инал нашей истории, потому что потерять её оказалось для меня больше, чем просто драмой. Та книга о предательстве и прощении, которую мы с ней написали, носила самый высокий жанр – трагедию…
Запивая под горькие мысли брют, отдающий хурмой и бородинским хлебом, я с упованием слушал «Крейслериану» Шумана, пока моё наслаждение не прервала вошедшая в ресторан девушка. Как же надо мною смеялась судьба, ведь то была та самая невзрачная для зрителей балерина. Вблизи Элиза выглядела иначе, старше и приземлённее, однако то чёрное бархатное платье, прячущее её болезненную худобу, заставило меня встать из-за стола и подойти к ней. Подтерев уголки рта шелковой салфеткой, я решительно направился в её сторону, однако вскоре замедлил шаг, увидев, как к ней подскочил мужчина. Он обнял Элизу за муравьиную талию, перетянутую внутренним корсетом до невозможности свободно дышать, а затем поцеловал её костлявую руку, обслюнявив покрытые мягкой кожей межфаланговые суставы и дорсальные артерии пясти. Приблизившись ближе, я заметил, что Элиза смыла весь грим после выступления, не оставив на себе даже пудры. Под ярко освещающей зал люстрой все посетители ресторана увидели на её лице пигментные пятна и межбровные морщины, которые балерина с лёгкостью оголила. Как же всё-таки тягостно носить маску самого себя, не примеряя роль благочестивого добродетеля или неустрашимой Амазонки. Она жаждала быть собой, в глубине души наверняка стыдясь ломких волос, песочного цвета кожи и слегка ассиметричных глаз. Но она не догадывалась, что мне полюбились её недостатки раньше, чем она сама…
Тот мужчина, которого Элиза выбрала, возможно, по необъяснимой случайности, неестественно улыбался, морщил нос и размашисто жестикулировал. Меня подташнивало при виде их вместе, ведь казалось, что утончённую баядерку ничего не может объединять с низкорослым пухленьким армянином, скрывающим непримиримое ханжество под горбатым нерусским носом. Я без потерянного со старой внешностью стеснения, однако с подобранной у восточных народов хитростью подошёл к их столику и заговорил:
– Добрый вечер, господа. Я хотел бы поблагодарить вас за укрепившуюся веру в будущее российского балета. Позвольте преподнести вам подарок от меня – мой любимый армянский коньяк. Я заказал самый выдержанный. А теперь не стану вам докучать и откланяюсь…
– Я тоже предпочитаю наш армянский коньяк французскому. Брат, а у тебя хороший вкус. Я, кстати, муж Элизы, Барунак, амшенский армянин, родственник этого божественного напитка.
– Так вы, наверное, говорите и на турецком? Вы из Самсуна или Краснодарского края?
– Брат, да ты ещё в этнических группах разбираешься. Давай-ка выпьем с тобой, а Элизе пусть домой едет, – воодушевлённо произнёс он.
Элиза продолжала молчать, не желая вступать со мной или приземлённым коньяком мужем в диалог. Однако после пары рюмок и одного горячего взгляда, который я неконтролируемо на неё бросил, Элиза всё же заговорила:
– Неужели вы совсем не смотрели на нашу приму? Её мечтают заполучить многие театры мира, ведь на сцене она безупречна. По сравнению с ней я – посредственность или даже бездарность. Но это поправимо, я полагаю. И, кстати, вы не назвали своего имени, хоть и сидите за нашим столом уже около часа.
– Элиза, вы, кажется, упустили моё имя. Я – Давид, – с напором ответил я.
– Зовите меня Лизочкой. Мне будет очень приятно, однако не сегодня, а в следующий раз нашей встречи, если она, конечно, нам предстоит. Я действительно устала после работы, и мне пора отдыхать. Доброго вечера, Давид, рада была с вами познакомиться.
После мимолётного диалога Элиза показала официанту, что желает встать из-за стола и без лишних непозволительных взглядов, бережно отдав ему гардеробный номерок, покинула заведение. В ту ночь я ещё долго беседовал с её мужем, незаметно пытаясь разузнать про увлечения Элизы, её любимые цветы и надоедливые привычки. На протяжении испития двух бутылок коньяка он был совершенно трезв, однако всё же выдал незнакомцу несколько сокровенных секретов своей жены-балерины. К примеру то, что Элизе, как он называл её на армянский лад, терпко ненавидит приму Большого, которую мечтает свергнуть уже больше двух месяцев. Поведение Барунака, обсуждающего за спиной карьеризм и двурушничество своей супруги, было безрассудным и неоправданным, поэтому я оплатил счёт и, забористо оборвав хвастливый монолог горца, всё же решил попрощаться:
– Я ухожу. Надо будет как-нибудь повторить и поужинать с моей будущей супругой. Поверь, она очаровательна.
– Да, а как же её зовут?
– Элиза.
8Увези меня, волчок
Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю, и там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.
Ранними утрами в понедельник на Патриарших прудах было мало людей. Я приходил туда лишь в этот день недели, избегая пафосной и выпендрёжной толпы, часто не имеющей за душой ни гроша. Завтракал я по понедельникам в гордом одиночестве приевшейся полентой с авокадо и страккино, которую жадно пропускало горло лишь с исключительно горчайшим французским брютом. А затем, насмотревшись на домохозяек, настойчиво строящих из себя высокооплачиваемых блогеров, мои руки брали в соседнем кафе латте с лавандой, позволяя ногам чуть суетливо идти к пруду. Признаться, я никогда не сидел на жёлтой скамейке, предпочитая укромно прятаться у воды в углу с льняным холстом и медовой акварелью.
