11Последний закон
Ни одна душа не понесёт чужого бремени.
Три недели заточения в одиночной камере ползли с терзанием долго. Я ждал наступления новорождённой секунды, превратившись в караульного часового самого себя. Каждый день меня пытали согласно установленному между собой расписанию: в понедельник морили жаждой, а затем обливали раздробленным холодным льдом на матрасе, из ткани которого я потом высасывал впитавшуюся вместе с ночным липким потом пресную воду; по вторникам раздевали догола, привязывая к половому органу верёвку, за которую резко тянули, как канат на школьной спартакиаде, после чего до следующей такой процедуры мне было нестерпимо больно выпускать мочу; в среду били фалакой по оголеённым пяткам, а затем угощали густой масляной солянкой с протухшей свининой, от которого я выворачивал ночью кишки, захлёбываясь в собственных рвотных массах. На утро вместо медицинской помощи я слышал гортанный издевательский смех, за которым следовала клизма с перемолотым чилийским перцем, вызывающим непрекращающийся зуд, жжение в кишках и внутрианальные покалывания, которые были похожи на выбивающих закрытые окна мух. В пятницу мои руки и ноги растягивали по полу, избивая палкой с выпуклыми гвоздями брюшную полость, фасции шеи и солнечное сплетение, вызывая воспалённые раны, загнивающие к субботе, в которую меня с мешком на голове засовывали в узкий шкаф, где я не только задыхался, но и терял всякую ориентацию во времени и пространстве. А когда меня оттуда вытаскивали почти полуживым без сознания, надзирающие насильники начинали курить дешёвые сигареты, которые тушили о мою ороговевшую кожу. После удушений мои лёгкие молили о глотке свежего воздуха, вместо которого я до тошноты вдыхал приторный табачный дым, разъедающий мои осушенные ноздри и альвеолы. В последний день недели мои обнаженные соски били электрошоком, напрочь лишая чувствительности, однако из всех мучительных деяний это казалось мне наиболее страшным, ведь по воскресеньям меня навещала Мелек.
В первую неделю пребывания в сизо она принесла мне по моей просьбе Евангелие, которое недолго зачитывала в свой каждый приход. Я оберегал подаренную ею книгу под толстенной подушкой из гусиных перьев, вспоминая то, как Мелек рассказывала мне про воскрешение Лазаря. Однако Библию я так и не сумел открыть.
Почти не думая о своих смертных грехах, но всё же запоздало раскаиваясь, я видел и даже чувствовал кожей, как другие утопают в своевольных неслыханных злодеяниях. Я не ощущал себя угнетённой окровавленной жертвой, пострадавшей стороной или мучеником, осознавшим необходимость искупать невольную вину. Я старался получать наслаждение и от вонявшей тухлыми яйцами и старым железом воды, и от сломанных дубиной рёбер, и от затвердевшей манной каши с комочками, и даже от скрипучей кушетки военного времени, которая будила меня при каждом лёгком движении тела. Под арестом мне пришлось заново учиться жить, будто повторяя давно пройденный, но забытый материал. Периодами я лишь волновался за то, что обо мне переживает Мелек, которая на фоне стресса и ослабленного иммунитета захворала простудой, столь несвойственной для жаркой Турции. К тому же, к моему удивлению, она вовсе не снилась мне в тюрьме, в отличие от моего биологического ребёнка, которого я так и не смог найти. Он был похож на меня в детстве, того настоящего сибиряка Павла, которого я заживо закопал, выставив согрешившим самоубийцей.
На третьей неделе заключения меня перевели в камеру с тремя другими убийцами. На их изувеченных телах было также много гематом и ран, наверное, поэтому они сжалились надо мной, забыв про «тёмную» для новенького заключённого. Они были так уязвимы и бесплодны, что мне даже вздумалось подружиться с неблагополучными сокамерниками. Один из них был наёмным киллером, и, как позже выяснилось, его растил турецкий мафиозный клан с детства. Вместо прекрасной поры школьных уроков и занудной геометрии Волкан уже в восемь лет посещал занятия по борьбе, психологии, оказанию первой помощи, стрельбе из огнестрельного оружия по живым людям, провинившихся перед его дедом, выращиванию марихуаны и даже трансплантации органов. Глаза Волкана казались глубоко израненными: он пыхтел от гнева из-за любого косого взгляда, но по ночам вырезал из дерева ёлочные игрушки для сирот. Он не жалел, что убивал людей, однако и не боялся приговора суда в виде пожизненного заключения. Мы с Волканом вместе курили, и порой я даже проигрывал ему в длинную. Но если я и становился победителем, Волкан сбрасывал с пола нарды, переворачивая и круша всё вокруг. К моему неожиданному удивлению, он даже изредка почитывал книгу. Правда, это был незаурядный детективчик одного местного писателя, который я даже попробовал однажды начать. После второго абзаца я не смог продолжить вдумываться в неразборчивую ахинею, в отличие от другого моего сокамерника, погрузившегося в эту книжонку с абсолютным самозабвением. Его звали Савас, но мы называли его Молчуном, ведь за неделю совместной, так скажем, жизни этот парень почти не изъяснялся. Подсчитав, что он не проронил ни слова за пятьдесят четыре