ровном камне посреди хаммама, который мама с госпожой Акджан превратили в праздничный стол, лежали фрукты: ананасы, виноград, а также экзотические мангустины, дуриан, индийские финики, тамаринд, антильские абрикосы, зизифусы, мушмула, рогатые дыни кивано и папайя. Около сладостей горели длинные высокие свечи из стеарина, не мешающие, однако, моей маме разгульно отплясывать по разгорячённому мрамору. От печали я запрыгнула на алтарь, на котором стала танцевать под балалайку в надежде сбросить с себя досаду и горечь. Мать с лихвой била по медному ковшу в ритм турецкой музыке, а затем врачебным менторским тоном приказала мне помыть, согласно древней традиции, свекровь, которой из-за смерти мамы Хафиза являлась его тётя. Госпожа Акджан по-султански присела, отодвинув мне обвисшую целлюлитную руку, которую я должна была полить тёплой водой и намазать чёрным марокканским мылом бельди.
После неточного соблюдения турецких традиций я ушла на пенный массаж с растягивающейся тряпичной турецкой мочалкой. Пухленькая турчанка, от которой пахло спелым арбузом, стала тягать меня за ахиллесову пяту по тёплой лежанке. Признаться, я благородно стерпела и жёсткий скраб с неперемолотыми кофейными зёрнами, и прикосновение чужих незнакомых рук к моему телу, и то, что скоро выйду замуж за нелюбимого человека. Я плакала, но мои слезы быстро сливались с выделяющимся в хаммаме потом, поэтому никто этого и не заметил. Когда повечерело, мы, наконец, уехали из бани.
Сев в машину водителя Хафиза, тётя Акджан так банально завязала мне глаза красной истрёпанной тряпкой, заявив, что меня ждёт необычайный сюрприз. И я вновь, уже научившись выдавать желаемые людям чувства, показала предвкушение ночи. Несложно было догадаться, что перед свадьбой в пункте устаревших турецких традиций не хватало только ночи хны, на мысль о которой меня сразу же натолкнула просвечивающаяся ситцевая повязка алого оттенка. Я вытянула ноги и стала про себя проклинать и своё существование, и любовные песни, включённые мамой, которые я заслушала до заложенности в ушах. Оказавшись на месте, хваткие руки тётушки Акджан, больно сдавливающие плечевую кость, потянули моё стройное уставшее тело ко входу в здание. Я сделала несколько шагов вперёд и с разрешения восторженных женщин сняла повязку. Всё оказалось чересчур предсказуемо: мама, тётя Хафиза и мои однокурсницы подготовили предсвадебную ночь хны.
Я прошла в комнату для переодевания, где меня покорно ожидала семейная реликвия: длинное в пол платье бабушки смородинового цвета со свисающими рукавами и золотой вышивкой ажурных деталей. Наряд оказался мне впору, и я прошла в зал, посередине которого будто стояла королевская комната, однако без дверей и стен. Помпезный султанский трон, обшитый нежнейшим переливчатым бархатом цвета марсала и слегка прикрытый многотонным муслиновым балдахином, который отдавал то цветом пурпурного георгина, то лунным мерцанием. Рядом величественно стоял худоногий стол с символичной декоративной бронзовой клеткой, олицетворяющей для меня жизнь запертой одинокой птички. Впрочем, такие безвкусно-устаревшие клетки располагались по всему арендованному ресторану. Около царского кресла невзрачно виднелся невысокий овальный пуфик из атласной ткани, расшитый аметистовыми пайетками. На нём лежала старинная зубчатая диадема с крупными рубинами, чередующимися чёрным сапфиром, который уверенно напоминал мне глаза умершей сиамской кошки. Весь пол, усыпанный килограммами лепестков роз, благоухал райским цветком страсти и очарования. Я присела в упругий натянутый бархатом трон и вздохнула. Сзади кресла в вазах из античного золота замерли бордовые каллы, похожие на разбросанные по дну морские раковины. Я облокотилась на треугольную велюровую подушку и, подняв глаза на маму, сразу же опустила не слушающую сердце голову вниз. Мама осторожно подошла к креслу, а затем, минуту полюбовавшись дочерью, одела на меня тяжеловесную корону, за которую спрятала прозрачную фатиновую ткань в тон бабушкиного платья оттенка раскалённого чугуна. Я, как и положено, прикрыла лицо сафлоровой вуалью и переместилась в центр зала.