За шесть лет разлуки с Мелек я так и не смог позабыть её, поэтому рисовал её размытый в памяти образ самой водянистой и растворимой краской, вовсе не наскучившей мне своей невозможной лёгкостью и прозрачностью. В моём втором доме, который я в тайне построил лишь для себя в Кратово под Москвой, от накопившейся мазни с изображениями Мелек, мне даже пришлось оборудовать одну из комнат для фанатичных бездарных картин, которые я держал за двенадцатью замками. Сначала я считал и даже придумывал названия каждому полотну, однако по прошествии пяти безнадёжных лет сбился со счёта, так и не сумев остановить свою левую кисть, беспрекословно повинующуюся обледеневшему сердцу. Более двухсот картин, сотворённых от незашитого сердца… За нерасторопно тянущиеся годы я научился не подглядывать за Мелек в социальных сетях и построил одну из самых процветающих в стране IT-империй. Иногда меня узнавали люди, но потом после очередного взгляда приезжей хищницы я подчищал следы своей красивой физиономии в Интернете, желая оставаться в тени. Этого нельзя было сказать о моей жене, которая даже назвала нашу дочь Славой в честь своей самой непростительной слабости, выпяченной ей напоказ. Каждую секунду своей жизни она хотела раздавать автографы, ловя восхищённые взоры мужчин и завистливые взгляды как высокопоставленных дам, так и пугливых простушек. Она убедила меня купить одну из самых дорогих двухэтажных квартир в Москве на Патриарших прудах и сбросить дочь на плечи турчанки Сельви, помогающей мне по хозяйству с того злосчастного дня.
Откровенно говоря, с женой всё же мы жили не так уж и плохо: она не посягала на моё личное пространство, не ревновала и даже могла забыть про годовщину нашей свадьбы. Её женское начало было затуманено звёздной пылью, в которой она неустанно мечтала парить. Она была хладнокровной расчётливой карьеристкой, однако это не мешало ей устраивать импульсивные скандалы с истошными криками, смутными угрозами и многочисленными имитациями самоубийства. Но тем не менее актрисой назвать её было нельзя, ведь её искренность и порой откровенность искушающе подкупали. Несколько лет назад после очередного припадка в Осло норвежские, а затем и московские врачи поставили ей диагноз – истерия. Мне пришлось поочерёдно, а порой и параллельно привозить лучших психотерапевтов мира в российскую столицу, чтобы моя больная супруга соизволила освободить в своём графике хотя бы час времени. Я жалел её, не питая, увы, других чувств, возможно, поэтому за шесть лет равнодушного и немногословного брака я ей так ни разу не изменил…
В тот дождливый завывающий в унисон с ветром понедельник я задержался на работе и впервые приехал домой позже вечно трудящейся жены. Сельви встретила меня у порога и забрала куртку, предложив поужинать. Я отказался и прошёл в серебряную, как мы её называли, гостиную.
– Соизволила бы хоть мужа встретить с работы для столь ценного для тебя приличия или приготовила бы за шесть лет первый раз ужин.
– Я не ем после четырёх, да и к чему готовить, если у Сельви действительно есть кулинарный талант. А я люблю быть везде лучшей и совершенно не люблю ощущать себя заурядной серостью. И почему мой муж вновь раздражённый? Ты работаешь пять часов в день, а я пятнадцать, поэтому не строй из себя утомлённого трудоголика. Это бессмысленно и несуразно.
– Только вот зарабатываю я раз в двадцать больше. Впрочем, это бессмысленные и несуразные детали, на которые ты никогда не обращаешь внимания. Поэтому в очередной раз прошу тебя, Лизочка, убрать свои ортопедические коврики, которые надоели мне гораздо сильнее твоих истерик.
После моих слов Элиза заплакала и, выпрямив спину, выпорхнула из комнаты в непрошеных слезах. На протяжении шести лет я чувствовал себя виноватым за то, что никогда не смогу полюбить её. Мне было жаль жену, но я не рвался помочь. И как оказывалось, моё безразличие никак не печалило балерину. Единственной одержимостью Элизы была прима Заславская, которая осмеливалась каждый раз затмевать её. Лизочка неустанно плела безбожные интриги в храме российских искусств: нанимала альфонсов для потерянно одинокой примы, которые за несколько часов до выступления бросали её, подкупала врачей, выписывающих страшные диагнозы главной звезде Большого, и даже подстраивала как бы случайно выигранную Заславской в лотерее поездку на Сейшелы. Элиза знала её роли лучше, чем свои, и работала она больше, чем прима. Только она никак не могла понять одного. Таланту безразлично на богатство, расовую или религиозную принадлежность, усилия и труд. Он приходит без разрешения и, порой пугая тебя, меняет судьбу, которая, казалось бы, давно уже предрешена. А если талант не захотел у тебя гостить, то бессмысленно заманивать его плюшками, которые без перерыва пёк всю ночь. Точно так же и нет пользы от таланта, если он пришел, а тебе лень заварить чай и найти ему достойное место и применение.