Проснувшись от солнечных лучей лишь днём, я протёр глаза и увидел рядом спящую Саломе, что, впрочем, не было для меня удивительным. Наверное, мне следовало, как в фильме, встать и сбежать, но я не стал. Вместо очередного побега я заказал в номер свежеиспечённые круассаны и блинчики с красной икрой и зеленью, а затем отворил окно, чтобы белые занавески ласково разбудили Саломе. Когда она открыла глаза, я увидел совершенно иную девушку, которая отличалась от образа, упорно создаваемого ею в жизни.
Неуязвимая акула скальпеля оказалась утончённой тургеневской девушкой, смущающейся от моих нескромных взглядов.
– Распущенные волосы тебе очень подходят. Ты же другая… Зачем люди надевают маски, ведь рано или поздно они спадут… – первым заговорил я.
– И тебе доброе утро, если оно для тебя такое, конечно. В Москве нужно обрасти не только панцирем, но и клыками, чтобы тебя не съели в этих опасных джунглях. Я бы не стала преуспевающим хирургом силиконовых гиен, если бы открывала каждому, как тебе, свою душу! – смущённо ответила она.
Мы завтракали в тишине и неловкости, будто жалея о сблизившей нас хмельной ночи. Меня радовала ни на чём не настаивающая улыбка Саломе, и я подумал о потенциальном местоимении – «нас». Как же было тривиально начинать всё с чистого листа, но, увы, я ничем не отличался от ординарного большинства зевак, мечтающего после роковых ошибок набело переписывать книгу судьбы. Я поддался приобретению розовых очков и с лихвой бросился в омут свиданий. После нашей первой ночи с Саломе прошла неделя: мы виделись каждый день, обедая то на Усачевском рынке, то на Патриарших прудах, то на Кузнецком мосту. Она рассказывала мне о тяжёлых многочасовых операциях, о том, как на неё подавали в суд из-за разорвавшегося от бани импланта, и о том, как отчаянно её раздражают нахрапистая маскулинность Тамро и гейская женственность Елисея. Я блуждал в навязчивых мыслях о измене Мелек и предательстве Хафиза, порой даже слегка сопереживая сестре лекаря, Эсен. Мы гуляли в Зарядье и без стеснения целовались на прозрачном мосту, а затем мило обедали любимым хачапури Тамро с трюфелями, который она приучила меня запивать грузинским «Киндзмараули».
Я даже успел случайно познакомиться с мамой Саломе и Тамары, Ламарой, истинной черноволосой грузинкой, которая с акцентом говорила по-русски. Она мгновенно накормила меня мцвади с сацебели из томатов, чашушули из говядины с луком и форелью с орехами в гранатовом соусе. Ламара с энтузиазмом, но так бестактно расспрашивала обо всём, начиная от даты рождения и заканчивая серьёзностью моих намерений в отношении её дочери. Однако, нужно отметить, что банальщина и бескультурье мамы Саломе не передались ни старшей, ни младшей по ДНК. Сначала я дурковато отшучивался, но затем наотрез обрубил наскучившее амикшонство Ламары, заявив, что никогда и ни на ком не женюсь. Давно разочаровавшаяся в нежных чувствах Саломе с достоинством и свойственным ей благородством приняла моё слово, как покорная безропотная имеретинка. Она никогда не спорила со мной и, в отличие от Мелек, умела скрывать уныние от моего взгляда. Мне было комфортно с ней, но, увы, не всегда. Во время хирургических вмешательств вместе со скальпелем она будто брала грехи оперируемого. Как-то раз после очередной липосакции упитанной омарами рублёвской дамы мы поехали покурить кальян в ресторан на Лужнецкой набережной, в котором Саломе заказала около семи разных блюд. После бананового медовика с горгонзолой Саломе настояла на фастфуде, где взяла три бургера, сырные шарики, жирнейший пирожок с вишней и карамельное силиконовое мороженое. Всю варфоломеевскую ночь я подносил ей то воду, то активированный уголь, то шерстяные носки для дрожащих от интоксикации ног. Вместо благодарности она настойчиво обвиняла меня в переедании и очередном булимическом срыве. Я молчал, так как беспрекословно верил в то, что моё существо неминуемо влечёт череду вселенских несчастий.
Чтобы моя грузинка не чувствовала себя одинокой акулой в океане прилипал, я подарил ей миттельшнауцера, которого она назвала гордым прозвищем Мцыри в честь заглавного героя лермонтовской поэмы. Но Мцыри не хотел жить с Саломе, нежданно выбрав хозяином именно меня. На удивление, признаюсь, я тоже проникся нежностью к четвероногому одиночке, поэтому предложил Тамариной сестре съехаться, однако без семейных обязательств, которые так желала навесить на меня её мать. Делить с нелюбимой женщиной быт из-за пса не казалось мне девиантным или абсурдным, ведь я жаждал той самой «новой жизни». От прежнего Павла осталось лишь исковерканное им в Стамбуле лицо, не позволяющее безмятежно любоваться отражением в зеркале и без внимания окружающих передвигаться по шумной столице. В один из обременительных понедельников, заскучав за просмотром затянувшегося индийского фильма, я нажал своим вспотевшим пальцем на паузу и заговорил со своей сожительницей:
– Кажется, в четверг у тебя было окно. Возьми-ка своего Пашку на операцию. Измени меня до конца, Саломе.
