– Ты можешь прожить некоторое время без огня, дерева и воды, но ты быстро умрёшь без воздуха. Прими это, как Дух Ветра, исполни свою мелодию и спрячь в палочки бамбука, а потом поделись этим талисманом с другими. Только сначала реши, что или кто для тебя воздух, – вместо привета произнесла учительница.
– Виктория Ивановна, ваш этот висячий фэн-шуй чуть не повредил мою, прошу заметить, как вы полагали, «золотую головушку». А вы тут мне про легенды, давайте лучше о жизни. Я соскучился, ведь я очень давно не дарил вам гладиолусы, – протянув цветы, сказал я.
– Как бы ты не старался превратиться в злодея, твоё доброе сердце всё равно выдаст твоё нутро. Ты – не твой наворовавший из казны отец, ты навсегда – искренний мальчик, каждый день приносящий бутерброды своим невежественным, избивающим тебя за новые кроссовки одноклассникам. Надеюсь, хоть от меня не убежишь в ближайшие часика три.
– От вас нет, а от себя могу. Пойдёмте в кухню, пока я не обулся обратно, – сняв куртку, воскликнул я.
Пройдя по широкому коридору с белыми стенами, на которых висели православные иконы, укоризненно пялящиеся в мою сторону, мы будто оказались в Провансе, выраженном в несвежем ремонте кухни, которую Ивановна поменяла лишь после защиты докторской. Аромат чая с инжиром, которым она меня иногда угощала после школы, всё усиленнее приближался к моим ноздрям. Иколова наготовила любимых мною блюд, будто чувствуя моё нетриумфальное возвращение в родную тувинскую дыру. Зайдя в кухню, я услышал запахи макарон по-флотски и испечённого фирменного вишневого пирога, который снился мне и в Москве, и в Дохе, и даже в Каппадокии. Приятное ностальгическое молчание затаилось в воздухе: я протяжно смотрел на её постаревшее морщинистое лицо в то время, как она изучала изуродованное моё.
– И почему ты приехал без неё? – нарушив тишину, шепнула Виктория Ивановна.
После первого же вопроса я рассказал ей всё: как познакомился с таинственным Хафизом, как бросил работу и переехал в Стамбул, как вшивал в детские куклы пакетики кокаина, как принял ислам и как убил молоденького мальчика, в сестру которого потом влюбился. Я всегда догадывался, что Иколова играет в покер в каком-то тайном кызыльском обществе, потому что выражение её лица и при страшных, и при радостных обстоятельствах оставалось неизменно невозмутимым. Закончив трагический рассказ, вместо дополнительных вопросов, обвинений, нотаций или сочувствующих слов Виктория Ивановна достала из холодильника самодельный квас, который она часто распивала с директором школы в его тесном кабинете, похожем на каморку Раскольникова.
– Так, – сказал бедняк. То, что ты убил её брата, – это твой крест, который тебе нести до конца дней, но ты же не убил Мелек. Ты её точно любишь, а если она тебя не сдала в цепкие лапы турецкой полиции, то ваши чувства взаимны. Паша, родной, позвони ей, а лучше поезжай и женись, как хотел. Бежать от себя так же бестолково, как, уехав из России, вернуться обратно, – погладив мою руку, произнесла Иколова.
– Я себя не прощу, дорогая учительница. Так что сгниёт моё худое тело в этих грязных тувинских фавелах. Ладно, засиделся я, уже три часа прошло. Поеду к людям, которые подарили мне такую мучительную жизнь. Я вас бесконечно люблю, Виктория Ивановна, заеду через пару дней, – не желая уходить, промычал я.
– Тогда прошу передай своему достопочтенному папе из рода жвачных парнокопытных млекопитающих из семейства полорогих, чтобы, наконец, разобрался с возросшей преступностью в городе. У моих знакомых изнасиловали и убили семнадцатилетнюю дочку, задержавшуюся на уроке сольфеджио в музыкальной школе. Страшно становится жить среди убийц, ведь не все такие милые, как ты, – саркастично добавила Ивановна.
Я вышел из квартиры учительницы и, тяжело вздохнув, отправился к родителям и сестре. Подъехав, водитель такси, широко открыв рот и ещё шире свои узенькие монгольские глазки, сказал:
– Сколько лет таксую, а это спрятанное королевство не видал. Посмотри, как небожители нынче живут. Вот это домина, конечно. Кто же тут хозяин? Наверное, московский олигарх.
– Здесь живёт мэр Кызыла Павел Собакевич, передай своим коллегам-таксистам, чтобы закидали этот замок яйцами, он их любит, особенно по вторникам, – с презрением осмотрев дом из окна, произнёс я.
Вытащив свои отёкшие после самолёта ноги из бледно-зелёной запылённой Лады, мне не сразу удалось обозреть галактический масштаб нового особняка, построенного родителями за два года моего отсутствия. Кованые ворота винного цвета с ажурными позолоченными вензелями, вверху которых маячил несуразный семейный герб – с виду царский, однако пролетарский по родословной – и два устрашающих вавилонских льва из бетона в бронзовых оттенках. Осматривая территорию, ко мне нерасторопным прогулочным шагом подполз охранник с залысиной и соломкой во рту, который, видимо, благодаря обставленным матерью семейным фотографиям для хвастовства перед высокопоставленными гостями, меня сразу же признал. Он улыбнулся рыхлыми заострёнными зубами, позорно отдал честь и пропустил ко входу в дом, даже не спросив имя. Я набрался смелости и постучал три раза в дверь с помпейской росписью и абрисами райских цветов, которые казались мне ещё более безвкусными, чем ворота. Спустя несколько минут ожидания мне открыла дверь домработница, одетая, как фрейлины императорского двора. Посмотрев на меня свысока, она подкатила свои бесцветные мышиные глаза и стала выспрашивать, кто я и откуда. Отодвинув ненаблюдательную особу, я без разрешения прошёл в дом, если этот дворец можно было тогда так назвать. В широком коридоре висели нарисованные портреты маминых деревенских предков в бархатных смокингах, а расписной узорчатый потолок, на котором дрожали хрупкие, однако пышные хрустальные люстры, казалось, был где-то очень далеко. По голубому мраморному полу с рыжеватыми вкраплениями я аккуратно прошёл в гостиную, в которой вальяжно стоял громадный камин с воздушными купидонами и отпугивающими грифонами, над которыми возвышалась мягкая подушка, похожая по форме на диван Дали в виде эротических губ. Репродукции картин эпохи Возрождения, об авторах которых моя семья, наверное, никогда и не слышала, высокий стол на тонких ножках из красного дерева напротив стены, покрытой жуткой лепниной, бюст Сократа, атласный диван и портьеры с ламбрекеном рубинового оттенка. До этого момента, признаюсь, я и не знал, что может существовать такая косолапая эклектика: элементы маньеризма, страсть рококо, ампир по-тувински и аляповатое барокко. Но безвкусица моей матери могла, наверное, стать восьмым смертным грехом, хотя зачем он был бы ей нужен, если она так искусно владела пятым.
В моих глазах начало рябить, и я решил пройти в следующую комнату, точнее – в обеденный зал. За столом сидели отец с матерью, без сестры. Заметив моё неожиданное появление, моя матушка, Настасья Петровна Разумовская, вскочила с бархатного овального стула и подбежала ко мне, с неприятием рассматривая моё лицо. Отец же продолжил жрать разносолы, даже не подняв на меня свои жалкие бульдожьи глаза, спрятанные под нависшими веками.
– Павел, кто тебя так искалечил в этой Дохле, ну, в Омане, ты понял. Надо сделать операцию, пожалуй, хотя это дорого обойдётся. Если закрыть левый глаз и прищурить правый, так тоже в принципе нормально. Зачем приехал? Твоя сестра, эта деревенщина, Олька, опять ускакала на свиданку, ещё и взяв без спроса мои бриллиантовые сережки, хотя её страшную мужиковатую морду они не спасут. А ты мне не купил, кстати, ничего в дьюти-фри? Какой же ты скупой, Пал Палыч, – молниеносно и без пауз выплеснула мать.
– И тебе здравствуй, мама. У меня всё хорошо, я не голодный с того момента, как улетел из столицы Катара Дохи, где из-за плотного рабочего графика мне часто не доводилось завтракать и обедать. Ничего тебе не подарю, Настасья Петровна, потому что не хочу. А теперь отойди, посмотрю твоему наевшемуся мужу в бесстыдное лицо, – гневно произнёс я.
– Ой, Павел Младший, приветствую тебя. Как дела на дипломатическом поприще? – спросил отец, не отрывая свой взгляд от тарелки.
– Я уже давно вольная птица и не нуждаюсь в твоих глазах. Но всё же прошу тебя увидеть сквозь эти громадные имперские окна проблемы города, мэром которого ты стал. Людям нечего есть и негде работать, а у тебя на столе скатерть-самобранка. И дочери твоей всего шестнадцать лет, на какие свидания она может ходить? – обвинительно упрекнул я.
Еды на столе было навалом: «индюк ростом в теленка», начинённый рисом и печёнкой, винегрет с балтийской килькой на бородинском хлебе, чёрная икра, которую отец поедал большой серебряной ложкой, холодец из свиной рульки с хреном, пельмени из судака, пожарские котлеты из рябчиков, цыплёнок с вешенками в сметанном соусе, голубцы из савойской капусты, оливье с перепёлкой, запечённые мозговые косточки ягнёнка, толстый расстегай с горбушей, стерлядь, фаршированная луком и чесноком, оленина с пармским сыром, колбаски из бараньего ливера, гусь с черносливом, творожные сырники с отборными ягодами, яблочно-клюквенный пирог и громадные ватрушки. Мать, заметив мой брезгливый недоумевающий взгляд, произнесла:
– Сынок, ты присаживайся, пообедай. Правда, еда здесь вся простая, домашняя. Обожаемых тобою гребешков, устриц, омаров здесь нет и быть не может, мы же русские люди, поэтому трепетно любим нашу страну, её традиции и кухню.
– Только людей вы здешних не любите. По дороге к Иколовой я заскочил в магазин. Там была простокваша, овсяное печенье и пара буханок хлеба. Но, посмотрев на ваш пир, я понимаю, где находятся все продукты Кызыла, – с недовольством ответил я.
– Да тут и русских-то нет, даже училка твоя Ивановна с узкими глазами и ещё более узкими взглядами на жизнь. Шаманы сплошные и алкаши. Они же нелюди, свиньи: ссут, где видят, весь город засран этими нечистоплотными крестьянами. А работы нет, так это они безграмотные глупцы, не желающие расширять горизонты, – омерзительно произнёс Собакевич.
– Кстати, о горизонтах… Мы с отцом и Олькой летим в Танзанию, хотя после августовской поездки на Майорку я больше хочу погулять по какому-нибудь Парижу, а не бездумно валяться у невыносимо бирюзовой воды. Но отцу ходить тяжело стало, а ты тут, Пашка, об этих грязных тувинцах думаешь. У него от нагрузок немного метаболизм сбился и теперь в кресле даже бизнес-класса не может вдоволь отдохнуть. Бедный, с губернатором летал в Москву, еле высидел. Не понимаю, что, частный самолёт нельзя было снять? Вот я, Пал Палыч, молодец: сорочек шёлковых ему в поездку купила, джет нашла с бежевым салоном под мой новый костюм, который мне Олька из Италии припёрла, шампанское в полёт выбрала, хотя это вообще стюардессы должны делать. Ай, дорого, конечно, вышло, но и персоналу зарплату урежем, и дороги новые построим, и ничего… Выживем как-нибудь! Хотя тяжело выжить у нас в Тыве, я признаюсь. Вон салоны красоты, а буквально последние копейки забирают. И я замаялась к тому же, мне нужно поменять обстановку, чтобы расслабиться от этих вечных бытовых дел. То репетитора очередного Олюхе найти, а то все отказываются от неё, а берут бешеные деньги, между прочим, то бельё ей кружевное купить, то отца на скучном деловом ужине сопроводить. Сын, всё на мне держится, только я не выдерживаю. Выть хочется от этих тягостных проблем. Дворянская хандра меня настигла с приходом осени, ну не вылить же мне свою аристократическую кровь из себя? Я – женщина любви и красоты и создана для большего, чем терпеть выходки этих болтливых, пахнущих дешёвыми спиртовыми духами прислуг. Я им столько плачу, а они сплетничают. Ну ты не думай, я слежу за всеми их покупками и действиями. Одна из кухарок вместо рынка ездила в дорогой магазин и переплачивала, так я вычла месячную зарплату, и она одумалась, наконец, нахалка. Вот и работаю, присматриваю, чтобы из дома нашего ничего не вытащили… – затарахтела Настасья Петровна.