Во время отпевания батюшка читал молитвы, и я с чувством неутолимого стыда крестился, когда все поголовно делали это. Тело отца было накрыто саваном, а на его широком заштукатуренном бледном лбу лежал погребальный венчик. Держа в руке зажжённую горящую восковую свечу, я вспоминал рыбалку с отцом на щуку и окуня, походы в кинотеатры с большими тазами карамельного попкорна и немногозначные беседы во время охоты на уток. После проведения всех необходимых христианских ритуалов пришедшие на похороны стали подходить к гробу отца, чтобы попрощаться навсегда. Мои руки невротически дёргались, но всё же я дотронулся теми непослушными шевелящимися червяками до лица папы. Оно было круглым, но мягким, как у новорождённого безгрешного младенца. Наклонившись к уху, я прошептал, что очень люблю его, и медленно отошёл, будто стараясь с ним подольше побыть.
Накрыв гроб крышкой, его погрузили в катафалк, отправляющийся на кладбище. Даже не заметив отсутствия Ольги, мать продолжала благородно принимать соболезнования, делая вид, что меня не знает. Она шла по просёлочной дороге перед нерасторопно ползущей вытянутой чёрной повозкой и разбрасывала поломанные гвоздики. Я волочился где-то в толпе, фривольно обсуждающей недостатки характера отца и то, как он шесть раз в день набивал желудок «трудноперевариваемой дрянью». Когда гроб Собакевича закопали, закинув сухой землёй, я сказал матери о том, что оплатил помины в её любимом ресторане. Невозможно было передать цензурными словами, как Настасья Петровна восторженно затрепетала, обрадовавшись продолжению «банкета» и её дня славы, в котором она была главным после убитого действующим лицом.
Добравшись до ресторана, гости воспрянули от количества посуды с морепродуктами и разными мясными карпаччо на столе. Чиновники стали безбожно пить водку литрами, закусывая то утиным паштетом, то вялеными помидорами. Казалось, будто звон тарелок и вилок, беспорядочно накалывающих сельдь и рулетики с баклажаном, никого не оглушает, кроме меня. Все грязно жрали: наш старый сосед, у которого по рыжевато-седой бороде стекало оливковое масло, молоденькая папина секретарша, забравшая всё филе палтуса с поминального угла, друзья по охоте, восхищающиеся колбасами с чесноком и перцем и даже троюродная сестра отца, не знавшая моего имени, зато искренне желающая урвать по крупному кусочку с каждого блюда. Но я был доволен происходящим, ведь отец мечтал бы о таком пышном пире из нескончаемой еды. Мать хвастливо ходила между столами и спрашивала, всё ли вкусно и правильно, заранее зная ответ на свои бессмысленные риторические вопросы. Настасья Петровна будто хотела самоутвердиться за счёт поминок своего мужа: она зачитала душераздирающие слова, сумев вытащить из своих алчных глаз две слезинки, вспомнила, как ухаживала за Собакевичем во время его непродолжительной трёхдневной болезни и даже вновь соврала о своих дворянских корнях. Мать раздражала меня и безудержной страстью к деньгам, и нежеланием их тратить на что-то, кроме себя, и пустым нарочитым бахвальством. Я мог ей простить всё, кроме того, что ей была безразлична смерть отца точно так же, как мы с Ольгой.
Вспомнив о сестре, я увидел, как она дерзко вошла в ресторан, нагло присев возле замужнего папиного товарища, прилетевшего на похороны из Новосибирска. Ольга наигранно хихикала и плотоядно улыбалась, поглаживая сутулую спину расстроенного дяди Валеры, огорчённого смертью Собакевича сильнее его родной дочери. Мне было противно являться свидетелем этого шоу, поэтому я выпил пару рюмок водки и отправился в гостевую комнату, которую выделила для меня мама в своём помпезном дворце. Войдя в бархатистое убожество с шёлковыми торшерами и позолоченными зеркалами, я достал из своего рюкзака компьютер. За почти две недели отъезда из Стамбула в моей электронной почте накопилась масса спама, рабочих документов, отправленных моим ассистентом и одно письмо в анонимном приложении от неизвестного пользователя. Подумав, что это мошенники, я решил не открывать файл, однако всё же спустя несколько секунд принялся читать сообщение на турецком. «Забыть тебя пока не смогла, но знаешь, я упорно стараюсь. Твоё письмо, которое я перечитывала каждый час эти недели, вытянули сегодня из моих рук непослушные волны Чёрного моря. Оставив меня наедине в тот день с правом выбора, сдать тебя полиции или позволить уйти, я выбрала третье – простить. Наверное, эти слова твоя загнанная совесть желала и до сих пор желает услышать… Отказ от вендетты, канистры слёз и перешёптывания Стамбула о моей легкомысленности. С этим ты выбросил мою жизнь к тому прибрежному камню, на котором я больше никогда не смогу играть на арфе. Из твоего дома, которым ты откупился от греха убийства, я сделала детский сад для детей беженцев. Школа музыки, подаренная тобою на ворованные у моего отца деньги, теперь совершенно бесплатная для малоимущих стамбульских семей. А я, лишённая твоим побегом счастливого будущего, выхожу замуж за другого. Вчера Хафиз приходил свататься к моим родителям, замыливая пятна грязи на моей подмоченной репутации. Через месяц у нас с ним состоится помолвка, а через полтора я стану его верной супругой. Но кто бы и что тебе ни говорил, всегда верь в то, что я тебя не люблю».