– А я уже привыкла к твоим шрамам, и, знаешь, родственников не оперируют. Я не собираюсь брать ответственность за твою жизнь. Невозможно оставаться хладнокровной, разрезая тело любимого человека, – резко возразила она.
– Ты забыла, что я тебе не муж и им никогда не стану, следовательно, я не отношусь к родственникам, ни ближайшим, ни дальним. Да и умереть на твоём столе приятнее, чем пялиться на урода в зеркале по утрам. Будь неуязвима, как в день нашего знакомства, тогда всё получится.
– А вечерами ты на себя не смотришь? Хотя не стоит отвечать, ты же мне ничем не обязан, ведь мы никто друг другу. Нож в руки я не возьму, так что забудь про это.
– Я уже всё оплатил без ваших консультаций, главный врач. Если ты не примешь мой выбор, я лягу под скальпель твоей неумелой коллеги Крючковой в среду… Кажется, ты говорила мне, что она профнепригодна и её пора уволить. Ну а если вернёшь на мой счёт деньги, я обращусь в другую клинику, и тогда ты точно ничего не проконтролируешь.
– Что ты именно хочешь? – спросила Саломе.
– Чтобы родная мать меня не узнала, чтобы даже голос был другим…
– Я созову консилиум и приглашу на операцию профессионалов, чтобы постараться изменить тебя за один наркоз. От кого ты бежишь, или у тебя есть преследователи?
– Это не столь важно. Я утомился, пойду спать. Спокойной ночи, – остро подытожил я и удалился в комнату.
Саломе, отведя глаза в сторону, ничего не ответила. Два дня прошли по-осеннему меланхолично и безучастно: я гулял по Старому Арбату с Мцыри, обедал с Лисом и его парнем, Джо, красным борщом и варениками с абрикосами и покупал ненужные безделушки в кухню Саломе. В день икс мне пришлось встать в шесть утра, чтобы вовремя приехать в клинику перед операцией. По пути в больницу челюсть Саломе раскачивалась из стороны в сторону, беспрерывно шатаясь ходуном. Она два раза проехала на красный свет и даже заматерилась. Саломе, в отличие от меня, нервничала, однако успокаивать я её вовсе не собирался. Вместо этого я попросил её оставить самый неприметный шрам под левым глазом на память. Она упиралась, однако затем вынужденно согласилась. Зайдя в здание, я игриво подмигнул девушке-администратору и последовал за Саломе в её кабинет, чем-то напоминающий рабочее место Хафиза. Закрыв дверь на ключ, Саломе слегка дотронулась своими узловатыми пальцами до моих впалых щёк и протяжно выдохнула. Но, сознаюсь, меня совершенно не трогали её душевные переживания и терзания. Я думал лишь о Мцыри, который остался впервые так надолго дома один. Безмолвно поцеловав Саломе в лоб, я улыбнулся и вышел из кабинета, под которым меня ждала миловидная медсестра низенького роста, скрываемого под бледно-розовым медицинском костюмом. Она сопроводила до процедурной хиленького на вид героинового наркомана, где меня побрили и принялись бессмысленно успокаивать, после чего накачали двойным наркозом из-за сложности и длительной продолжительности операции. Мои веки начали смыкаться, я почувствовал расслабление и покой. Изучив заранее все необходимые этапы хирургических вмешательств, я был готов даже к тому, что могу и вовсе больше никогда не проснуться. Но почему-то меня это не пугало, но и, буду честным, не радовало.
По моему нескромному заказу Саломе и её коллеги скорректировали костные структуры моего вздёрнутого носа, изменили разрез глаз и даже цвет, имплантировав в радужную оболочку силиконовый протез карего оттенка, расширили заострённый подбородок, провели димплэктомию, добавив, как у Мелек, ямочки на щеках, сделали отопластику, подправив форму ассиметричных ушных раковин, и иссекли хрящ из гортани для понижения тембра голоса. Я отошёл от наркоза лишь около девяти вечера, но казалось, лучше бы я умер на хирургическом столе, чем нестерпимо мучился от нудной пронзительной боли в каждой точке своего ломящего тела. Бинты сковывали мою шею, давили на зудящие уши и даже будто не позволяли моему новому носу, с которым я не успел тогда подружиться, дышать. Глаза, прикрытые послеоперационной повязкой, пекли и покалывали. Я не мог слышать, видеть и даже стонать от немощи и физического отчаяния…
Дверь в палату открылась, и я едва уловил нетвёрдые размеренные шаги, приближающиеся к моему плачущему больному телу. Это был первый раз в жизни, когда я совершенно не узнал человека по запаху. От вошедшего в палату не веяло ни цитрусами, ни пачули, ни табаком, ни даже докторской колбасой. Это была Саломе. Она аккуратно, почти не касаясь, сняла дополнительные повязки с моих глаз, благодаря чему позволила увидеть себя. Саломе не решалась на диалог со мной, осознавая, что связно грамотно говорить я смогу лишь спустя несколько дней, которые, к слову, стремительно пролетели в больнице. К началу следующей недели с меня сняли все бинты, и я, наконец, посмотрел в глаза новому себе. Мужественное лицо с восточными карими глазами, правильным греческим профилем и узкими ушами. От Павла, как и от Тахира, остался лишь маленький порез в виде едва заметного шрама под левым нижним веком. Голос, разумеется, стал ниже и звучнее, напоминая обволакивающи