В отличие от отца, который не изъявлял желания разговаривать с кем-то, кроме своих бизнес-партнеров, мама обсуждала по вечерам с тётей Хафиза и мебельные магазины, и разгульных турецких актрис, и даже детали столь ожидаемой свадьбы, начиная от бутоньерки и заканчивая подарочными мешочками для гостей. Выбор старшего лагеря я безучастно принимала, осознавая высшую степень фальшивости пышного торжества, наступившего чересчур для меня стремительно. Вернувшись с родителями домой, я уснула, напрочь забыв про нишан. Но тем не менее выспаться мне всё же не удалось из-за раннего подъёма перед помолвкой.
Открыв глаза, я увидела стоящего надо мною визажиста-мужчину, который принялся рассматривать разрез глаз и каждую клетку кожи. Мама Серенай носилась с платьем, эксклюзивно для меня привезённым из Милана, тётушка Акджан разбиралась с кейтерингом, ругая фуа-гра и официанта в помятой рубашке, а папа чинно расхаживал в саду, хвастаясь помолвкой нелюбимой дочери своему азербайджанскому партнеру. А я лентяйничала и как-то гордилась своим бездействием. Раз в сорок секунд я нажимала на экран телефона, проверяя новые смс-уведомления, но вместо рассылочной рекламы турецких кофейных скрабов и ненужных разнюхивающих поздравлений малознакомых людей я ждала письма Павла, которое мне было не суждено получить. Популярный щуплый визажист нетрадиционной ориентации с тонированными шелковистыми кончиками, маникюром персикового цвета и накачанными губами лёгким движением правой кисти нанёс мне нежный и едва заметный макияж, выделяющий сильные стороны моей незаурядной внешности. Однако даже несмотря на прекрасный шедевр, сотворённый на холсте моего побелевшего лица, мне казалось, что я чудовищно страшна и несчастна. По старой привычке я продолжала трогать маслянистую от блёсток шею, сладко обнятую когда-то кулоном с волосом погибшего брата, который я подарила торгующим на базаре израильским детям.
Мама надела ярко-красный костюм, торжествуя преждевременную победу над моим распутством, а тётушка Акджан сходила к безрукой парикмахерше, построившей на её голове Шанхайскую башню из жидкого лака для волос. Мамочки заставили меня нацепить помолвочное платье, к выбору которого я была непричастна, а затем спуститься к гостям. Они вышли из моей комнаты, а я резко потянула за молнию белоснежного портпледа. Достав платье из микадо с шифоновыми деталями, я набрала осеннего ветра, доносящегося из полураскрытого окна, в лёгкие и замерла от восторга, ничем не отличаясь от шестилетних девочек, играющих в невест. Примерив выбранный мамой наряд, я жалела лишь о том, что Павел не мог меня в нём увидеть. Прошёл час, а я всё смотрела из окна на прибывающих гостей, спустившихся с привилегированной стамбульской верхушки. Я считала их, как когда-то ягнят перед ненужным сном в детстве с братом. Только вот игра эта отличалась тем, что мне и вправду хотелось поскорее уснуть, уснуть, а проснуться с Павлом в Москве, про которую он рассказывал с пылкостью и упоением. Чтобы прижечь его воспалённую рану, я взяла телефон из аляповатого клатча, неровно усыпанного стразами, сфотографировала себя в зеркале и выложила запечатлённое в историю одной из популярных социальных сетей. Непредвиденно я услышала стук в дверь, отворив которую я увидела Хафиза в белом костюме. Он был изыскан и лощён, однако то, что меня смутило было не этим. Хафиз стоял гордо и хладнокровно, но в глазах его блистало бурное безотчётное ликование. Лекарь поднялся полюбоваться мною и поторопить будущую невесту, чем ещё больше пошатнул возникшие в моей голове подозрения.
Когда он вышел из комнаты, я приняла решение сбежать тихой сапой. Взяв подол платья в руку, я повернула дверную ручку и поднялась на второй этаж в кабинет отца, в шкафу которого был спрятан чёрный ход. Спустившись по пыльной бетонной лестнице я оказалась на улице, по которой с трудом из-за двенадцатисантиметровых босоножек выбежала к проезжей части. Около трёх минут я старалась остановить хоть одну встречную машину, и, когда мне, наконец, это удалось, я почувствовала жёсткий толчок сзади. Обернувшись, я заметила тупоголовых охранников папы, который, как оказалось, имел скрытую камеру и датчики движения в кабинете. Они взяли меня за руки и поднесли к отцу, свысока командующему жизнями всех присутствующих. Его взгляд был одиозным и жгучим, поэтому я, как всегда, опустила голову к холодной земле.
– Милая, вернёмся в дом. Ты уже опаздываешь на свою помолвку. К тому же на улице зябко, поэтому мы перенесли декорации и фуршет внутрь особняка. Пройдём со мной, тебя же ждёт твой жених, Мелек, – притворившись заботливым отцом, ласково сказал он.
– Я не хочу, папа. Пожалуйста, не настаивай. Давай всё отменим. А хочешь я закончу с арфой и пойду трудиться к тебе в холдинг, как ты и хотел?
– Мне всё равно на твои чувства, ты уже вдоволь нас опозорила. Я заставлю тебя выйти за него и поскорее родить наследника. Будешь покорной женой и перестанешь очернять мою фамилию. А если вновь подумаешь сбегать, как крыса, я разрушу жизнь не только тебе, но и твоему Хафизу.
