Полусонная девушка неустанно тёрла свои глаза, а затем начала говорить по-русски:
– Кто вы? Куда мы едем? И где мой телефон?
– Не переживайте, вы просто потеряли сознание, а я лишь везу вас на осмотр к врачу.
– Ясно, а где мы едем? И почему моего мужа нет рядом? Да и повторю вопрос: кто вы?
– У вас в каждом вопросе по три вопроса. Это забавно, не находите? А супруга во время вашего падения на ноябрьский лёд я, признаться, не заметил. Прошу вас, не нервничайте, я не причиню вам вреда. Обещаю.
На половине последней произнесённой реплики Мелек уснула, что позволило мне ненадолго выдохнуть. Через полчаса мы оказались в Кратове, в том доме, построенном для памяти о Мелек. Там по моему приказу нас уже ждали охранники и престарелая, однако умеющая оберегать молчание врачиха. Подъехав, я вытащил дрожащими руками Мелек из машины, перед сном которой всё так же безропотно трепетал. Затем я наклонился к ней ближе, однако так и не осмелился поцеловать её, считая, что вовсе не заслужил прикосновения к её губам, которые по-прежнему пахли бергамотом и перечной мятой.
Я принёс Мелек на безоконный чердак, где доктор быстро принялась осматривать замёрзшую пациентку, грубо разбудив её. Мелек казалась полуживой и забитой. Она сняла с себя пиджак и стала осматривать вены на руках, видимо, полагая, что её накачали наркотиками. Мне было больно видеть её такой, но я не мог вновь попрощаться с женщиной, которую так любил. Я знал, что, если бы Мелек понимала, кто её похититель, она бы добровольно уехала со мной в тот дом.
Когда врачиха и охранники вышли за дверь чердака, Мелек боязливо вжалась в кресло и продолжила говорить:
– Доктор сказала, что со мной всё нормально. Поэтому теперь мне пора домой к мужу. Мы скоро улетаем на Родину. Как отсюда уйти?
– Боюсь, я вас похитил, и вы никуда не сможете уйти. Я прошу вас, не нервничайте. Я не маньяк, не убийца и не насильник. Мне лишь взбрело в голову спасти вас от нелюбимого мужчины. Здесь вам понравится, и вы не будете ни в чём нуждаться. Внизу есть бассейн и несколько саун, а снаружи много сосен и фитонцидов. Также у меня в доме огромная библиотека с коллекционными книгами и даже первыми изданиями Островского, Бальзака и Антуана Франсуа Прево. Однако гулять и находиться в других комнатах вы сможете лишь под присмотром охраны.
– Зачем вы мне соврали, что мы едем к врачу? Я даже не знаю слова на русском, которое бы описало ваше поведение. Как можно охарактеризовать человека, который украл девушку и удерживает её?
– Я не солгал ни в одной произнесённой фразе. Мы, действительно, ехали на осмотр к врачу. Отныне вы будете жить здесь. Повторюсь: я не смогу навредить такой прекрасной девушке. Кстати, вы почти в совершенстве владеете русским. Наверное, учили наш язык в детстве, или же он вам нужен по работе?
– Нет. Я изучаю русский около семи лет. И какая вам разница до моих увлечений? Советую отпустить меня, пока вас не убили люди моего мужа. У него связи по всему миру. Хафиз скоро найдёт меня, и тогда слово «боль» буду произносить я. Вы – глупец, там повсюду на стадионе были камеры слежения. Увидишь, через час здесь уже будет служба спасения.
– Искренне сомневаюсь в этом. Во-первых, связей и знакомств в этом городе у меня больше, чем у вашего супруга. А во-вторых, дети обычно не сдают своих родителей…
– Причём здесь твои отпрыски?
– При том, что те камеры слежения создал я и все записи с сегодняшнего вечера уже удалены… Знаешь, сколько на меня работает лучших российских хакеров? Больше сотни точно. Поэтому смирись и назови мне своё имя.
