[11], сродни тому, как насильно выдать единственную дочь за нелюбимого мужлана. Хотя неужели об этом имеет право рассуждать человек, убивший брата девушки, а затем похитивший её без разрешения?
Прошло несколько дней. Мелек начала привыкать к моим добровольным жестам и даже составила мне компанию на прогулке по сосновому бору. Она восторженно радовалась снегу, покрывшему деревья, из которых торчали ярко-зелёные, как её глаза, пушистые ветви. Я не заметил, как наш променад пробуждал в Мелек желание общаться, без страха смотря на меня. Мы вновь, как раньше, делились культурологическими идеями, спорили о чистоте слога английских писателей и обсуждали сериалы. Мелек не рассказывала о личном, да и мне, увы, нечего бы ей было поведать о своём прошлом, врать о котором я больше не собирался. После того, как я провожал её до чердака, в моём животе бились бабочки, требующие воли. Я ловил себя на мысли, что больше не хотел никуда сбегать. Я был готов продать всё, развестись и даже редко видеться со Славочкой, лишь бы жить в этом доме с Мелек. Днём мы кормили под зимним солнцем в лесу белок, а вечером читали новую главу Джойса, обсуждая все неувиденные аллюзии и хаос потока сознания. Мелек призналась мне, что на самом деле обожает какао и брют, а я, как робкий мальчишка, радовался тому, что она стала мне открываться. Спустя неделю я переселил Мелек в комнату, обустроенную специально для неё, исходя из вкусовых предпочтений, которые я успел зафиксировать в памяти шесть лет назад. Я видел счастье в её глазах и неустанно возникающие вопросы: Мелек будто не верила, что незнакомец может знать то, что она любит сатиновые простыни, запах сандала и ловцы снов. В её ванной комнате стоял круглый аквариум, похожий на тот, который она подарила мне на новоселье в Стамбуле, а около умывальной раковины лежало её любимое оливковое мыло. Она не догадывалась, что за чужим голосом и до неузнаваемости прооперированной внешностью стоит та самая первая любовь, истребившая её жизнь. Я не хотел, чтобы она узнала меня, соединив всплывающие детали нашего прошлого, и, к счастью, этого не происходило. Иногда я открывал рот, чесавшийся от желания крикнуть: «Это я», но потом его медленно закрывал или воспроизводил пришедшую на ум ерунду. Я знал, что Мелек не даст мне второго шанса, поэтому, имитировав смерть, вытащил карту судьбы другого человека. Как-то вечером у остывшего камина она стала невзначай расспрашивать обо мне:
– А сколько лет Мцыри? Это твой лучший друг? – без стеснения спросила Мелек.
– Почти семь. Мцыри для меня больше, чем друг. Я украл его, как тебя. И видишь, как мы с ним счастливы…
– А зачем ты его похитил? Впрочем, тебя, наверное, это забавляет. Может, ты вор в законе? Откуда у тебя такой богатый дом? Я совершенно не знаю, кто ты, но больше меня пугает то, что я хочу.
– Чуть больше шести лет назад я подарил щенка своей бывшей девушке, а когда уходил, она из строптивости и обострённого чувства мести решила мне его не отдавать. Мне до сих пор помнится, как Мцыри отчаянно бился за мной в дверь, а я долго плакал и тосковал. Мцыри совсем не привязался к Саломе, считая меня полноправным хозяином или даже отцом. Саломе не желала ухаживать за ним и гулять, поэтому возила к собачьим парикмахерам и платила баснословные деньги за выгул одному флегматичному студентику. Он отпускал Мцыри с поводка и, нужно отметить, этим мне очень помог. Я с лёгкостью заманил Мцыри лишь одним голосом, после чего мы почти никогда не расставались.
– Ты так и не женился на Саломе?
– Нет, я поступил с ней лучше – отпустил. Откровенно полагая, что надо жениться лишь по любви, я не разрушил ей жизнь своим брюзгливым равнодушием. Хотя об этом она, кажется, и мечтала. Но я ошибся, ведь оказалось, что весьма просто быть в браке с нелюбимой женой.
– Ты меня запутал. Получается, ты женился не на Саломе, а на другой женщине?
– Как много вопросов у тебя назрело в голове за восемь дней обитания в доме похитителя. И да, кстати, я не вор в законе. Все деньги я заработал честным путём, программированием и разработкой технологий. Позволь теперь и у тебя спросить. Как вы познакомились с Хафизом?
– Он был другом одного дорогого мне человека, а потом мы поженились. И знаешь, с Хафизом мы по-своему счастливы. Он никогда не докучал мне, правда, я рассорила его с родной сестрой.
– Наверное, она наивно ревновала тебя к брату.
– Она очень любила Хафиза, и как бы я не осуждала Эсен за сомнительные поступки, я ей обязана. Она спасла мою жизнь.
В тот вечер Мелек созналась мне в том, что пыталась покончить жизнь самоубийством из-за смерти её близкого человека в ночь перед свадьбой, но сестра Хафиза вовремя вытащила из ванны наглотавшуюся снотворного невестку. Сознавшись и вновь расплакавшись, она уснула, а я вновь захотел сбежать от себя. Окончательно решив отдалиться, я отнёс спящую Мелек в комнату и уехал в Москву. На трассе я набирал скорость, а затем вновь снижал. От собственного отвращения мне хотелось улететь на Марс или хотя бы в кювет, чтобы больше не причинять Мелек боль. Однако, несмотря на все зудящие меланхоличные идеи и две бурлящие в животе бутылки бургундского вина, я трезво ощущал желание развестись с Элизой. Разбудив своего юриста, я попросил его подготовить документы для расторжения брака, который и так заключался лишь на уставшей древесной целлюлозе. Зайдя в свою комнату, я тут же лег спать, чтобы суметь проснуться до отъезда Лизочки на работу.
