Квартиросъёмщица выполнила обещание, соединив меня со своей тёткой – феей, способной, как оказалось, даже любую золушку превратить в принцессу. Оказавшись на месте в назначенное время, меня встретили два высокорослых коренастых охранника, которые неторопливо осмотрели меня подобно придирчивым аэропортским контролёрам, а затем отвели в кабинет Катерининой тётки, которую по счастливой случайности звали, как мою мать. Она сразу же меня приняла и, усердно выслушав, стала задавать каверзные и провокационные вопросы.
– Допустим, вы действительно мечтаете лишь полностью поменять жизнь, но я никогда не поверю, что за вашей спиной нет грехов, – будто предчувствуя, спросила она.
– Я коллекционирую грехи, поэтому знать вам о них, как мне о ваших семи золотых слониках на столе, вовсе не обязательно. Позвольте напомнить, что я плачу вам приличную даже для Москвы сумму, именно поэтому сделайте из меня хоть космонавта с тремя детьми, у которого даже административного штрафа ни разу не было.
– Раз вы перешли к профессии и затронули наше поистине нескромное, однако заслуженное вознаграждение, на правах совладельца компании я готова предложить вам игру. Я сделаю вам внушительную скидку, но вы не сможете выбрать своё образование, город, дату рождения, имя, а также правонарушения, уже накапавшие на ваше дело. Вы не узнаете своё прошлое и не сможете предугадать настоящее. Сейчас в моём левом ящике лежат около пяти разнотипных карточек с уже готовыми документами и написанной биографией. Вы не будете ждать три недели, забрав сегодня одно из вытащенных с закрытыми глазами дел. Однако перед тем, как вы согласитесь, а вы похожи на отчаявшегося, значит, наверняка согласитесь, я обязана предупредить вас, что из пяти карточек лишь одна с незапятнанной историей, а оставшиеся четыре принадлежат бомжам, умершим людям или чудовищам в человеческой плоти. И это, увы или к счастью, не всё. Мы инсценируем вашу смерть, чтобы вы смогли начать иную жизнь.
Всё это походило на недотёпистый бездарный роман, написанный фантастом-щелкопёром. Но российская рутина, чередующаяся похоронами отца, шаманизмом и сменой внешности, мне наскучила, да и умереть после содеянного с Мелек и её братом я был не прочь. Откровенно говоря, мне было безразлично, буду ли я грузчиком или водителем фуры, повешенным в тюрьме за статью о педофилии, рожусь ли в Москве или Таджикистане, стану ли иметь загранпаспорт с печатями из Африки или же окажусь совершенно невыездным. Я согласился и, недолго думая, вытянул из веера бумажных дел, скреплённых никелированными скрепками, лишь одно, наиболее неприметное. Анастасия по-лисьи улыбнулась и замолчала, будто испытывая моё терпение. Спустя несколько минут она, наконец, заговорила:
– Вам повезло. Пока ваши пальцы метались между наркоманом из Самары и этим делом, вы казались совершенно неприступным. Как же так получается, что равнодушным везёт больше других? – томительно произнесла Анастасия.
– Прошу вас, продолжайте. Мне хотелось бы узнать, какую маску мне придётся носить до конца дней.
– Вы на одну половину румын, а на другую – еврей. Вы осиротели в день своего совершеннолетия, когда ваши родители погибли в автокатастрофе. У вас нет высшего образования, водительских прав и характера, проиграли отцовский дом в покер литовским барыгам, почти никогда не путешествовали, возможно, потому что у вас не было ни друзей, ни постоянной девушки, ни братьев или сестёр. Вы живёте за городом в заброшенной хижинке меж елей и сосен. Вы ездили на велосипеде и в град, и в аномальную жару каждый день около семи километров по Москве лишь для своего удовольствия. Вы предпочитали быть инкогнито, называясь чужими именами даже в кафе. Вы – социофоб и идеальная невидимка, о которой совершенно никто не знал и даже не слышал. Вас зовут Давид Кришан. Вы пропали без вести девять лет назад.
Я подкатил покрасневшие глаза, медленно облизал нижнюю губу и размял плечи. Мой послеоперационный голос стал скрипуче вибрировать неразборчивые словечки, а мысли прыгали дальше, чем атлеты на Олимпиаде. Спустя пару минут осознание происходящего, наконец, навестило меня: я проанализировал и смирился с новыми корнями и именем. Анастасия пообещала в течение трёх рабочих дней поменять фотографии во всех электронных документах всех государственных систем. Я не боялся прокола, так как знал, что близко с моей новой внешностью была знакома лишь Саломе, которую пригласили работать главным пластическим хирургом в Лос-Анджелес. Все документы, в том числе ускоренный загранпаспорт, я получил через неделю. Однако по условиям договора я всё же был обязан подготовить свою фальшивую смерть. Я снял все деньги со счетов, составил завещание, согласно которому всё имущество отходило моей учительнице Иколовой, уволил всех сотрудников из новоиспечённой компании и освободил съёмную квартиру. Написал предсмертную записку и благодаря нажитым связям той конторы, инициировал самоубийство. На похороны я не пошёл, однако моими глазами и ушами была Анастасия, с которой я подружился. Мать с сестрой не прилетели, Саломе не успела на рейс из Америки, зато Виктория Ивановна, Тамро, Лис, его парень Джо и несколько моих одногруппников так и не поняли, почему их любимого Павла Разумовского хоронили в закрытом гробу. Отпевать самоубийцу не стали, что ускорило и упростило погребальную организацию. По моей просьбе Хафизу, Эсен и Мелек разослали письма с трагической новостью. Мне казалось, что моя наигранная смерть немного облегчит искалеченную мною жизнь зеленоглазой арфистки, поэтому моя гибель радовала меня, а не огорчала. Так Павел Разумовский был признан мёртвым, а Давид Кришан вдруг ожил…
6(Смена повествователя)Ночь хны
И не могу сказать, что не могу жить
без тебя – поскольку я живу.