– Ты – жалкий ублюдок, не заслуживающий знать моё имя. Лучше убей меня прямо здесь. Доплатишь своим охранникам сверхурочные, и они подчистят все следы. Поверь, я знаю, как поступают в вашем мире. Мой брат погиб из-за таких, как ты…
После её уместного сравнения я вспомнил, как убил Метина, её и нас. Мне захотелось отпустить Мелек, и я почти это сделал, как вдруг она стала плакать. Когда мы с Мелек были вместе, мне было всегда невыносимо больно видеть её слезы, поэтому, услышав тихое всхлипывание, я стремглав вылетел из комнаты. Раздав охране распоряжения, а затем сев в волчок, я поехал в свою квартиру на Патриаршие пруды. Спустя полтора часа я, наконец, открыл замочную скважину и бесшумно прошёл в прихожую. В кухне сидела Лизочка, медленно распивающая коллекционный коньяк.
– Оставил жену одну на бое и испарился. Браво! – даже не обернувшись, произнесла Элиза.
– Это слово будет доноситься послезавтра к тебе на сцену. Извини, что не предупредил. Возникло срочное дело. Как Славочка, ты прочла ей за меня на ночь сказку?
– Нет, ты же меня не предупредил, что это надо делать. Наверное, Сельви ей сегодня вместо тебя почитала. И хочу напомнить, это твоя обязанность, а не моя. Только ты виновен в том, что ребёнок ходит несчастным.
– А что ты сделала, чтобы она чувствовала себя иначе? Может, отказалась от услуг няни и Сельви, начав самостоятельно заниматься дочерью, или, возможно, хотя бы раз приготовила для неё завтрак? Ты вообще знаешь, как зовут её воспитательницу в садике, какая у неё группа крови, где она прячет свои игрушки, на что у неё аллергия? Ты хоть раз говорила Славке, что любишь её?
– Не следует придавать столь значимую роль воспитанию родителей. Достойного человека вырастит и научит жизнь и, возможно, когда-нибудь даже сможет признаться в любви. Ребёнок не нуждается в советах матери так, как нуждается в уроках жизни. Она будет терпеть, трудиться, плакать, а затем снова терпеть и трудиться без нашей помощи. Это будет лучшим, что мы когда-нибудь сделаем для неё.
– Так поступила с тобой твоя семья. Ты осталась одна, и единственным твоим собеседником и наставником была жизнь. Однако к чему это привело? Перебинтовывать ноги каждый день, стонать от боли в мышцах, жрать мешок таблеток от истерических припадков, не иметь друзей и считать естественным забыть о пятилетии собственной дочери. Неужели ты желаешь ей такого будущего?
– Сегодня ты не вызовешь мои слёзы наружу. А завтра, которое вот-вот наступит, я проведу в компании министра. Он мой ярый поклонник. Хотя, прости, я забыла, как тебе безразлична.
– Каждый из нас нуждается в любви, однако в любви не каждого из нас. Мы хотим, чтобы нас любили определённые люди. Я бы смог влюбиться только в светлую девушку, потому что я с детства устал блуждать в бездонной тьме. А ты бы, Лизочка, никогда бы не полюбила бездарного человека, как твой бывший, потому что та самая жизнь, которой ты столь признательна, обделила тебя талантом. Ты ставишь превыше всего одарённость и ищешь это в других. Тот армянин, с которым ты и года не прожила, был зауряден, но он любил все твои недостатки, от которых я всегда буду кривить морду.
Элиза залпом выпила стакан коньяка и, притворно улыбнувшись, ушла к себе в комнату. Я принял душ и позвонил охранникам, чтобы узнать о душевном состоянии Мелек. Когда мне передали, что она кричала, била в дверь, умоляя выпустить, а затем долго плакала, я почувствовал себя чистокровным уродом. Я собрал вещи, зашёл в комнату Славки, чтобы взглянуть на неё, поменял машину и выехал в Кратово. По дороге я принял решение переехать жить в дом, где запер Мелек, чтобы быть ближе к ней хотя бы несколько мгновений. Приехав туда, я зашёл в кабинет с рисунками, удостоверившись, что он заперт, а потом поднялся наверх. Постучавшись в дверь Мелек, я получил её лживое разрешение войти. Она сидела сдержанно и беспечно, а затем улыбнулась, умышленно пытаясь скрыть то, как она боялась меня. Мне было сложно подобрать слова, однако я попытался:
– Я принёс вам семит. Вы, кажется, говорили, что вы из Турции. Его испекла моя помощница по дому, она тоже турчанка. Её зовут Сельви.