Утром меня разбудила Славочка, игриво прыгающая на моей кровати в ярко-оранжевой пижаме, которую я привёз ей несколько месяцев назад из Марокко. Из кухни доносился запах шоколадных блинов, но ни он, ни скачущая возле меня дочь не радовали меня. Я поцеловал Славу и отправился к выходу, возле которого медленно натягивала сапоги на ноги Лиза. Почесав затылок, я разомкнул губы, чтобы развязать диалог о разводе, но струсил. Несмотря на взаимное отсутствие любовных чувств между мной и женой, нужно сказать, что она умела ощущать мои эмоции и предсказывать осуществление потаённых замыслов. Накинув шубу, подаренную мною на ситцевую свадьбу, Элиза выпрямилась и заговорила:
– Ты не ночуешь дома уже почти месяц. Наверное, хочешь развестись, поэтому так рано сегодня встал? – спросила она.
– Зачем ты связала свою жизнь с балетом? С такой интуицией ты могла бы стать посредственным психологом или успешным шарлатаном. Элиза, я подаю на развод, мой юрист с тобой свяжется послезавтра. Тебе достанется миллион долларов по контракту, эта квартира и две машины. Славу я буду всегда финансово поддерживать, чтобы она ни в чём не нуждалась. И развод – это моё окончательное и неоспоримое решение.
– А с чего ты взял, что я буду жить со Славой? Это и твоя дочь, поэтому я думаю, что она может остаться и с тобой.
– Ты никак не прокомментируешь моё желание развестись? И даже не заплачешь и не расстроишься хотя бы для общепринятого приличия?
– Для счастья мне нужны лишь пуанты, поэтому не разочаровывай меня трюизмом своих вопросов. Все документы я сразу же подпишу.
Признаться, я ожидал иной реакции от женщины, которая, как мне казалось, зависела от меня. Вынашивая идею развода последние недели и предполагая, что Элиза не захочет жить с дочерью после расторжения брака, я успел подготовить детскую комнату для Славки в доме и отдельное здание на участке для прислуг, к которым я уважительно относился, хоть и не считая членами семьи.
В обед я заехал за морепродуктами в любимую рыбную лавку на Малой Грузинской и отправился назад к Мелек. Мне было трудно держаться на расстоянии, но и приближаться к ней ближе дозволенного я себе тоже не позволял. Приехав, я пожарил кальмары, открыл устрицы и сделал пару салатов. Из окна кухни я видел зону бассейна, в котором с головой ныряла Мелек. Она плескалась в голубой воде как ребёнок и вовсе не казалась угнетённой заложницей. Затем Мелек, столь напоминающая древнеримскую богиню, посмотрела в панорамное окно на вальсирующий в воздухе снег и улыбнулась. Я впервые увидел её по-детски счастливой и беззаботной за шесть лет разлуки, и это грело меня в мороз сильнее, чем солнце на Капри прошедшим августом. Затем она медленно вышла из бассейна обнажённой, не стесняясь смущённых охранников, камер видеонаблюдения и прозрачных окон. И это ещё больше обрадовало меня, заставив достать из ящика ямайский ром янтарного цвета. Мидии кипели в сковороде, порой плеская в меня разгорячённым соком. Но я не хотел пьянеть, потому что давно уже был охмелён Мелек. Наведавшаяся в кухню пленница, облачённая в велюровый халат, стала вытягивать из салата разбухшими от воды пальцами гребешки, а затем взяла грязное от жира кухонное полотенце и так непосредственно вытерла спутанные мокрые волосы. От неё пахло свежестью и сицилийскими апельсинами, и она казалась ещё более магнетической и желанной. Затем Мелек стала смотреть мне прямо в глаза, и не сумев держать себя в руках, я закрыл дверь в кухню, подошел к ней и распахнул её халат. Мелек не кричала и даже не сопротивлялась, поэтому решительно продолжив начатое, я отнёс её в свою спальню. Я вновь чувствовал её запах, не изменившийся за все годы, гораздо смелее, чем ранее, прикасаясь к ней. Она прерывисто постанывала, однако больше не боялась кричать при мне. Мне хотелось, чтобы она узнала меня и вспомнила вкус моей кожи, но этого не происходило. Отсутствие рассекречивания моей личности заставляло думать меня о том, что Мелек изменила мне же со мной. Возможно, многие обвинили бы меня в раздвоении личности, но на удивление самому себе психически я был совершенно здоров.
К вечеру, мы допили начатый ром, съели морепродукты и пошли в русскую баню, где я решил попарить турчанку вениками из крапивы и можжевельника. Отпарившись на пихтовом лапнике, мы прыгнули в снежный сугроб, после чего я растёр её голое тело лыковой мочалкой, вымоченной в молоке с солью. Сделав медовое обёртывание, я облил Мелек травяным настоем и минеральной водой и, заварив в латунном самоваре иван-чай, помыл ей голову пшеничным пивом. Она выдержала все банные испытания с достоинством, будто в душе поистине хотела считать себя русской. Вновь облачившись в халат, она выпила чай, закусив баранками с сахарной глазурью, а затем спросила: