– А как ты достал Ногти Ангела в той чаше? Это, кажется, редкий фимиам. У моего знакомого сибиряка была такая же ваза с онихом.
– Правый фимиам я привёз из Йемена несколько лет назад, а вторую половинку мне подарила моя домработница. Любую редкость при желании можно всегда найти. Это не касается только правды, которую весьма трудно встретить. И кстати, ты ранее не упоминала, что была знакома с кем-то из Сибири.
– Это было давно. И он уже умер.
– Ты любила его? – с дрожью в голосе и ускользающей надеждой спросил я.
– Любила и люблю до сих пор. Но знаешь, он убил моего брата, украл вместе с Хафизом у моего отца деньги, трусливо сбежал, а потом и вовсе покончил с собой. Кто знает, какие грехи он ещё совершил. Наверное, его совесть бы не успокоилась, если бы он был жив…
– Что ты имеешь в виду? И я, честно сказать, не понимаю, почему ты вышла замуж за Хафиза, если любила другого, до сих пор помня его?
– Прозвучит жестоко, но в некоторых случаях смерть человека идёт на пользу многим, поэтому хорошо, что Павел умер. Думаю, ему бы сейчас тяжело жилось с грузом прошлых поступков. Когда он уехал из Турции, Хафиз благородно женился на мне, закрыв тёмное пятно моего распутства. И поверь, когда он отыщет меня, ты умрешь так же, как умер Павел. Поэтому можем заказать тебе гроб по душе…
– Женщина ты не великодушная, но, действительно, редкая.
– Любую редкость при желании можно всегда найти. Не так ли, Давид?
Разговор со мной сменил розовое и взбодрившееся после бани выражение лица Мелек на уныние, заставив меня вновь увидеть её старые черты и привычки. Невольно вспомнив о содеянном мною, Мелек нахмурилась и, сославшись на внезапно возникшую тошноту, отправилась в свою комнату спать.
На утро вычурные и гнетущие мысли переливались по извилинам моего мозга, который не мог помочь мне представить будущее без первой любви. Над Подмосковьем пополз вязкий молочный туман, напоминающий тягучестью и густотой нянин кисель, который в детстве она насильно в меня вливала. Я не видел ни высокорослых сосен, ни прячущихся под навесом сизых голубей, ни огромную соседскую дачу незаурядного футболиста из Питера. Точно так же для меня не виднелся дальнейший план действий относительно Мелек. Я гадал, что мне делать: отпустить её, позвонив Хафизу, во всём сознаться, молчать, извиниться или предоставить право выбора. На такие предположения мой внутренний голос не соглашался, будто ожидая невероятного чуда и «эффекта саморассасывания». Спустя несколько утренних часов незатейливых раздумий я отправился на работу, чтобы уладить выскочившие вопросы и, вдохновившись концентрацией гениев в одном офисе, найти решение на главный из них.
Упав в продавленное за пять лет кожаное кресло, я собрал совещание с заместителями, не переставая думать о Мелек. Весь день я нагружал себя разнородной работой: следил за сотрудниками по камерам, искал новые технологии, появившиеся в мире, рассматривал стартапы для инвестирования, ковырялся в электрической проводке и проверял финансовую отчётность благотворительного фонда. Немного устав к девяти часам, я открыл на ноутбуке срочные новости, среди которых мой глаз подсознательно выхватил слово «балет». Пролистав как ненужное, я стал читать об обрушении многоквартирной высотки в центре Москвы, вспыхнувшем пожаре в Сибири и очередной эскалации международного конфликта из-за сомнительного территориального куска, который всё никак не поделят. Уснув под ночь в рабочем кресле, я быстро проснулся от череды телефонных звонков знакомых, партнёров и даже врагов. Недоумевая от внезапного пробуждения, я не стал отвечать и попросил секретаршу сварить мне какао.
Но спустя несколько минут вместо любимой чашки, расписанной специально для меня Славочкой, заплаканная и чуть дрожащая Татьяна вошла ко мне в кабинет с валидолом. Она долго молчала, будто изнутри наглухо затворив рот, а потом показала на компьютере срочную новость о падении балерины Большого в оркестровую яму. Пальцы окаменели, и я, не попадая по клавишам, не мог поверить в то, что речь шла о моей жене. Судорожно пролистывая пестрящие заголовки и одновременно прослушивая голосовые сообщения от сочувствующих приятелей, я всё будто не мог поверить в произошедшее. Проверяя тексты авторитетных изданий один за другим, я звонил Лизочке и верил в то, что она возьмёт трубку. Но вместо её истеричного голоса я слышал лишь монотонные гудки. Та слава, о которой Лизочка всегда грезила, наконец, щедро хлынула на неё тогда, когда она совсем не ждала. Если по-настоящему о чём-то мечтать, то, возможно, у задуманного есть шанс сбыться. Но не стоит забывать, что опасаться нужно не только страхов, но и желаний, запрятанных в наших душах где-то по соседству с клаустрофобией или боязнью змей.
