– Знаешь, мы с тобой похожи. Ты убежал от себя, как и я. Ты покинул свою семью, свой дом, место, где, возможно, любили верблюдов. Но ради чего? У меня есть натоптанные мозоли и горб, даже два, как и у тебя. Я бросил своих близких и так же мечтаю обрести оазис в пустыне. Но, дорогой мой, ты никогда не сможешь уйти от своего верблюжьего «я».
Мой монолог перебил женский крик, за которым стояла красивая девушка, похожая на балдырку. Она точно была метиской: об этом говорили её раскосые, но завлекающие карие глаза, тонкое лицо и густые чёрные канаты волос. Я замер от восхищения перед её горделивостью. Она была одета будто шаманка: железная цепь, медный нагрудник, бесформенный балахон с лентами ярких цветов, напоминающий кафтан из кожи марала с рисунками многоголовых змей, сзади были прикреплены кольца, олицетворяющие солнце и круг, через которые шаманы якобы переходят в другой мир. На наплечном одеянии мелькала птичья символика, на рукавах были пластины и бахрома из бордового сукна, накидка с узором из раковин каури с присоединёнными колокольчиками и клювами коршунов. На голове я заметил широкую повязку со спускающимися перьями филина и бирюзовыми бусинами, а также островерхую шапку, созданную из рубинового бархата. После того, как я оглядел её, она начала истошно кричать на непонятном мне языке. Осознав, что я не понимаю ни единого её слова, она остудила свой пыл и заговорила:
– Что делаешь здесь? Ты должен сейчас же уйти отсюда. Беги. Духи разозлятся и проклянут тебя, – прошептала она.
– Я уже давно проклят. Мне не страшны ни духи, ни волки, ни Бог. Я боюсь лишь себя. Главная угроза для человека – это он сам.
– Ты выбрал неправильное время и место, потревожив их. Если хочешь жить, иди за мной. Я помогу тебе, несчастный, – на ломаном русском выхлестнул её дрожащий охрипший голос.
Признаться, я не верил во всё ненаучное: гадалок, астрологов, натальные карты и даже сюцай. Но она была не похожа на всех моих знакомых женщин, поэтому я не мог не последовать за ней. Шаманка посмотрела на верблюда колким внушающим взглядом, после которого магическим образом он отправился за нами. Всю дорогу по безлюдному краю верблюд шёл по моим следам, не отставая от ритмичного и стремительного шага незнакомки, которая не изъявляла желания продолжать со мной начавшийся у реки диалог. Мне наскучила тишина, и я оборвал повисшее меж сосен молчание, начав задавать разношёрстные вопросы моей спутнице. Но она продолжала молчать, а верблюд преследовать, подстраиваясь под быстроту хода. Всякий день в моей жизни напоминал абсурдную комедию неудавшегося писателя-фантаста, но тем не менее я не мог вырвать ни одну страницу из предыдущих глав.
Дойдя до убогой обветшалой хижины, девушка, не представившись, пригласила меня внутрь. На стенах висели шкуры убитых медведей, матерчатые куклы с длинными разноцветными косичками вместо ног, рога лося и даже людские черепа, обрамлённые деревом. На небольшом коричневом стуле стоял бубен, сделанный из лиственницы и шкуры косули. Не ведая шаманских законов, я подошёл и потрогал его. И странница вновь начала орать на меня нечеловеческим голосом на неизвестном языке, сменившимся спустя несколько секунд корявым русским:
– В нём живет дух, приручённый мною. Ты не можешь тревожить его. Только Чайлага дотрагивается до бубна, – сказала на вид девятнадцатилетняя девушка.
– Теперь я хоть знаю твоё имя, Чайлага. Только своё тебе не могу назвать, потому что ещё не понял, кто я. Меня напугали человеческие черепа на твоей стене. Сколько людей ты поубивала? – неудачно пошутил я.
– Убийца – ты, а не я, безымянный. Это зов моих предков, я советуюсь с ними и прошу помощи, как у духов. Левый – череп моей матери, от неё, но с разрешения духов мне передался дар, дом, кисет и трубка. Когда высшие силы забрали маму, я повесила её череп к останкам шаманов-предков.
– А я и не знал, что шаманом стать так легко, оказывается, передаётся всё по наследству. Мать умерла, а отец где твой?
Чайлага протянула мне странный напиток, похожий на вонючий настой для похудения моей бабушки, которая носила его в потайном кармане сумки даже в путешествиях.
– Это аяуаска, отвар из лесной лианы мёртвых. Мне привёз его заарин, учившийся у верховного шамана в Перу. Тебе уже ничего не поможет, но ты пей и не бойся. Мама рассказывала, что заключила ритуальный брак с орлом, превратившимся в птицу по воле духов. Я никогда не видела отца, но он всегда внутри моих поступков, – вновь шёпотом произнесла Чайлага.
Допив напиток, я почувствовал приглушённое расслабление, резко переходящее в возбудительные толчки. С помощью отвара Чайлага открыла мне дверь в свою жизнь, которую я бы вряд ли понял без натуральных галлюциногенов. Она рассказала и то, как она выбирала между смертью и высшим предназначением шамана, и то, как мать обматывала её в мокрые простыни и насильно выгоняла на сибирский мороз ночью, пока вся ткань не станет сухой, и то, как она стояла босыми ногами на раскалённом металле до потери чувствительности, и то, как боролась с местными буддистами, и то, как вымолила для бесплодной мусульманки четверых детей, и даже то, как лечила сибиряков от алкоголизма, прижигая язык разгорячённым до шестисот градусов металлом. Не буду утаивать: меня окрылила эта добрая, необузданная девушка, светящаяся изнутри. Она доверилась мне, и я не желал уходить из того домишки, потому что лишь с ней мне было спокойно почти так же, как с Мелек. Осознав, что шаманизм – это мощная религия, которая должна получить официальный статус, я попросил Чайлагу помочь мне не бежать от себя. Я остался у неё на несколько дней: спал на холодном полу без подушки и одеяла, охотился, собирал грибы для настоев, кормил сбежавшего верблюда, который предпочёл, как и я, остаться у хижины, беседовал с Енисеем и входил в экстатический транс во время камлания Чайлаги возле костра.
Спустя девять дней жизни без связи и Интернета, но в абсолютной гармонии с собой и природой, я решил отправиться в город на давно обещанную Виктории Ивановне встречу. Добравшись до ближайшего населённого пункта, я включил телефон, получив множество различных уведомлений. Затем я заметил два пропущенных, но недавних звонка от мамы и смс с текстом: «Отца убили. Он мёртв. Похороны завтра. Приходи домой к двенадцати часам». Я сглотнул образовавшийся вяжущий ком в горле и выпустил телефон из ватных рук, мгновенно покрывшихся клейким потом. Поймав попутку, я смог быстро добраться до особняка, больше похожего на величественный герцогский замок. Возле дома стояли чёрные зализанные бронированные машины, загородившие мне проход. Я осмотрелся и увидел мать, поистине напоминающую белую ворону. Настасья Петровна стояла гордо, будто чувствуя себя первой леди. Она была одета в белоснежный брючный костюм, волосы её были аккуратно убраны под белую шляпу с большими полями, а её морщинистые и обычно холодные руки умело скрывали белые шёлковые перчатки. На фоне густой тёмной массы людей она ярко выделялась, отчётливо осознавая, что без отца она – пустое, никому не нужное место, а значит, похороны представлялись для неё последним светским выходом на правах важной персоны. Мэрия, губернатор и другие чиновничьи лица подходили к матери со словами бездарных односложных соболезнований. Петровна плавно и вальяжно расхаживала, заводя непринуждённые беседы о погоде и Гогене, с творчеством которого она была совершенно незнакома.
Однако на похоронах «тоской убитая женщина», увы, поскупилась, заказав лишь пригоревшие поминальные пирожки с двухдневным по запаху свиным фаршем. Подойдя к маме, я захотел прижаться к ней, но она быстро протянула свою ладонь, как символ нерушимого барьера между нами.
– Павел, ты весь грязный и заросший, да и воняешь запахом лагерного костра. Быстрее же переоденься в комнате для гостей на втором этаже и отойди, наконец, от меня, запачкаешь ведь, – с отвращением произнесла мать.
– Кто отца убил, мама? Как это произошло? – спросил я.
– Позавчера умер от раны после покушения, кто причастен – понятия не имею. Знаю только, что пуля попала в кишечник. Спасти папу не смогли, он скончался в больнице.
– Надо же… Пристрелили в его жирный дынеобразный живот, уязвимое место покойника. А когда помины начнутся?
– Какой же ты наглый, сын. Отец погиб, а ты о еде трындишь. Я решила не устраивать этого напускного лицемерного пира, и так погребение мне в копеечку обошлось. Твой папа совсем о нас не подумал, а я, между прочим, так потратилась с этим гробом и местом на кладбище, ведь эти все ритуалы как иномарка добротная стоят. Надо было кремировать Собакевича и развеять над полноводным Енисеем, превратив его покойную душу в вечность. И расходов не было бы никаких. Но это же не по-христиански, как бы я перед людьми оправдывалась? Я же олицетворение православия в нашем обществе, а вышло бы, будто занимаюсь ерундой буддистской. Я не могу так рисковать своим именем, – надменно подытожила Настасья Петровна.
Бессмысленно отрицать, что мне стало стыдно за мою бессердечную, но привлекающую всеобщее внимание мать, которая искусно притворялась горько скорбящей вдовой. Поднявшись в комнату для гостей, я помылся, переоделся и позвонил в лучший местный ресторан, договорившись о его закрытии под поминальные проводы отца. Выйдя в длинный коридор, увешанный самовлюблёнными фотографиями матери, я услышал прерывистый гортанный стон. Моё любопытство вновь не сдержалось, заставив идти на громкий издающийся крик. Спустя приблизительно секунд сорок мои уши безошибочно привели меня к высоким дверям, ведущим в комнату моей младшей сестры, которые я мгновенно отворил. Увиденную перед собой сцену я мечтаю разорвать в своей памяти до сих пор. Обнажённая шестнадцатилетняя Оленька предавалась плотским утехам на шёлковых простынях цвета чёрного жемчуга с лысым женатым заместителем покойного отца. От бешенства, закрутившегося внутри меня, я схватился за вспотевшие плохо прокрашенные волосы сестры и, не обращая внимания на Олькины вопли, затолкал её в ванную, подперев ручку снаружи массивным имперским креслом. Убедившись в том, что мне удалось плотно закрыть юную извращенку, я вытащил его из кровати и принялся нападать. Я ускоренно и нещадно бил по почкам, селезёнке и грудной клетке, затем наступил на его заострённый кадык и сломал и без того горбатый нос бесстыдно покрасневшего лица. Ольга истошно визжала, затем нечленораздельно что-то выкрикивала, пытаясь выбраться из ванной. Я хотел отнять у неё право попрощаться с отцом, поэтому избив её любовника до потери сознания, мне пришлось оставить Олю одну в её искушённом греховном будуаре. Опьянев гневом, я спустился вниз и по пути зашёл в кухню выпить валокордина, который при нервных истощениях я бессмысленно смешивал с настойкой элеутерококка. За столом сидел упитанный отёкший священник с золотым иерейским крестом на груди, свисающим над тарелкой горячего куриного бульона. Его губы дрожали, будто испытывая смущённое неудобство касаться еды на похоронах. Я не проронил ни звука, но как-то батюшка узнал меня, встал из-за стола и обнял. Он был единственным, кто смог подарить мне тепло в день потери отца. И признаюсь, я даже почувствовал себя нужным, напрочь забыв про валерьянку и лежавшие для антуража антидепрессанты мамы, к которым она и вовсе не притронулась.