– Я не помню, чтобы рассказывала о своей национальности. Но вы ошиблись. Я ненавижу семит. Да и вообще не ем мучное, особенно на ночь…
– А шампанское? Может, вы хотите брют?
– Я не пью алкоголь и никогда им не злоупотребляла. Брют обманчив и даже жесток. Кажется искристым и роскошным, но на самом деле мерзкий и горький, вызывающий на утро головную боль. Лучше отпусти меня поскорее. И выпьешь своё шампанское в одиночестве, которое ты точно заслужил.
– Если мы уже перешли на «ты», может, тогда я вправе узнать твоё имя?
– Откуда в таком человеке, как ты, столько любопытства? Я же не спрашиваю, почему шрам на твоём лице столь огромен?
– На сердце у меня в разы больше и выразительнее, впрочем, ты этого не увидишь. Ложись спать и отдыхай, у тебя переутомление.
Мелек снова начала рыдать, и я вышел из комнаты. Всю ночь я рисовал её запертой в моём доме, а по наступлении рассвета самостоятельно отправился готовить завтрак. Шесть лет назад Мелек любила пить по утрам сваренное мною банановое какао, но я боялся вновь радовать её этим из-за страха раскрытия моей личности. Дожарив вафли, я достал из морозильника кокосовое мороженое, которое она могла поедать пачками, и не удержавшись, всё же приготовил любимый напиток Мелек. Затем домработница изящно положила завтрак на латунный поднос, который резко передала одному из охранников. Набравшись смелости забрать еду, я поднялся наверх, без стука открыв дверь на чердак.
– Доброе утро, Мелек. Я принёс тебе вафли и какао, – необдуманно произнёс я.
– Если ты знаешь моё имя, значит, ты украл меня неслучайно. Ты хочешь вытащить из моего мужа деньги или, может, мстишь ему за что-то?
– Сферы деятельности и страны проживания у нас вовсе не пересекаются, да и в деньгах какого-то турка я не нуждаюсь. Поэтому вместо изощрённых фантазий лучше съешь завтрак.
– Как можно поглощать такое? Этот напиток отвратительнее, чем сворачивающаяся в нём пенка. Я ненавижу какао, поэтому во избежание рвотных масс убирайся вместе с этой нелепой кружкой с ангелочками поскорее.
– Тебе знакомо ощущение, будто твой собеседник постоянно лжёт? Я его испытываю со вчерашнего дня. Не буду тебе докучать, но прошу тебя, позавтракай.
Мне не хотелось вызывать у прелестной заложницы отвращение, поэтому каждый раз, когда она выгоняла меня, я уходил. Под плёнкой на чердаке были спрятаны музыкальные инструменты, купленные много лет назад в память о Мелек, которой я нарочно ничего не сказал. Я бесстыдно ждал, пока она сама начнёт рыться в чужих вещах и найдёт фортепьяно или редкую позолоченную арфу. Я мечтал вновь услышать, как она чудесно играет, поэтому не переставал вслушиваться в каждый шорох. Но даже в плену Мелек оставалась чище, чем я на свободе. Она не прикоснулась к запылённым инструментам, пока я ей их не показал. Спустя несколько дней в доме по-прежнему, будто на медленном огне, томилась тишина, однако я не желал заставлять играть Мелек на арфе, считая это более жестоким, чем физическое насилие. Людей искусства нельзя принудить сочинить стихотворение, написать картину или сесть за рояль. Это тяжкое преступление идти против вдохновения, приходящего отнюдь не всегда и, увы, не везде. Если и единицам из нас дарован талант, то нужно беречь и охранять его от сглаза, беды и расчётливого замужества, как дитя. Потому что заставить скрипача сыграть для кучки пьяных уродов, не ведающих, кто такой Яша Хейфец