А дальше Леха опять удивился, потому как партизаны подтянули веревку совсем на чуть-чуть, так что Гамсахурдия, успевший крикнуть:
– Быдло!!! Нинауижю!!! Хр-р-р… – остался стоять на земле, словно балерина, – на носочках, на цыпочках. Лицо у него вздулось и посинело, он хрипел, но был жив и ухитрялся даже как-то дышать.
– Ты, если хочешь, можешь ножки поджать – быстрее сдохнешь. Нет, не поджимаешь? Жить хочешь? Ну давай, старайся, у нас времени много, – сказал Киргетов висельнику и отошел в сторонку, где стояли его товарищи и обалдевший Леха.
– Садись, старшина, покурим, – спокойно и равнодушно сказал кряжистый партизан.
– А этот?
– А этот пока потанцует. Вишь, ножонками перебирает, паскуда, – свертывая ужасного размера «козью ножку» из странички с немецким шрифтом, сказал партизан.
– Что, старшина, невесел? – усмехнулся криво Киргетов.
– Да вроде не с чего веселиться. Да и как-то оно того… – рассудительно ответил Леха. Он прислушивался к своим впечатлениям, получалось странное – ни ужаса, ни радости, мутота какая-то. Не тошнит, нет. Но как-то не по себе. Хрипит висельник, шуршит веревка по суку.
– А как оно – того? – переспросил молодцеватый партизан.
– Ну я думал, что сам командир приговор зачитает. И лопаты мы с собой не взяли. И там всякие последние желания после казни. Или перед? Да и висит он как-то не так, – взялся излагать свои сомнения Леха.
– Висит он нормально. Так они его жертву повесили. Ворота невысокие, метра два. Тоже ногами доставала. А перед этим они ее и дочку старшую в избе растянули. Старшенькая-то бросилась маму защищать, ей как раз весной шестнадцать исполнилось, только-только грудки налились. Вот ее по девичьим сисечкам – прикладом. А потом растянули. На двадцать мужиков. Моя бы воля – я бы этого капитана поганого как полено стругал, – скрежетнул зубами Киргетов.
– А что не стругаешь? Тут же никого нет, а мы не против, – удивился коренастый партизан.
– Нельзя. Нельзя человеческий облик терять. Мы – не они, – твердо сказал разведчик.
– Ты прямо как комиссар говоришь, – осуждающе заметил его подчиненный.
– Комиссар – человек книжный, жизни не нюхал. Как и лейтенатик твой. Он, конечно, парень геройский, но много открытий ему еще предстоит, – сказал Киргетов.
– В жизни все не так, как на самом деле, – в очередной раз высказал совершеннейшую истину Леха.
– Эт точно, – «по-суховски» вздохнул коренастый.
– Только я тебя не пойму, – сказал разведчику «старшина ВВС».
– Я лесовик, мне гладко говорить, сложно, – пожал плечами браконьер.
– А не про изложение речи. Про то, что готов стругать, а нельзя почему-то.
– Что непонятного? Я – человек. Мне на одну доску со зверьем бешеным вставать – нельзя. Видал я, как просто самому озвереть… Это как в бездну шагнуть. Потом среди людей жить невозможно.
– И опять не пойму… Оно же, зверье – вон мучается, – кивнул Леха на старательно соблюдающего вертикальное положение висельника.
– Девочке обещал, что эта тварь те же муки примет, на какие ее маму обрекла.
– Наврал, выходит: не все муки, – хмыкнул менеджер.
– Ну если тебе охота гаду этому в задницу елку всунуть – валяй. Что, слабо?
Леха вздохнул. Вообще-то да, в носу у него было не кругло вписаться в казнь.
– Вот я об этом. Горазды вы, городские, языком трепать… Да, ясно, что не полной меркой. Этой твари только за свою шкуру страшно. А у покойной жинки иначе было. Мне ж соседи рассказали, как она помирала. Жила себе хорошая гостеприимная добрая баба. И детей хороших нарожала – девчонки все, красавицы и добрые тоже. И ни с того ни с сего ее опозорили, дочку при ней суродовали и потом на виселицу – убивать! При детях и соседях! И дети сиротами остаются! Знаешь, как ей жутко умирать было – ни за что? Меня если вешать будут – иначе выйдет, есть за что! А бабу-то – за какие грехи? Ты вот на себя примерь – как тебя в твоем же доме убивать вдруг примутся, запросто так. Страшно? – глянул внимательно разведчик.
Потомок медленно кивнул головой. Ему как-то вдруг померещилось, как вот так его вздергивают. И пробило ознобной изморозью по коже.
– Вижу, что прочувствовал. Вот и суди сам. И привыкай побыстрее, что тут книжки – не совсем то, что нужно. Тут житье и проще и сложнее… Но прямое житье: руками делать все надо, не языком. И за сделанное ответ нести. Полный. Шкурой своей. И хитрости видны сразу. Вон этот хитрый татарин, Абдуллин – сказал, что соорудит адскую машину с винтовочным затвором, а сам-то в виду имел, чтоб винтовку ему выдали. А то ему стыдно без оружия. Винтовку-то он портить не будет, себе оставит, а сделает другой взрыватель, без затвора, попроще и понадежнее. Ну так и командир не лыком шит, сам – хитрован первостатейный.
– Погоди, я ж видал, что Абдуллин был вчера уже с винтарем… – сказал Леха.