Отец всегда знал, на какие струны человеческого нутра стоит давить, чтобы всё вышло так, как он того желал. Он понимал, что я никогда не смогу испортить кому-либо хотя бы секунду жизни, поэтому манипулировал Хафизом, казавшимся непорочным персонажем свадебного спектакля. И это подействовало, ведь под руку с отцом я смиренно вернулась домой. Появившись среди нежеланных гостей, я услышала аплодисменты и восторженные шушуканья, сменяющиеся завистливыми взглядами приглашённых коллег Хафиза. Я осторожно подошла к будущему супругу и неслучайно чуть не споткнулась…
По гостиной вальяжно расхаживали павлины, а официанты носили тарталетки с чёрной икрой и олениной меж болтающих дам в атласных вечерних платьях, на которых сверкало непомерное количество громадных и прозрачных, как вдовья слеза, бриллиантов. Весь дом был украшен бирюзовыми, розовыми и зелёными гортензиями, напоминающими мне всегда лишь дешёвую цветную капусту. Это был любимый цветок моей матери, который я необъяснимо, но страстно ненавидела. Став рядом с Хафизом, мне пришлось развернуться к гостям, после чего к нам подскочила не скрывающая восторг госпожа Акджан, настойчиво просящая называть её мамой. Она поднесла серебряный поднос, на котором лежали две фарфоровые птички и кольца, связанные между собой красной лентой. Я взглянула на маму в надежде найти в ней поддержку, однако вместо неё она загадочно хихикала с деловым партнёром отца, прилетевшим из Анкары. Я перестала ждать и, улыбнувшись госпоже Акджан, дала понять, что готова. Мы произнесли обручальную клятву Soz Kesimi, надели кольца, длинную ленту меж которых с неприемлемым гулким визгом разрезала всё та же жужжащая тётя Хафиза. Затем последовали никому не нужные фотографии с натянутыми улыбками и заунывные светские беседы, не ограничивающиеся лишь обсуждением моих внешних данных. Мне было больно, но я не переставала проверять просмотры истории в социальной сети, надеясь найти фейковый аккаунт, за которым бы прятался Павел. Однако, кроме многочисленных поклонниц Хафиза, пытающихся отгадать мой секрет успеха, я не обнаружила никого подозрительного. Спустя полтора часа зудящей неискренней болтовни, ненадолго прекращаемой лишь конфетами с ликёром и пахлавой, я при помощи трёх кухарок приготовила гостям сладкий кофе, а жениху отдала чашку с солью. По турецкой традиции при каждом глотке Хафиз должен был мне шептать приятные комплименты. Однако он с неподвижным выражением лица залпом выпил весь солёный кофейный раствор, сказав в конце, что я самая прекрасная женщина в мире. Его слова были непритворными, однако пугающими.
В день нишана мои родители подарили нам четыре килограммовых слитка золота и ключи от своей виллы в Испании, однако Хафиз настойчиво и даже резко от всего отказался, ничего не приняв. В коробке с приданым, которое мне готовилось мамой, а затем благополучно пополнилось тётушкой Акджан, лежали бамбуковые полотенца фисташкового оттенка, хрустальные вазы для фруктов в виде обнажённых женщин, постельное бельё из сатина и египетского льна, керамическая посуда, шёлковые ночные сорочки в пол, вафельница, блендер, швейцарская кофемашина, тефлоновые скатерти с узорчатой вышивкой, круглые бархатные подушки с серединой из золотых ниток, серьги с рубинами и отпариватель. И несмотря на то, что приданое отвозится в дом жениха лишь после свадьбы, мои родители с лёгкой душой отдали сундуки сразу.
Поднявшись после праздника в свою комнату, я не могла перестать смывать уже скатившийся от усталости макияж. С каждой каплей воды, попадавшей на лицо, я чувствовала себя всё очищеннее и живее. Помнится, я планировала сразу лечь спать, на восемь часов позабыв о том дне, однако мои планы, как всегда, рухнули. Выйдя из ванны, я заметила на поддоннике белого голубя, во рту которого была орхидея. О моём любимом цветке знал лишь Павел, поэтому у меня не было сомнений, что он вновь пытается постучать в мое сердце, из которого съехали все поселившиеся в нём квартиранты. И брат, и Павел, и даже родители оставили и его, и меня. Недолго подумав, я достала розовую веточку из голубиного клюва, вплела в пропахшие дымящимися сигаретами волосы, потушила свечу и легла в кровать. Утром я неохотно пробудилась уже в ином статусе – турецкой невесты. С того часа, как Павел уехал из города, просыпаясь и засыпая, я усердно тренировала слёзный аппарат, плача по нему и при ласкающем солнце, и под покровом ночи.
Съев на завтрак лишь пару оливок, мы с тётушкой Акджан, моей мамой и несколькими моими уже позабытыми подругами решили сходить в хаммам перед ночью хны. Раньше это считалось особой традицией, в которой свекровь должна была увидеть будущую невестку в бане, оценить достоинства её красоты и пластики движений. Признаться, я охотно согласилась на хаммам в надежде смыть с себя всё прилипшее притворство, враньё и уныние. Облачившись в клетчатый пештемаль, мы вошли в мраморные просторы. Я услышала турецкие фольклорные песни приглашённых женщин-музыкантов, поющих про любовь и удачу. На ост