о я не понимаю, что это? – озадаченно спросила Мелек.
– Это школа музыки имени Мелек Кая. Здание, мебель и даже некоторые инструменты оформлены на тебя. В этом пакете документы и личное письмо, которое ты должна открыть не раньше девяти вечера. Это мой подарок тебе и детям, которые будут учиться любить классическую музыку так же безнадежно, как и ты.
Мелек смущенно стояла, боявшись сделать шаг. Но после нескольких минут растерянности она накинулась на меня с поцелуями, оглушая восторженными поросячьими визгами. Не вынося длительные телячьи нежности Мелек, я предложил пообедать в рыбном ресторане с открывающимся видом на полуночно-синее полотно Босфора. Нам принесли красное вино с нотами ягодного вальса из черноплодной рябины, вишни и крыжовника. Ласковые объятия морского бриза, пение толстых чаек и долгая, но кроткая улыбка любимой женщины.
Мелек заказала дорадо с булгуром и тимьяном и нежнейшие морские гребешки в соусе из андалузской спаржи. Я не хотел есть. Ничего и больше никогда. Расплатившись, я вызвал водителя Реджепа и отправил Мелек домой одну, ссылаясь на важную встречу. Открыв дверь машины, я поцеловал Мелек, пытаясь навсегда запомнить запах её губ, которые пахли перечной мятой и бергамотом. Я сел в машину и отправился в отель, мысленно перечитывая письмо, которое я ей вручил в музыкальной школе. «Здравствуй, дорогая Мелек. Хотя нужно ли это “здравствуй”, если я собрался прощаться? Уж не знаю, кого благодарить, Иисуса, Аллаха или судьбу, за встречу с тобой тогда на площади Таксим. Я до сих пор помню те безвкусные жареные каштаны, которые ты бесплатно раздавала турецким беднякам в пёстром платье. Не зная, кто ты и из какой семьи, я очаровался твоими малахитовыми глазами, воспоминания о которых будут согревать меня либо в холодной тюрьме, либо в ещё более холодной Сибири. “За добро денег не берут”. Помнишь ли ты сказанную тобою фразу? К сожалению, она не стала маятником моих поступков и мыслей. Может, за добро деньги и не берут, но за грехи можно получить многое: наш просторный большой дом с твоей любимой кустовой гортензией, новые дорогие машины, лимитированную одежду последних коллекций и даже приглашения на утомительные приёмы в посольства. Вся эта жизнь – плоды грехов, которые я осмелился принять на свою широкую русскую душу. В этот день я хотел сделать тебе предложение и провести остаток жизни вместе, и, знаешь, я тщательно подготовился: принял ислам, сменил имя, купил тебе здание для музыкальной школы и даже кольцо, позже выброшенное в море с террасы того помпезного рыбного ресторана. Счастье хотело обрести меня, но я его отпугнул. Я убил человека, а кого именно, узнал вчера. Молодой и подающий надежды архитектор с открытым взором в подкатанных вельветовых брюках стал незваным свидетелем моего ограбления. Я беспощадно отнял жизнь твоего брата Метина, который неслучайно сегодня ночью постучался в твой сон. Но я не буду извиняться, потому что мне нет прощения, ведь я убил его, тебя, себя и нас. Всю недвижимость, Мелек, я отдаю тебе вместе с израненным окаменелым сердцем. Моя жизнь тянется к твоей, но я не могу взять груз твоего будущего несчастья на себя, поэтому вновь бегу. Мой самолёт вылетит из Стамбула через двенадцать часов. До отъезда в аэропорт я буду ждать вызванную тобой полицию в отеле Джираган. Я не оставил тебе времени думать, поэтому отложи эту гнусную писанину и позвони же скорее по номеру следователя, который занимался делом твоего брата. И кто бы и что тебе ни говорил, всегда верь в то, что я тебя не люблю. Без имени».
По приезде в гостиницу гром скрипуче и вальяжно гремел в моей груди. Мелек подарила мне самое ценное, что могла – меня, но я оказался не в силах распорядиться этим благом, вновь потеряв своё внутреннее начало. В номере я заказал бутылку горького золотого вермута, которую испил в глубоком одиночестве спустя сорок минут скитаний по комнате с заострённым бокалом. Напротив барной стойки, отделанной чёрным бархатом, стояло непропорциональное зеркало, и признаюсь, мне доставляло боль видеть свой кривой образ в нём. Находясь под градусом, но совершенно трезвым, я достал из походной сумки боцманский морской складной нож и зашёл в ванную комнату в балийском стиле, пристально взглянув на своё отражение в зеркале. Неприкаянный зловещий призрак полупрозрачно уставился на меня. В левую руку я, подобно художнику, держащему кисточку, взял нож, которым принялся исписывать мою иссохшую и немного шершавую кожу. С каждым сделанным разрезом на полотне моего безобразного лица я очищался от прожилок гнетущего прошлого. Тягучая кровь стекала на мою жилистую чешуйчатую шею, как проточная вода из сломанного крана в советской хрущёвке. Я достал белоснежное махровое полотенце с запахом марсельской лаванды, вытер израненное лицо и ушёл ждать прихода гостей правопорядка. Мои мысли были похожи на пыльную аравийскую пустыню, единственным цветущим оазисом в которой была Мелек. От эмоционального истощения я бесконтрольно уснул, а проснувшись лишь утром, осознал, что Мелек решила наказать меня не тюрьмой, а совестью, которая будто не переставала выскабливать изнутри все клапаны сердца. Перед вылетом в Москву я отправился в собор Святой Софии, превратившийся недавно в действующую мечеть. Пару месяцев назад состоялся первый с 1934 года намаз, потому что президент Турции Эрдоган подписал указ о присвоении собору Святой Софии в Стамбуле статуса мечети. Христианские фрески были прикрыты, и когда-то великий музей, символ золотого века Византии, стал местом силы мусульман. Я смотрел на алебастровые эллинистические урны, величественный купол, украшенный цитатами из Корана, мраморный резной минбар и бронзовые подсвечники михраба. В Айя-Софии мне было всегда так спокойно и благодушно, что я не хотел уходить оттуда. Что держало меня? Христианское прошлое или богослужения мусульман в настоящем? Я знал лишь то, что это место было единственным, с чем я желал попрощаться, улетая из Стамбула. Из купленного недавно дома я не забрал ничего: ни носков, ни фарфоровых чашек, ни израильских специй тех торгующих на рынке детей, ни Мелек.
