Элиза безнадёжно верила, что жертвами, принесёнными ею с ранних лет, она сможет достучаться до одарённости, словно ожидающая Деда Мороза Светочка, которая весь год себя прилежно вела. Элиза не умела смиряться с судьбой, и в этом мы были близки. Единственным глубоким чувством, которое вызывала во мне жена, была жалость. Лизочка бесконечно перебинтовывала изуродованные посиневшие стопы, вырезала залитые йодом вросшие ногти, ломала подъём, умышленно растягивая связки верхней части ступней, вечно страдала вальгусной деформацией большого пальца, невромой Мортона и воспалительными изменениями подошвенной фасции. Но по ночам, будто не признаваясь даже себе, она тихо стонала не от физической боли. Лиза была официально подтверждённой истеричкой, а вовсе не той, которой бездумно обзывают толстокожие мужики своих слегка эмоциональных дам.
Она часто моргала, постоянно кусала кожу рук, до крови срывая кутикулу, облизывала обложенным от неправильного питания языком ранку на пальце и, суживая губы в трубочку, дула на появляющуюся кровь. Лизочка могла не есть ничего на протяжении дня, однако в час ночи сорваться и слопать весь торт с шоколадным бисквитом. Она не была булимичкой, но её часто рвало из-за скопившейся пенистой массы и перегиба желчного пузыря. Элиза всегда говорила тихо, то ли прикрывая свои кривые передние зубы, то ли напрочь не вынося громких звуков, исходящих даже из собственного рта. Она закрывала все шторы в доме и выключала телевизор, даже если по нему показывали любимый мультик Славочки. В свой единственный выходной Лизочка репетировала, после чего занавешивала белыми сатиновыми простынями все зеркала в доме. К тому же она ненавидела море и даже не плавала в домашнем бассейне, полагая, что это открытый океан, в котором её ноги откусит акула, навсегда заставив её забыть о балете. Элиза никогда не пила и красное вино, потому что в тёмном бокале ей мерещились мурены, а в набранной водой ванне краснобрюхие пираньи и барракуды. И даже в этой глупой фобии мои женщины были совершенно не похожи. Пока Мелек видела в мутных лужах радугу и волшебные замки, Лизочка уверяла меня, что в них её караулит беззубая тигровая акула.
Иногда Элиза падала в обмороки, а затем, очнувшись, улыбалась и гладила меня по волосам. Каждая персона или буква озвученного слова были окрашены в её сознании в определённый цвет, потому что она болела синестезией, однако вовсе не смущалась этого. Лизочка даже как-то призналась, что я ассоциируюсь у неё с оттенками умбра, и, только спустя время поняв, что она намекнула на цвет фекалий, я осознал, что так же противен ей, как и она мне. Интимных отношений с балериной у нас почти не было. Элиза уставала на изнурительных и морально поглощающих репетициях, а мне просто это было не нужно. Но, в отличие от своей жены, я был добропорядочным семьянином, вовремя приходил к домашнему ужину и не изменял. У Элизы же была любовница, которая занималась SMM-продвижением звёзд российской эстрады. По-моему, её звали Татой. Она была худощавой азиаткой, которая совершенно не разбиралась ни в искусстве, ни в спорте, ни в истинной одарённости. Наверное, поэтому Лизочка так любила срываться с ней на пару деньков в уединённый отель на Тенерифе для пар нетрадиционной ориентации, где они практиковали йогу и позы тантрического лесбийского секса под беспрерывные ветра Канарского архипелага. Моей жене нравилось, что кто-то действительно считает её гениальной и даже непревзойдённой в своём ремесле, поэтому она, случалось, звала любовницу на дни рождения нашей дочери или же дарила билет в мою ложу в театре. И, наверное, самое прискорбное из этого всего было то, что я это с лёгкостью терпел, никогда не выходя из себя. Лишь однажды я сорвался на Лизочку, узнав, что её родители живы, а не мертвы, согласно недалёким, но правдоподобным легендам. Отец оказался спившимся автомехаником с судимостью за плечами, а мать трудящейся санитаркой в сельском морге. Ей было стыдно говорить о них, поэтому она искусно врала, что её родители были химиками-учёными, погибшими в результате выделения ядовитых газов в советской лаборатории. Элиза никогда не отсылала им деньги и не верила в их любовь. Лизочка вообще почти ни во что не верила: ни в Бога, ни в финансовые пирамиды, ни в добрых свекровей, ни в судьбу или существование других планет и цивилизаций. Она верила только в себя, и в этом смысле её уникальность была никем не превзойдена. По всему нашему дому, разделённому секторально на мой «низ» и её «верх» были развешаны её фотографии в рамах из настоящего золота, подобно драгоценным иконам в церкви. И когда Элиза проходила мимо одной из них, она блаженно замирала, как пред ликом Пресвятой Богородицы. А порою мне даже казалось, будто она поистине может часами молиться на свой небесный образ под замутнённым стеклом.