Наевшись переспелого водянистого арбуза, я отошла от стола, разливающегося лающим смехом и полускабрезными шутками моего отца, вихрем опьяневшего от подогретого коньяка. Мама элегантно сплетничала о светском обществе с грызущей семечки тётушкой Акджан, а Хафиз, заскучав, хладнокровно проверял социальные сети уехавшей навсегда Эсен.
Выйдя на улицу, я разулась и, сняв с себя замшевые лодочки оттенка мокко, ступила на охладившуюся стамбульской осенью землю, заботливо и будто по-матерински усыпанную листвой мускатного цвета. Мои сухие и обезвоженные от ветра ноги шуршали и трескали золотые листки, продвигаясь к саду, благоухающему чёрными розами, на которых под росой блестели жёлтые ленты с написанными желаниями тётушки Акджан. Я никогда не читала чужие письма, не просачивалась в тайны других и вовсе не желала знать чьи-то сокровенные вожделения. Но в момент отчаяния и осознания несбыточности моей утонувшей мечты мне казалось приемлемым пролезть внутрь утопий и миражей тёти Хафиза. Развязав атласную ленточку, я прочитала, пожалуй, самое безнадёжное стремление стать заботливой двоюродной бабушкой для детей единственного племянника. Смяв бессмысленную записку, я отягощено вздохнула и нехотя вернулась в дом. Хафиз ждал меня у двери с шерстяными носками, вмиг натянутыми на мои босые и слегка мокрые от осенних капель ноги. Он укрыл меня меховым пледом из щипанного бобра, а затем резво, но с осторожностью прижав к себе, проводил в гостиную. Присев в бархатное кресло цвета узамбарской фиалки, я обдула руки тёплым дыханием и взяла заваренный Хафизом турецкий чай в стеклянном стакане, напоминающем тугой полураскрытый бутон тюльпана. Хафиз принёс мне мой любимый сушёный инжир, который я закусывала гречишным мёдом, разжёг камин, выжидательно продолжая молчать, и, наконец, посмотрел мне прямо в глаза. Сомнения, яростно бурлящие в моей голове, заставили меня поднять намозоленные острым умом вопросы.
– Зачем ты помогаешь мне? И почему ты взял на себя ответственность Павла, если вовсе желаешь жениться на другой? – резко спросила я.
– Я хочу спасти четыре жизни. И на правах друга Павла, которым он, возможно, меня уже не считает, я обязан заступиться за твоё непоколебимое достоинство. Ты можешь не переживать, я не стану тебя ни к чему склонять, и, даже если под ногти мне будут засовывать иглы, я не признаюсь в том, что твоим первым тайным возлюбленным был не я. Ты любишь убийцу брата, а я люблю сестру, убивающую во мне родственный барьер. Поэтому мы вчетвером никогда не сможем быть счастливы: Эсен не родит ребёнка единокровному родственнику, а Метин не воскреснет от извинений нашего русского друга. Мы все обречены на несчастье, если откроемся чувствам. А опухоль под названием «любовь» следует удалять до появление метастаз. Это я тебе как врач говорю.
– Я не знаю, готова ли к помолвке, Хафиз. Павел трусливо сбежал, а Эсен уехала после сватовства, обвинив меня в воровстве ваших чувств.
– Она должна думать, как и Павел, что всё по-настоящему, чтобы ни твои родители, ни моя тётя, ни всё стамбульское общество не вырыли на поверхность правду. Думаю, нам придётся ускорить после помолвки свадьбу. У меня дурное предчувствие… – закусив губу, добавил Хафиз.
Наш разговор бесцеремонно оборвала пошатывающаяся от коллекционного вина мать. Она просила на людях называть её по имени, Серенай, чтобы стереотипно казаться моей старшей сестрой. С тётушкой Акджан, ставшей поистине родной для племянника после смерти родителей Хафиза, они были совершенно разными. Мама была успешным акушером-гинекологом, без остановки колесящим по международным конференциям. Она могла позволить себе надеть укороченное кутюрное платье с глубоким вырезом, без зазрения совести возражала отцу, ненавидела готовить и сидеть дома даже при гриппе, сопровождающемся высокой температурой и слабостью. Тётушка Акджан следовала всем турецким суевериям и за последние девять лет вовсе не выезжала даже в прибрежный город Шиле; она носила длинные юбки, покупала продукты только на рынке, могла часами спорить о маринаде с мясником Рюзгяром, хоть и являлась одной из богатейших женщин Стамбула. Нужно признать, что Серенай и Акджан не были схожи друг с другом, однако благодаря наметившейся свадьбе значительные различия между двумя стихиями не стали препятствием в достижении личных выгод: мама по-прежнему желала обелить запачканную репутацию семьи, а госпожа Акджан женить ветреного племянника, в тайне влюбившегося в родную сестру.