часа с момента моего подселения, я решил заговорить с ним первый и, как оказалось, не зря. Савас тоже был грешен, ведь он намеренно убил человека, лишившего жизни его родителей и младшую тринадцатилетнюю сестру. Долго готовясь к справедливому возмездию, Савас перерезал сонную артерию врагу на глазах у стариков и деревенских детей. Свято веря в то, что его пример будет поучительным для подрастающего поколения, он не каялся и даже не пробовал просить у Аллаха прощения. Савас был несчастен, но с воздаянием и одновременно щемящей ранимостью принимал то, к чему он наверняка не готовился. Руки третьего сокамерника также были вымазаны в чужой крови, однако, он это отчаянно отрицал. Кюрт убивал женщин, являясь существом низкого разума и также низменных принципов. Он был жалок и труслив, лебезил перед охранниками, которым за нашими спинами выливал все подслушанные им разговоры в комнате. Кюрт подобно озверевшему животному стремглав съедал всю полученную пайку, чтобы его часть никому не могла достаться, а по ночам он спал с незаточенным кухонным ножом, который передала ему для защиты румынская подельница-проститутка, с дочкой которой он воровал до тюрьмы. Кюрт был невысокого роста с широким животом, похожим на скороспелую дыню, глаза его были тусклыми и замутнёнными, а под ногтями был набит скопившийся тёмно-синий чернозём, выдававший его происхождение и профессию. И смотреть, и слушать его считалось в нашей камере омерзительно непристойным занятием, поэтому он ублажался своей пронырливой хищной улыбкой в одиночестве и покое. Порой, не сдерживаясь, Кюрт выбалтывал, что скучает по менструальному запаху и красивым молоденьким кишкам, тогда Волкан, не умея обуздать свой гнев, избивал его до багровых гематом.
Выпив свернувшийся ягодный кисель, который считался тюремным деликатесом, я задремал, однако ненадолго. Пробудившись от грубых толчков, я увидел перед собой нахмурившегося надзирателя, который, сказав, что я свободен, отдал неизвестное мне письмо. Не успел я распечатать его, как меня швырнули к выходу, где вернули одежду и выпустили на свободу. С трудом осознавая происходящее, я присел на жестяную скамейку и начал читать написанные от руки строки: «Один из законов жизни заставляет нас выучить трудно осознаваемую теорему: когда у одного что-то, наконец, появляется, то это что-то должны забрать у кого-то другого. Так гласит выведенное мною правило баланса и равновесия, которое тебе следует заучить. Если ты на свободе, значит, я её уже лишён. Вчера мне удалось убедить следователя в том, что почти семь лет назад я в одиночку убил Метина Кая, брата своей законной супруги. Я не приносил себя в жертву и не провозглашал мучеником. Решение, давшееся мне без всепоглощающих раздумий, было принято твёрдо и бесповоротно. Ты, наверное, захочешь вернуться в тюрьму, предстать перед судом и с оставшейся крупицей честь взять вину на себя, но, увы, этим ты не поможешь заснувшей в себе совести пробудиться. В ту ночь я знал, что брат Мелек, как всегда, задержится в офисе, чтобы начертить новый архитектурный шедевр. В свои двадцать лет Метин стал уважаемым архитектором Турции и, казалось, был поцелован и Аллахом, и Иисусом Христом, и будто всеми богами мира. Я знал, что твоим нажавшим на курок пальцем я закреплю вызубренное правило баланса и равновесия, забрав так же, как когда-то отняли у меня. В шестнадцать лет у автора этого письма родился ребёнок от необычайно красивой беженки Майи. Она была христианкой из Греции, желавшей покрестить ребёнка от мусульманина в православной стамбульской церквушке. Я не любил её так жадно и приторно, как родную сестру Эсен, но очень ждал появления на свет дочери или сына. Однако правило баланса и равновесия настойчиво навязывалось в мою жизнь: Майя вместе с ребёнком умерла при родах. В это я верил одиннадцать лет, пока повитуха не покаялась мне, что девочка осталась жива. Получив образование и начав работать врачом, я узнал, что моего ребёнка украла главная акушерка – Серенай Кая, законная мать Мелек и Метина. Решив вернуть уже взрослую дочь и отомстить, я использовал тебя как орудие смерти для чужого ребёнка и приманку для своего. Я убил твоими руками их родное дитя, чтобы, наконец, вернуть себе положенную кровь. Ведь это всего лишь закон баланса и равновесия. Я знал, что ваше общее горе с Мелек объединит вас и поможет разделить его пополам. А когда вы полюбили друг друга, я подумал, что сумел сполна искупить вину перед людьми, чьи судьбы я разрушил. Но мне было этого недостаточно, ведь я хотел, чтобы дочка принадлежала лишь своему отцу. И для этого вновь мне понадобилось вспомнить жестокий закон. Чтобы стать важной частью Мелек, надо было лишь избавиться от тебя. Мне даже не пришлось ничего рассказывать, ведь твоя совесть сделала это за меня. Я знал, что ты сбежишь, а я женюсь на собственной дочери, буду с ней всегда рядом и отпущу любящую меня Эсен, позволив ей стать матерью и женой. За шесть лет совместной жизни с Мелек я, ни разу не прикоснувшись к ней, баловал её и оберегал, как дочь. И так бы было всегда, если бы полгода назад я не заметил на ключице