беднякам, женщина, на которой я захотел жениться, и девочка, брата которой я убил из-за своего страха в очередной раз бежать от себя. Что я чувствовал тогда, спросите вы? Мне казалось, я умер, я снова погиб: моей маме прислали в Сибирь телеграмму о смерти, мое бездыханное тело перевезли из Стамбула в Тыву, а на похороны и вовсе никто не пришёл. Я не хотел больше продолжать, умел бы Аллах нажать на паузу или вычеркнуть гнусного участника из игры «Бог и его рабы» навечно. Но нет. Я решил взломать игру, став на место создателя. Я убил троих: его, её и себя. Наглотаться десятков разноцветных таблеток было бы самым простым способом покончить с поглощающими угрызениями совести навсегда. Но разве такой, как я, заслуживал легкой безболезненной смерти?
В детстве родители обычно учат детей брать ответственность за свои поступки, но к каким обязательствам меня могли склонять не работающая ни дня в жизни сребролюбивая мать или ворующий косноязычный отец, не сделавший ничего полезного для Кызыла за двадцать шесть лет государственной службы. Всю жизнь я мечтал быть справедливее, благороднее и честнее их, а получилось наоборот: я стал малодушным убийцей, презренным трусом и ничтожным завистником. С новой верой я хотел по-новому начать верить в себя, однако в тот день я так и не набрался мужества признаться во всём Мелек, мучительно боясь потушить её свет, озаряющий мои дни. И в Стамбуле, и в Каппадокии, и в Израиле я жаловался на глубокое уныние, испаряющееся даже из сильно суженных пор её перламутровой кожи. Вот только оказалось, что причиной этой адемонии был внутренний Мефистофель, ловко управляющий моими дрянными поступками. Всю ночь я не мог уснуть от нависших над остатками моей совести мыслей. Я желал отомстить себе за каждую непрошеную слезу Мелек, и моим самым заклятым врагом стал Павел, имя которого я стёр в пыль, веру которого я убил, но прошлое которого я так и не смог перелистнуть.
Около семи утра по вьющимся волосам Мелек побежал свет утренней золотой зари. Пока она досматривала последний рассветный сон, я испёк ее любимый симит с кунжутом, сварил банановое какао с таитянской ванилью и зажёг индийские благовония с ароматом зелёного чая и лотоса. Потом я умылся леденящей водой, не поднимая глаз на свой укоризненный грешный облик, отражающийся даже на стеклянном потолке в ванной комнате. До переезда в Катар моя жизнь казалась мне одноцветной и тусклой картиной, не привлекающей внимание ни прохожих, ни самого художника. Однако я не мог представить, что, улетев в Доху, а затем в Стамбул, мое застойное бесцельное существование превратится в триллер с печальным концом. Спустя несколько минут, будто почувствовав неладное, Мелек спустилась к завтраку в белом халате с широкими рукавами из кожаной бахромы.
– Меня разбудил аромат какао. Ты знаешь, сегодня мне плохо спалось, брат навещал меня во сне. Он долго мычал, будто не мог в чём-то признаться, но странным было то, что за его спиной стоял Хафиз. Хорошо, что Эсен этого не слышит.
– Но здесь есть я. Садись за стол, вчера я купил твой любимый мёд из верблюжьей колючки, а утром под него испёк по рецепту твоей бабушки симит с кунжутом.
– Павел, я не могу думать о еде. Метин словно был жив пару часов назад. Знаешь, Аллах будто мне послал тебя в облегчение. Но почему ты ничего не спросил про мой сон? Я уверена, что вы с Метином поладили бы и даже, возможно, стали лучшими друзьями.
После её вопроса я немедленно отложил столовые приборы в сторону, чтобы она почувствовала себя в безопасности. Обволакивающий весь обеденный зал аромат фиалки, которым благоухала её молодая кожа, перебивал терпкий запах индийских палочек. По утрам Мелек была изящнее и нежнее, и поэтому я не желал прихода дня или вечера. Банановое какао, заграничный паспорт и она – всё, что мне было нужно для столь далекого слова «счастье». За все грехи я бы позволил забрать и любимый дом в живописном районе, и фиолетовый кабриолет, и коллекцию швейцарских часов, и даже свободу, но никогда и никому я бы не отдал возможность видеть её сверкающие изумрудные глаза по утрам.
– Я приготовил для тебя сюрприз, так что забывай про сон и иди собирайся. Через двадцать минут я буду ждать тебя в машине, – ответил я, сохраняя мнимую суровость.
Мелек тут же вскочила и восторженно побежала по лестнице, успев по пути в гардеробную два раза споткнуться. Спустя сорок минут наскучившего мне ожидания, нарумяненная Мелек не спеша открыла дверь и села в машину. Всю дорогу я отвлекал её, рассказывая занудные университетские истории, а она усердно, но, увы, неумело делала вид, что ей небезразлично и даже весьма интересно. Добравшись до района Бейоглу, я пригласил Мелек внутрь двухэтажного здания с высокими, будто сталинскими, потолками и панорамными окнами в пол. Я сказал ей, что мне необходимо сделать телефонный звонок в машине, но предложил посмотреть всё самостоятельно, бодро соврав. Вернувшись в джип, который Мелек с трепетом называла Хакки, я включил онлайн-трансляцию с камер видеонаблюдения. Вначале она присматривалась и лишь спустя несколько минут открыла первую увиденную ею дверь, за которой находились деревянные парты для детей и навороченная технологичная доска. Поднявшись на второй этаж, она увидела наваленные в одном месте музыкальные инструменты от скрипок из высокогорной ели до белого сатинированного рояля. Мелек сразу же подбежала к позолоченной арфе, которая одиноко стояла рядом со старинным банджо, изготовленным из высокосортной сушёной тыквы. В следующей комнате находился помпезный обеденный зал, на стенах которого были нарисованы масляными красками ноты арии Генри Перселла. Я выключил камеру и отправился делить с ней ликующую неизречённую радость.
– Это место прекрасно, я давно не чувствовала себя так тепло и уютно. Здесь всё о музыке, любви и о любви к музыке. Н