Воспитанием дочери Элиза также не занималась, интеллигентно перекладывая все заботы о Славочке на Сельви. Когда Элиза была беременна, я случайно увидел, как моя жена, носящая внутри себя шестимесячного ребёнка, бьёт себя по животу, приговаривая, что «ненавидит монстра из утробы, лишившего её ролей на сцене». После родов она не кормила ребёнка молоком, не укачивала и даже не смотрела на Славу. И я искренне удивлялся тому, как они с Сельви были не похожи. Как же так случается, что родная мать, достигшая в жизни карьерных высот и бальзаковского возраста, может не хотеть брать на руки собственное дитя, в то время как юная турецкая нелегалка без гроша и крыши над головой готова отдать жизнь за приёмную дочь от первой жены сбежавшего супруга? Две матери и две дочери. Пропасть нищеты и бассейн с шампанским, безразличие и альтруизм, Элиза и Сельви. Признаться, иногда из-за равнодушия Лизочки по отношению к дочке я хотел развестись с ней, ведь, бывало, меня посещала мысль жениться на Сельви и начать жить дружной семьёй с двумя общими детьми. Но проблема таилась том, что я не любил Сельви, как и она меня, поэтому было бессмысленно навешивать на неё очередное унижение стать не только поломойкой, но и наложницей.
Я перестал быть романтиком, не влюблялся и вовсе не искал спонтанных знакомств. Друзей за шесть лет новой жизни я насобирал немного: любившего со мной ходить в баню охотника, педантичного миллиардера, с которым у меня по соседству стояла лодка в Италии, и полускользкого акционера дочерней компании. Но от прежнего умерщвлённого Павла я всё же смог захватить хранящего тайны старого компаньона, которого я бы даже осмелился назвать лучшим другом…
Чтобы отвлекаться от воспалившихся гнойных идей, я сбегал на работу. Мне удалось честным трудом, без грязи и обходных схем, заработать для себя и семьи крупную сумму для комфортного проживания. Мои дома, яхта, вертолёт, имя в Форбс и даже идея, взорвавшая весь мир, не были выпачканы в гнили воровства и столичной мафии. У меня было всё, о чем другие молят Бога в церквях, однако моей единственной отдушиной был благотворительный фонд. Нет, я не жертвовал миллионы на помощь больным детям и не строил детские дома и приюты для брошенных собак. Почему-то мне было жаль на это свои финансы и фантазию, поэтому, выбрав другое направление, я начал с лёгкостью предоставлять гранты на обучение в лучших университетах мира одарённым чужим спиногрызам. Я любил фонд сильнее дочери, акварельных рисунков с изображениями зеленоглазой первой любви и дома, построенного в память о ней же. Фонд будто стал для меня доказательством, что я не самое завонявшее дерьмо в Москве и отнюдь не монстр, которым я себя неустанно считал со дня убийства Метина. И не тварью я был дрожащей, да вот и право-то не имел…
Вторник, среда, четверг, пятница и даже суббота проскочили суматошно и немного самозабвенно. Я почти не работал, но также почти и не отдыхал. С Лизочкой мы ночевали в разных комнатах, но это не мешало мне перенять у неё привычку после пробуждения первым делом смотреть в окно. В тот ноябрьский день пошёл ненавидимый жителями столицы снег, который в Москве обычно нёс за собой лишь грязь и неудобства из-за «непереобутой» машины. Построив в канун выходных незатейливые планы на предпонедельничный день, я совершенно забыл о просьбе Элизы сходить с ней на бои без правил. Наверное, никто бы никогда не поверил в то, что хрупкая балерина Большого со звериным удовольствием смотрит на жестокий спорт и даже не ахает от выбитого глаза, гематом или кровяного фонтана. Но на то и существует во всех языках мира слово «правда», чтобы обескуражить, сняв шкуру с любого из нас…
По воскресеньям на завтрак Сельви всегда готовила турецкий менамен с суджуком и томатной пастой, который любили и радостно встречали все члены нашей семьи. Славка махала из окна первому снегу, с замиранием предвкушая появления чуда. А я всё по-прежнему ненавидел приход зимы, поэтому обычно улетал в конце ноября в тёплые страны, дабы укоротить морозы и растопить залипшие в ресницах белые хлопья.
– Ты так не любишь снег и зимний сезон, что мне иногда кажется, будто ты родился не в Бухаресте, а где-нибудь у нас в Сибири, – неожиданно сказала Элиза, заедая изюмом яичницу.
– Не неси ерунду, Лизочка. В Румынии тоже выпадает снег. Это же не Африка. Ты, кстати, выбрала, в чем поедешь на сегодняшний бой?
– Как всегда. Буду в чёрном. Не хочу выделяться, на такие мероприятия в других цветах не приходят, это же не премьера Травиаты или юбилей твоего партнёра. Мне ещё надо заскочить в театр, поэтому я приеду на своей машине. Меня не жди и не забудь Сельви напомнить про витамины для Славы, она начинает набирать вес…
– Элиза, ей всего пять лет, не выдумывай. Ребёнок и так даже фаст-фуд в жизни ни разу не пробовал. Ты следи за своим весом и серотонином, которого у тебя нет в избытке…
Я не успел договорить последнюю фразу, как моя истеричная жена вновь встала из-за стола и, разрыдавшись, ушла в свою комнату. Если бы я не знал про сплетённые ей коварства в театре и лесбийские садомазохистские игрища, я бы наивно полагал, что Лизочка – всего лишь тонкокожая фея и драгоценный подарок Высшей Субстанции, спущенный для меня из Эдема в квартиру на Патриарших прудах. Но предвещая все её пируэты наперёд, моя мужская психика неустанно наращивала иммунитет к её бесконтрольным слезам, упрёкам и даже дракам. Ручьи, льющиеся из её красивых и гордых глаз, не трогали ни Славочку, ни Сельви, ни Сарыгюль, поэтому после очередного истерического припадка моя совесть спокойно впадала в литургический сон…