Закрыв ноутбук, мои глаза, которые я растёр до багровости, заслезились. Подойдя к зеркалу, я вновь взглянул на искалеченное лицо изуродованного человека. Хотя очевидно, что человеком я не мог назвать тот призрак, уставившийся на меня из стеклянной рамы. Я перечитывал это сообщение вновь и вновь, пытаясь уцепиться за сквозящие в нём ответы на вопросы. И признаюсь, я был согласен с каждой буквой и запятой, кроме тех, после которых мелькало имя Хафиза. Меня терзал вопрос – зачем лекарю спасать Мелек, жертвуя нерастраченной любовью к родной сестре? Было бы гнусно объявить его подлецом и неуместно вызвать на дуэль, ведь он помог плоти, оставленной мной в Стамбуле, отмыться от пыли пустых вздорных слухов. Лекарь спас женщину, которую я покинул, и уберёг её от возможности вновь влюбиться в меня. Догадываясь, что я когда-нибудь вернусь за Мелек и она меня благородно простит, он начертал судьбы четырём людям, сделав всех несчастными, но праведными. Брат и сестра не могут делить единую постель, рожая совместных потомков, точно так же, как юная девушка не способна изо дня в день притворно готовить завтрак человеку, застрелившему её брата. Всё чинно, но все несчастны.
И ничего, наверное, вовсе не поменялось: я по-прежнему завидую Хафизу, Мелек пребывает в унынии, Эсен тщеславно не верит в происходящее, а Хафиз гневно сокрушается то над моим побегом, то над сестрой, не желающей становиться золовкой и принимать в дом новоиспечённую невестку. Я предал Мелек, Мелек меня, а Хафиз Эсен, самого невинного в этой сделке дьявола. Подобные мысли, чередующиеся болью и тоской, сверлили в каждом органе моего хилого тела. Закрывая глаза, чтобы отвлечься, я видел Мелек в свадебном платье и Хафиза, танцующего турецкий танец зейбек перед чопорной стамбульской элитой, а открывая, представлял себя на месте лекаря, произносящего заветное «да». Мои чувства сменялись быстрее, чем перуанские президенты: я любил Мелек, затем осуждал, а потом жалел. Пальцы левой ступни отказывались двигаться, будто насмехаясь над моим сверхъестественным положением. Я лёг на гостевую кровать и уснул…
5Мцыри
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной…
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!
Полз двенадцатый час ночи. Няня уложила годовалую Оленьку спать и приставным пружинистым шагом пошлёпала в ортопедических домашних тапочках заваривать чай с ромашкой, чтобы, наконец, перестать ворочаться, считая овец на латунной скрипучей кровати. Папа, как всегда, не пришёл к ужину в пятницу, на котором мама в бигудях-папильотках, похожих на извивающихся глистов, разгадывала незамысловатую судоку, треская жареные подсолнечные семечки. Она снова забыла забрать меня из секции по дзюдо, после которой я ждал её с журчащим животом 57 минут около храпящего на вахте охранника, овеянного бутиловым спиртом, забыла дать антибиотики, прописанные мне после тяжело перенесённой оспы, забыла узнать, как дела в школе, купить ватман и акриловую гуашь для уроков изо, на которых учительница называла меня бедняком из-за отсутствия принадлежностей, забыла напомнить папе о его обещании сводить нас на выходных в цирк посмотреть на пуделей и перепрыгивающих через кольцо тигров, забыла опустить в подстаканник около моей умывальной раковины новую зубную щётку, забыла поцеловать меня перед сном и зажечь восковой ночник с плавающими пузырьками, похожими на разноцветную лаву и, как всегда, забыла сказать, что любит меня.
Няня, заменившая памперсы Ольке, которую у неё не получалось укачивать после шести часов, допила, причмокивая, свой крепкий чай, из которого, как всегда, не высунула заварку, и отправилась звонить сестре из Абакана, чтобы пожаловаться на тираническую и всеми командующую Настасью Петровну. Я натянул фланелевую пижаму с супергероями, подаренную на вырост бабушкой Федорой, почистил зубы намазанным пастой пальцем и, притаившись, выждал момента, чтобы подняться в домашнюю библиотеку, расположившуюся на мансарде. Отец отца, мой дедушка, которого я, увы, не застал, перевёз в подаренный на свадьбу родителям дом коллекционные издания, выкупленные у литературных ценителей. А перед смертью он даже успел взять слово, что родители передадут «пылесборники», как они искренне полагали, потомкам в качестве семейной реликвии. Мама запрещала мне подниматься в библиотеку, редкие и раритетные книги из которой она давно мечтала распродать, чтобы получить сумму, в грёзах давно потраченную на безвкусную лаковую сумочку и две шубки, сшитые из норки и голубого песца. Каждый раз тайком заползая с мохнатым шотландским пледом под неработающий холодный камин, установленный для хвастовства матерью и никогда не включённый ею из экономических целей, меня ругали за то, что я тянусь к литературе, а не к ровесникам-детям папиных высокопоставленных коллег. Но зачем человеку сто тупых друзей, если есть хоть одна острая книга?