Девочки и тётя Акджан с зажжёнными свечами под грустную убаюкивающую мелодию стали водить вокруг невесты, прощающейся с отчим домом, хоровод. По традиции на таком чарующем, но избитом турецком девичнике я должна была выплакать все слёзы из желёз, чтобы жить с мужем в счастье и благоденствии. Обычно невесты, скрывающиеся под алой фатой, пытаются выдавить из себя для блюдущих каноны родственниц хотя бы одну каплю из глаз, но я, как оказалось, сумела стать великой плакальщицей, ведь стекающие с меня слёзы были единственным искренним и неподдельным удовольствием на всех предсвадебных этапах. Я с лёгкостью плакала не от ликования и вовсе не от печали бегства от чёрствого отца и толсто чувствующей матери, а от того, что скучала по Павлу. Все те хлопотно тянувшиеся недели я не берегла свои глаза, боясь того, что они никогда его не увидят. Мне было страшно не встретиться с ним, закопав свои мечты на кладбище фальшивого, как жизнь дорвавшихся до денег и бартеров блогеров, семейного очага. Но я терпела, не забывая о том, что обожаемый мною мужчина убил моего брата, а будущий муж обворовал моего отца. Когда мне снился Метин, зовущий меня несколько раз к себе в рай, я хотела пойти в полицию, чтобы сдать ведущему дело следователю и Хафиза, и Павла, и всю их грязнорукую команду. Но затем я так жестоко и бесчеловечно предавала память о Метине, ханжески заботясь о никому не нужном всеобщем будущем. Каждый день и каждый час я училась прощать виновника в кончине брата, напрочь забыв о том, что клялась ему быть всегда распускающимся от солнца цветком. Я сама обрезала отдалённый от почвы стебель и медленно, но грациозно завяла, даже не заметив падения огрубевших скукоженных листьев. После занудного плача я выпила несколько кружек орехового шербета и тёплый салеп из дикой орхидеи. Успокоившись и вытерев слёзы, я увидела, как в зале внезапно распахнулись двери, из которых из-за приглушённого освещения вышел тёмный женский образ. Это была сестра Хафиза, Эсен, вернувшаяся в Доху после изъявленного Хафизом желания взять меня в жёны. Тётушка Акджан, не ведающая подлинной причины отъезда Эсен, набросилась на неё с удушливыми объятиями. Она не подозревала, что между её кровными племянниками возможна самая потаённая и всепоглощающая любовь в мире. Затем она культурно представила моей маме сестру Хафиза, с трудом удерживающую внутри извергающийся вулкан. Эсен была одета в укороченное чёрное платье с глубоким разрезом, и хоть она держалась величественно и безбурно, её пылающие от боли и гордыни глаза, как всегда, открыто заявляли мне о моей ничтожности. Эсен считала меня бесхарактерной, а я, не жалея её обрушенного в пропасть сердца, хотела побыстрее выдворить ядовитую непредсказуемую золовку. Но внезапно после непродолжительного молчания она вдруг со мной заговорила:
– Невестка, не обожгись от хны. Я опоздала, но, Машаллах, церемония ещё не закончилась. Конец всегда должен быть удивляющим и неожиданным, ведь так, Мелек?
– Дочка, ты почему на помолвку не приехала? Да и в бане нам тебя не хватало, ты же так любишь хаммам. И почему ты такая бледная, с дороги что ли? Проходи, моя родная, не стесняйся, – бесцеремонно вклинилась госпожа Акджан.
– Эсен, добро пожаловать. Я рада, что ты нашла в себе силы прилететь к свадьбе. Можешь мне нанести хну. Ты же сестра моего жениха…
– Ты, наверное, запамятовала, но руку хной расписывает невесте женщина, которая счастлива в браке. А я незамужняя. Поэтому выбери для обряда кого-то другого. Иначе прокляну тебя, сделав навсегда несчастной.
– Я не верю в приметы и традиции, особенно столь изменившиеся. Раз пришла, бери хну и возвращайся, – грубо подытожила я.
Все девушки во главе с мамой прошли к залу с лежащими на полу атласными подушками, на которые тотчас же уселись. Тётушка Акджан согласно правилам подошла ко мне, вложив в правую руку громадную золотую монетку с ярко-красным бантом. Эсен намазала мою ладонь хной, после чего официанты вынесли подносы с фруктами, пахлавой, жёлтым марципаном и кокосовым лукумом. Вечер длился утомляюще долго: все, кроме меня и Эсен, танцевали, сплетничали и брали из золотого сундука, украшенного декоративными верблюдами, мешочки-предсказания с зёрнами граната, конфетами и двусмысленными записками. Под конец ночи хны я устала от утяжеляющего мою походку биндалли и заскучала от традиционных прелюдий. Сняв диадему, а затем платье, я переоделась и вышла попрощаться к не замечающим мое отсутствие гостьям. Мама снова в тайне пила коньяк в туалете, поэтому вовсе не обратила внимание на мой скоропостижный уход. Несколько минут я дышала на улице в растерянности и ожидании чуда. Садясь в прибывшее такси, я почувствовала прикованный к моему затылку сверлящий взгляд. Сзади стояла Эсен, грубо толкнувшая меня внутрь машины.
– Я знаю, что ты не любишь Хафиза. Умолять тебя не стану, но посоветую не выходить замуж за моего брата. В твоём распоряжении двенадцать часов до начала свадьбы. Выложи на свою страницу фото с ночи хны, и он приедет, поверь мне. А лекаря оставь мне вместе со своими бесполезными благодарностями за спасённую честь и реновированную семейную репутацию, – неожиданно произнесла она.
– Не могу тебя просить не приходить на свадьбу брата, но посоветую тебе случайно про неё забыть или заболеть. Уезжай и прости нас.
После моих слов Эсен попросила таксиста, от которого воняло прибрежной сырой рыбой, остановиться. Она вышла из полуразбитой Октавии с одной и то мигающей фарой, а я, послушав сестру Хафиза, открыла свой профиль и выкинула очередную информационную удочку для Павла, который, казалось, давно перестал клевать на наживку.
Я вернулась домой около четырёх утра и, обнаружив, что ни матери, ни отца не было дома, поднялась в свою спальню. Когда Павел уехал, мои бесплодные надежды свалились в уныние, медленно переползшее в немое отчаяние, ведь после его отлёта мне приходилось рождаться и умирать каждую минуту существования. Я запуталась в его именах, религиях и профессиях, но я ложно думала, что он меня не оставит. Мне верилось, что мужчина не умеет предавать, а он оказался всего-то-навсего человеком. В комнате, я зажгла торшер и вновь принялась рыдать навзрыд. Нос опухал, и мне всё затруднительнее дышалось. Я вытерла слёзы и, решив примерить купленное родителями для свадьбы платье, достала из шкафа то, что не желала видеть на себе ещё день назад. Белоснежное приталенное платье русалочки, расшитое индийским жемчугом подчёркивало мой силуэт и оголяло тощие дрожащие плечи. Я, прихлопывая, красовалась у зеркала, как вдруг мне пришло смс-уведомление, в котором было написано, что Павел убил себя.