– Так он представил начальству взрыватель самодельный – из гильзы и пружинки. Парень головастый оказался, и в своем взрывательном деле толк понимает. За то винтовку и получил. И с гонором парень – ему командир бает, что, дескать, после первого же успешного подрыва винтовку «Манлихер» на немецкий карабин заменят, в порядке поощрения, так что дерзай, юлдаш[164], а Абдуллин в ответ – дескать, после подрыва он насчет автомата сам расстарается, – сообщил Киргетов.
– Взрывчатки нет, – напомнил коренастый, пуская струю дыма в воздух.
– Через пару дней разживемся… О, гляди: обмочился, паскуда. Значит, уже скоро сдохнет.
– И откуда вдруг разживемся?
– А немцы подарят.
– С чего это? – спросил Леха, отводя взгляд от борющегося за жизнь капитана. По дрожащим ногам висельника и впрямь стекало… всякое…
– Это целая история. Наш общий знакомый, что фрицев дохлой свинятиной кормит, на барахолке знамя прикупил. Не военное, а какое-то пионерское. Но богатое – бархат, вышивка, лозунги, все такое.
– Странно, что такое на рынке продавалось. Платье бы из него пошили или пару наволочек, – заметил деловито коренастый.
– А оно драное было, в дырах, как сито. И грязное. В общем – за пустяк купил. А фриц, что старшим у караульных на складах этих, аж загорелся. Вроде отпуск он за такое знамя может получить или еще что. Их подразделение к тому же менять будут скоро. Вот они с нашим знакомым и договорились: наш прохиндей ему – знамя, а фрицы ночью из караулки вылезать не будут, и мы несколько подвод можем вывезти спокойно. Ну немцы не знают, что все партизанам пойдет, считают, что местным мужикам в хозяйство. Это они понимают, сами деревенские. Им еще прохиндей пообещал рыбки свежей. Так-то ловлю немцы не одобряют, бумаги всякие в управе выправлять вроде надо, замумукаешься, а он намекнул, что глушить будет в лесном озере, никто не услышит.
– Зря это он затеял, – неприязненно заявил до того молчавший молодой разведчик.
– Почему? – удивился Киргетов.
– Знамя врагу отдавать – не дело, – уверенно сказал молодой.
– Может, ты и прав. Только вот в обмен на тряпицу мы получим еще патронов и тол с детонаторами. И этот флаг немцам рыгнется сторицей. Что нам сейчас важнее – флаг не пойми чей или патроны и мины? То-то. Потому я и говорю: жизнь – штука и простая, и сложная.
– Готов, падла, смяк, – заметил куривший партизан, глядя на обвисшее на веревке тело.
– А ненадолго его хватило, – отозвался Киргетов, кивнул второму парню, тот понял с ходу.
Отвязали веревку, подтянули труп повыше, завязали веревку по новой, сплюнули и, не тратя времени, пошли обратно в лагерь. Леха глянул на медленно поворачивающееся на веревке тело, и поспешил за ними.
– Слушай, разведка, а что у нас так с вооружением убого? – спросил, просто чтобы не молчать, потомок.
Коренастый глянул искоса, хмыкнул.
Леха продолжил свою мысль:
– Ведь вот такой момент: в лесах должно быть много всего армейского – как брошенного, так и от убитых красноармейцев. Выходили или пытались группами и в одиночку, больные и раненые. Вот как мы. Искать надо, много чего по лесам должно всякого полезного быть!
Тут Лехе вспомнился недавно просмотренный фильм, и он воодушевленно закончил:
– Многие тащили на себе то, что вывозили на машинах, которые пришлось бросить из-за того, что немцы оседлали дороги, либо из-за того, что горючка кончилась. Или из-за банальных поломок и невозможности починить. Не все уничтожали то, что не могли унести. Ведь надеялись вернуться, надеялись, что это временные неудачи. Что не сегодня-завтра фронт покатится назад. Мы сами такое видели не раз!
– Экий сообразительный! – без всякого одобрения буркнул коренастый разведчик.
– А что, разве я не прав? – возмутился Леха, у которого зубной порошок уже вышел с неделю тому назад, а мыло – слава скряге Семенову – еще осталось, хоть и в мизерном количестве.
– Ага, много можно найти, – усмехнулся Киргетов и продолжил: – Можно еще наш расхреначенный полевой аэродром найти, на котором две сгоревших «чайки» и раскуроченные до остова полуторки. Чем прикажешь там поживиться? Вот еще батарею с разбитыми пушками нашли: сами пушки в хлам расквашены, но там хоть есть оставшиеся и засыпанные землей снаряды, из которых тол можно выплавить. Только я без спеца туда не сунусь, мне взлететь на воздух по дурости неохота. Много чего находили. Разные вариации на тему: «Нашли, а там хрен ночевал».
Молодцеватый партизан продолжил:
– Сбитый «юнкерс» нашли. Хвост торчит в лесном озере, пытались двумя лошадками на берег вытянуть – только веревка лопнула. Крепко в дно воткнулся, скалой стоит.
– А нырнуть? – ляпнул Леха.
– Так и ныряли. Хвост-то длинный. Там метров пять глубины, а потом ил слоем. Ну и что ты оттуда выдернешь?
– Была еще и немецкая колонна, разбитая твоей летающей братией. Так немцы оружие собрали, своих похоронили, ремонтопригодные машины утащили, а остальное столкнули на обочину. На тоби, небоже, шо мени негоже. Только и подобрали, что ранец пригорелый. Война – это когда из доброго и дельного делают хлам. А ты тут толкуешь, что на этой помойке валяется куча всякого ценного. А найти на помойке можно только отбросы да отсевки и прочую хренотень. Потому как и без нас тут ловкачей полно. Подумай сам: что тут подобрать можно?..