– Давид Кришан, вы арестованы за похищение человека и незаконное лишение его свободы.
10Арест души
Нечем вам хвалиться. Разве не знаете, что малая закваска квасит всё тесто? Итак, очистите старую закваску, чтобы быть вам новым тестом <…> Посему станем праздновать <…> не с закваской порока и лукавства, но с опресноками чистоты и правды.
Обняв Мелек исступлённым взглядом, я направился к выходу, как вдруг турчанка оттолкнула от себя собственного мужа и стала кричать:
– Давид не похищал меня. Я давно хотела уйти от Хафиза, но не решалась это сделать на родине из-за уважения к нему. Дело в том, что я влюбилась в Давида с первого взгляда, тогда на бое. Мы сразу же прониклись друг к другу симпатией и решили жить вместе вдали от города и людей, ведь Давид, как и я, находится в браке. Выбросив телефон, я надеялась, что Хафиз догадается о моем намерении разойтись, но, видимо, как любящий муж он подумал иное. Прошу прощения, уважаемые полицейские, за ложный вызов.
– Но почему тогда в доме несколько вооружённых охранников?
– Я весьма богат и успешен, а мой бизнес уже около пяти лет является сладкой приманкой для многих, поэтому я позволяю себе оплачивать личную охрану, – бесчестно оправдался я.
Хафиз ещё около десяти минут старался убедить полицейских в том, что я несомненно виновен. Однако всем в доме казались бессмысленными обвинения приезжего турка, который на самом деле был прав. Когда полиция уехала, лекарь постарался насильно забрать Мелек с собой, но она вяло отталкивала мужа, а затем, что-то шепнув на ухо, и вовсе попросила уйти. Хафиз яростно смотрел на меня, стараясь взглядом повелевать моими решениями. Молча сверля, он будто внушал мне необходимость заставить Мелек вернуться с ним в Турцию, однако он не догадывался, что у меня давно сформировался иммунитет к его угнетающей энергии.
Оставшись наедине с Мелек и расплавляясь в лаве мнимой эйфории, я стал делиться с ней пришедшими в голову идеями. Пока Мелек молчала, я строил планы полететь с ней в Лондон, а затем в Ирландию, устроить свадьбу на озере Комо, после чего обустроить детскую комнату для второго ребёнка. Мелек растерянно улыбалась, но по-прежнему ничего не произносила вслух. С утра она приготовила завтрак и попросила у меня разрешения отправиться в Москву за покупками без охраны. Влюблённо согласившись, я протянул деньги, от которых Мелек в свойственной себе горделивой манере отказалась, а потом сморщилась и, прикоснувшись губами к моему лбу, отдала послание, на котором было написано время прочтения.
Когда Мелек уехала, я ждал положенные три часа, чтобы раскрыть конверт и, наконец, узнать о её чувствах ко мне. Выпив бренди в приподнятом настроении, я поиграл с охранником на бильярде и, уединившись в рабочем кабинете, начал читать письмо. «Не стану с тобой здороваться, ведь я собралась прощаться. Ты, наверное, думал, что я тебя не узнаю, и поэтому, как всегда, оказался прав. Я бы продолжала тебя считать незнакомцем, если бы не заметила в твоём доме Ногти Ангела, тот самый фимиам, который мы покупали вместе в Стамбуле. Все шесть лет твоего отсутствия я жила с Хафизом в идеальной до жути, нервирующей стабильности, монотонно укоряя себя за то, что ты покончил с собой. Я не видела тебя в толпе, нигде не ощущала твой запах, вспоминала не каждый день, однако всё же сумела простить за то, что ты выстрелил в сердце моего брата, попав в моё. Я выучила русский язык, чтобы читать оставленные тобой потёртые книги с замятыми страницами. Говорят, интуиция любящей женщины не подводит. Но моя навязчиво твердила мне, что ты мёртв, возможно, потому что от тебя прошлого совершенно ничего не осталось. А теперь я даже не знаю, кого на этот раз выбрало бьющееся внутри существо из твоих ускользающих внутренних «я». И хоть забыть мы друг друга не сможем, нам не следует больше встречаться. Я останусь со своим мужем, продолжив жизнь без похищений, тайн и убийств, а ты вернёшься к жене, чтобы вырастить ребёнка без травм, бед и уныния. Пусть от меня останутся те картины, спрятанные в запертой комнате, о которой никто, кроме тебя, правда, и не знал. И чтобы тебе ни говорило твоё новое отражение в зеркале, верь, что я тебя не люблю».
Я не ожидал того, что Мелек так спокойно и непринуждённо уйдёт. Мне верилось, что мы, наконец, сможем быть вместе, воспитывать Славу, рожать детей, пить банановое какао по утрам, а вечерами смотреть комедии. Жалел ли я о том, что украл её? Нет, ведь спустя шесть лет многолюдного одиночества я испытал то, о чем сочиняют поэты и мечтают девушки перед сном. Мне пришлось смириться с решением Мелек и, перестав жить, начать снова существовать.
После прочтения прощального письма, я поехал в больницу к Элизе, которая вдруг осознала серьёзность случившегося. Войдя в палату, она едва заметно вытерла слёзы шёлковым бирюзовым платком и начала говорить:
– Как прекрасно, что ты пришел. Я кое в чём должна признаться тебе.
– Если ты передумала разводиться, то нет смысла вести любовные беседы. Я буду всегда заботиться о тебе, но вместе жить мы больше не сможем.
– Речь пойдёт о нашем ребёнке. Слава – не твоя дочь.
Сказав крайнюю фразу, Элиза вновь разревелась. В тот момент я почувствовал, как будто за все содеянные грехи жизнь снова дала мне под дых. Тот день забрал у меня не только любимую женщину, но и не менее любимую дочь. В каждом движении Славки я искал себя, наверное, потому что желал найти. Я верил в то, она взяла лишь лучшее от меня и своей матери, но она была столь добра и честна лишь потому, что не являлась отродьем чудовищ в человеческом воплощении. Заплакав в унисон с Элизой, я присел на кушетку и продолжил слушать исповедь парализованной балерины.
– Ты, как всегда, был в отъезде, а я выбирала вязаные пинетки для малыша. Пока ты колесил на сафари в Африке, на восьмом месяце в Москве я чуть не потеряла ребёнка. Но в тот день ты не позвонил, не было звонка и на следующий. Мне хотелось признаться, однако я не позволила своей совести, вспомнив, что за рождение ребёнка ты должен был купить мне место примы в Большом. Я легла в роддом, затем родила, но взглянув на ребёнка, осознала его ничтожность, граничащую с абсолютной бездарностью.
– Ты же сказала, что Слава – не наша дочь. Но где тогда наш биологический ребёнок? Или же он умер? – дрожащим голосом вымолвил я.
– Во время беременности, если ты помнишь, я сходила с ума от безделья и обострённого ощущения себя бесполезным трутнем. Когда меня пригласили преподавать в академию, я сразу же согласилась. В группе была одна очень талантливая девушка, выполнявшая в свои девятнадцать завораживающие арабески, но потом спустя месяц моего преподавания она внезапно пропала. Через пару недель я увидела её рыдающую около деканата со слегка округлившимся животом. Оказалось, что она была дочкой бедного деревенского священника, запретившего ей делать аборт. Но девушка осознавала свою танцевальную уникальность, поэтому не могла вернуться к коровам и сену вместе с ребёнком, напрочь забыв о карьере. Я поддержала, а после родов, увидев того вылезшего из меня тщедушного, хилого окровавленного ребёнка, я решила воспользоваться твоим отсутствием и сдать его в детский дом. За сумму в шесть нулей я купила у той юной студентки нашу Славочку, желая каждый день прикасаться к частице Бога, оставленной на земле. И поверь, мне было совершенно нетрудно сдать нашего мальчишку в приют, ведь я знала, что Слава хотя бы наполовину будет состоять из одарённой балерины, а не такой посредственности, как я. Я готова навсегда отдать тебе Славу, однако только если ты заставишь её надеть пуанты. Переданный ею от матери дар не должен прозябнуть в холодном офисе, пахнущим застывшим клеем и горелыми проводами.
На протяжении недели я старался по разбросанным московским связям отыскать своего ребёнка в разных детских домах. Подняв все знакомства, мне ничего не удалось. Я сердился на Элизу за то, что она не помнила или вовсе изображала вид, что забыла, где находится тот дом малютки. В конце месяца я заказал личный борт для перевозки Лизочки в швейцарскую клинику. Попрощавшись около терминала, Славка достала из шерстяной варежки тёплую ручку и подарила Элизе сплетённые для неё бусы. А спустя пару часов мне позвонили из авиакомпании и сказали, что в полёте у Лизочки оторвался тромб, и она умерла. Славка так надрывно плакала, стоя на коленях перед иконами в нашей комнате. Пятилетняя девочка, которая, как многие думали, легко перенесёт трагедию в столь раннем возрасте, верила в Бога, но совершенно отказывалась принимать то, что она больше никого не назовёт мамой. Она не озлобилась на весь мир, однако начала, не скрывая, завидовать дочке домработницы Сельви, у которой была мать, в отличие от неё. В комоде Элизы я нашёл сотни непрочитанных писем из её родного села от отца и матери, с которыми мне, наконец, удалось познакомиться на похоронах. Несмотря на всю простоту, они оказались глубокомыслящими и сострадающими людьми, у которых, как казалось, отняли гораздо больше, чем кров или жизнь. Она прятала родителей, от которых появилась на свет, и также скрывала про тромб, затихший в её голове ещё задолго до нашего знакомства, от которого и погибла в воздухе. Всё, что мы отводим от всеобщего обозрения, способно как породить нас, так и уничтожить. И в тех жутких днях, от которых я до сих пор желаю отмыться, мне удалось, наконец, осознать, что надо радушно и гордо принимать любую правду, от которой многие глупцы, как я, убегают.
Родители любили Элизу, которая прятала их от застрявшего в юности стеснения, поэтому я решил подарить им квартиру на Патриарших и выплачивать ежемесячное содержание. Они мечтали вырастить Славку, и в этом я не мог отказать двум потерявшим единственную дочь людям. Они не подозревали, что их истинный внук скитается в одном из детских домов, пока они случайно называют именем умершей дочери внучку.
Отдав Славку бабушке и дедушке, я сел в свой самолёт и улетел в Стамбул. По прилёте я налегке отправился в полицейский участок и признался, что много лет назад убил Метина Кая.