Будь я ей, не прошло бы и пары минут после прочтения того письма, как полиция арестовывала бы убийцу моего брата. Но утончённость, изящно переливающаяся в благородство, не позволяла Мелек такую презренную низость, как месть.
В два часа дня я со стыдливой покорностью ждал посадки на самолёт в аэропорте Стамбула, пребывая в надежде, что за мной вот-вот приедет полиция, и я останусь существовать рядышком с Мелек. Но никого не было, ведь никчёмная дрожащая тварь не нужна даже накачанному тюремному надзирателю, от которого воняет трёхдневной кашей.
В салоне запылённого самолёта все оборачивались на мое изувеченное боцманским ножом лицо. Девочка в запачканном жирным цыплёнком белом платье показала на меня своим кривым пальцем, громко шепнув своей толстой мамаше с мокрыми подмышками и неровной изогнутой чёлкой слово «урод». Прилетев спустя несколько часов в Москву, по которой я изредка тосковал, меня сразу же закружил вихрь русских многозначных глаголов, от которых я отвык почти за два года жизни за рубежом. Выйдя из аэропорта, я случайно встретил своих университетских друзей, Елисея и Тамару, с которыми я по средам пил текилу в баре на Патриарших прудах, а по пятницам участвовал в историко-научных играх института. Губы Тамары, как всегда, были накрашены жирной алой помадой, которая спустя несколько часов её непрекращающегося потока болтовни лениво скатывалась. В отличие от высокого худощавого Елисея, который отнюдь не изменился, Тамара подстриглась, пополнела и перекрасилась в пепельную блондинку. Она была метиской: наполовину русская, наполовину мегрелка. Родилась Тамара в Грузии, но, несмотря на то, что переехала с родителями в Москву в раннем возрасте, Тамро, как все её ласково называли, сохранила миленький южный акцент и характер неуправляемого, но стойкого джигита. Елисея же воспитывала одна мать, зацикленная на строительстве своей фармацевтической бизнес-империи, и возможно, поэтому Елисей, которому мы придумали на первом курсе кличку Лис, был слегка женственным и манерным. Тогда в аэропорте из-за искромсанного в психозе лица они меня не узнали, продолжив ждать чемоданы. Мне хотелось тайком исчезнуть, но в тот момент я вдруг вспомнил ночные гонки на машинах по Кутузовскому проспекту с вечно подрезающей меня Тамро и культурные походы в чеховский МХТ с Лисом. Выключив разум и на несколько секунд забыв про режущую внутри боль, я во всё горло и без стеснения крикнул: «Тамро, Лис, это я, Пашка».
– Пахан-джан, что с твоим лицом? Как тебя так жизнь помотала, родной? – прокуренным низким голосом спросила Тамара.
– Я возвращаюсь в Сибирь, так сказать, к истокам. А с лицом, считай, несчастный случай. А вы-то что в Москве забыли, вершители мира?
– Дипмиссия Лиса в Вашингтоне закончилась прискорбно. Он умудрился стать персоной нон грата, а сейчас бездумно и удручающе таскается по МИДу, упорно делая вид, что работает, – насмешливо ответила Тамрико.
– Пашка, а ты знал, что она потеряла кресло на Лубянке из-за незакрывающегося рта? Говорят даже, что каждый день из её криво накрашенных красных губ выползали то индийская кобра, то тигровый уж. Теперь передвинулась в коммерцию, работает гендиректором в центре пластической хирургии своей старшей сестры, Саломе, – заметил Лис.
– Ничего не изменилось. Погнали в наш клуб на восемьдесят четвёртом этаже в Сити или на набережную? Выпьем Moët & Chandon и закусим сахалинскими устрицами, помните, как раньше?
– Лис снова начнёт ныть или рассказывать о творческом пути Марселя Пруста, и непонятно, что хуже. Ну раз, Паша-джан, тебя встретили таким уродом, тогда поехали за морскими гадами, – довольно согласилась Тамара.
Тамро и Лис часто спорили. Они поистине были преданными друзьями, по-родственному любили друг друга, но никогда не позволяли себе переходить установленную черту. По пути в ресторан Тамрико и Елисей с жалостью и малозаметным омерзением рассматривали раны на моём лице. Их жизнь круто изменилась: в США Елисей, став геем, полюбил консультанта Джо из бутика Tom Ford, с которым и устроил дебош в стриптиз-клубе во время романтического «уикенда» в Нью-Йорке, за что и был выслан из страны. Тамро, наконец, исполнила свою мечту быть властной, вечно орущей и ещё более вечно холостой начальницей-мымрой. Она наслаждалась гордым грузинским одиночеством в просторной минималистичной квартире на Остоженке с узенькими балкончиками. Лис перевёз Джо в Россию и благодаря связям устроил его в мультибрендовый магазин недалеко от Смоленско-Сенной площади.