Всю ночь, как в незамысловатых трагедиях, я ходил по больничному коридору из стороны в сторону. Врач неумело намекнул мне, что шансов у Лизочки на жизнь мало, но я продолжал крепко верить, что она будет жить. За ночь имя Элизы очутилось на устах всей Москвы: в социальных сетях её преданные подписчики выставляли отрывки многочисленных выступлений, а единственная фотография, на которой она улыбалась, переливалась из одного новостного сайта на другой. Даже в больнице я ненароком услышал детали жестокого дискурса проходящих мимо меня медсестёр. Они поспорили на пятьсот рублей, доживёт ли моя жена до утра. Одна из девушек поставила на предрассветную смерть, другая уверяла, что Элиза умрёт через пару дней. Но прошла неделя, и Лизочку перевели из реанимации в отдельную палату, которую я, подкупив половину медперсонала, украсил плакатами с её изображением, овечками из бордового пластилина, слепленными Славкой в садике, атласными подушками с бахромой и её любимым лимонным деревом в ярко-бирюзовом горшке. К моменту нашей встречи она уже знала и про компрессионный перелом позвоночника, и про тяжёлую травму спинного мозга, и даже про необратимый паралич. Тихо войдя в палату с ощущением внутренней неуютности, я попытался завязать диалог. Элиза молчала, таращась на меня стеклянными глазами, порой отведёнными на стену с фотографией в балетной пачке. Спустя время мы стали говорить о снегопаде, новом ресторане наших друзей и успехах Славки в садике, масштаб которых мне поистине казался вселенским. Затем Элиза протяжно вытянула из лёгких наружу весь углекислый газ, неожиданно спросив:
– Где мне нужно подписать?
– Лиза, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, – неуверенно уточнил я.
– Ты же пришел, чтобы не затягивать с разводом. Передай, пожалуйста, документы. Я хоть и поломала себя, но ручку, уж поверь, в состоянии держать.
– Ты никогда не будешь ходить, однако сейчас почему-то думаешь о нашем разводе, – бестактно произнёс я.
– Я не смогу танцевать, а это намного трагичнее, чем невозможность передвигаться. Да и к чему унывать? Мне столько людей высказали слова поддержки, что я отнюдь не считаю себя инвалидом. И количество подписчиков у меня теперь почти в два раза больше, чем у примы. Полмира говорит обо мне, а утром на почту даже пришло сообщение из Ла Скала. О большем я не могла и мечтать. Меня узнал почти весь мир. Под окнами дежурят журналисты, вся пресса трещит об этом инциденте.
– А я уже тут надумал, что балет для тебя важнее, чем слава. Но произошедшее – не овации и триумф. Скоро их жалкие посты в соцсетях исчезнут, а потом какой-нибудь народный артист сломает ногу, и про тебя все снова забудут. Известность может вмиг отвернуться от человека, найдя нового друга. Поэтому сейчас тебе нужно думать лишь о своём здоровье. Я нашёл для тебя несколько реабилитационных центров в Швейцарии и Штатах и даже уже списался с некоторыми врачами.
– Лучше дай мне выделенные для лечения деньги на SMM-специалиста и таргетолога. И ещё я планирую в ближайшее время открыть свою школу балета. Заодно и её распиарим, не зря же я пошла на это… – восторженно взболтнула она.
Оказалось, что Элиза осознанно и умышленно прыгнула в оркестровую яму. Она так хотела стать центром внимания, хоть раз отведя от примы прикованные зрительские взгляды, что была готова попрощаться с жизнью, как Миронов, на сцене. Ей казалась это романтичным, возвышенным и окутанным символом одарённости. Но тем не менее парализованная Лизочка казалась гораздо счастливее, чем раньше. Она не осознавала бремя, которое взяло на себя лелеянное ею тщеславие под эгидой мечты о славе. А может, она была готова ради общественного признания отказаться от собственных ног, над бездарностью которых порой подшучивали балерины и хореографы. Мне было трудно представить, как здравомыслящий и успешный человек, обладающий всем, чего большинство землян так рьяно желает, может пойти на столь неоправданный риск ради популярности и стоустой молвы?
Презрительное недоумение, бурлящее в моем сознании, наводило на меня гнев и тоску. Я перестал сострадать Лизе, начав переживать за Славу. Мне было жаль нашу дочь, так как ни один из её родителей не заслуживал иметь столь светлого ребёнка. В тот день я лишь убедился в том, что Элиза безжалостно выковырит внутренний стебель неподдельной доброты Славы, но я не мог лишить неразумного инвалида прав на собственное дитя точно так же, как был не в силах заставить дочь уничтожить неразрывную связь с матерью. Мне было стыдно за необратимое чувство сожаления, что Славу родила Элиза, а не Мелек, которая, к слову, вновь стала ненавидеть меня из-за всплывшей правды про жену и ребёнка.
Заехав в турецкую лавку после больницы, я купил Мелек медовые сладости, татлысы из айвы и тыквы, кюнефе с козьим сыром и пишмание, напоминающее по вкусу знакомую нам с детства сладкую вату. Приехав в Кратово, я услышал, как Мелек играет на арфе мелодию, написанную у берега моря в Стамбуле специально для меня. Своей игрой она будто безутешно скорбела по мне, чтя бережно хранимую память нашего общего прошлого, о котором я боялся ей задавать вопросы. Я видел, как она скучает по Павлу, но что-то мешало мне сознаться в том, что я и есть он.
К вечеру похолодало: ветер бесцеремонно задувал в оконные скважины и даже разожжённый в гостиной камин; шерстяные носки и глинтвейн с клюквой и чёрной смородиной не спасали от ощущения леденящего кровь замка. Внезапно мне послышался звук включённых полицейских мигалок, на который я не обратил должного внимания. Спустя несколько минут мой дом окружила полиция, положившая на пол охранников и кухарку. Прижавшись к моей руке, Мелек истошно тряслась, пока не увидела вошедшего в дом Хафиза, около которого стоял одетый в приталенный бронежилет представитель закона. Он нацепил на меня оцинкованные наручники и сказал: