«Сейчас упаду и сдохну», – обреченно думал Леха, дергаясь вперед от очередного укола. Но не дох. Потом то ли немцу надоела развлекуха, то ли он на что-то отвлекся, и они с веснушчатым довольно мирно болтали, но, ожидая очередного тычка в зад, пленные старались поспешать.
Сколько пришлось так идти – Леха бы не сказал, но, видимо, все-таки не очень долго. Совершенно внезапно конвоир рыкнул безапелляционным приказным тоном:
– Halt![20]
Это было понятно всем троим, тем более что, когда Леха немного пришел в себя, сгрузив со спины канистры и чуть отдышавшись, он увидел, что на обочине дороги стоят два небольших серых грузовичка и большая… легковушка, что ли… или джип? Тоже, к слову, серый и с брезентовой крышей. Грузовички были под тентами и сильно напоминали как полуторку, так и оставшиеся в прошлой жизни «газели», только на их радиаторах были два угла, остриями вверх – как у машин «ситроен», но большие. А вот на вроде как джипе красовался знакомейший знак «мерседеса». Ну совершенно такой, как привычно. Леха сам удивился тому, на какую ерунду уходит его внимание. Просто ему было не то что страшно, а жутко и, наверное, такими пустяками он старался как-то отвлечься. Клинковый штык был совсем рядом, и он Леху пугал почти до обморока. Вот как застрелили Петрова – не напугало совершенно, а представить, что начнут резать или колоть таким вот штыком и теплое тело почувствует кроме боли еще и холод мертвого металла там, где этому металлу быть не должно… Что-то в этом было настолько неправильное, дикое, что Леху ознобом прошибло.
Немцы тем временем переговорили с теми своими сослуживцами, что были при машинах, один из них понюхал бензин из канистр, кивнул – и в крайнюю машину по знаку конвоира пленные закинули канистры и винтовки. Встали, ожидая дальнейших приказов и чувствуя себя очень нехорошо. Но к облегчению всех троих, конвоир кивнул на машину и сказал так же кратко:
– Los![21]
Сесть пришлось на пол, на скамейки у выхода сели оба конвоира, и машинка резво дернула по дороге, подняв шлейф пыли.
– Вот влипли так влипли… – шепотом сказал Леха.
– Du! Halt die Fresse![22] – рявкнул тот, что со штыком.
Что это значило, менеджер не знал, но решил, что лучше сидеть тихо и не привлекать к себе внимание. Сидеть, правда, было очень неуютно, зад и так болел от могучего пинка, уколов штыком, так еще и трясло немилосердно, что на досках кузова было очень неприятно. Но идти с канистрами – еще хуже.
Боец Семенов
На душе было так паскудно, как давненько не бывало. Все рухнуло в момент, и от этого злоба душила. И на немцев, и на Петрова, а в первую голову – на себя самого. Не хотелось ведь идти обратно, как чуяло сердце. И когда пошли – хотел ведь взять всего пару этих самых канистр, опять же как чуял, что не дело Петров предложил. Нельзя было такой груз хапать, не по силенкам вышло. И пока шли – не раз прикидывал, что надо нести только пару канистр, а остальные оставить и уже на танке этом приехать за ними. Прикидывал, но понадеялся на авось. А батя не раз говорил, что авось с небосем водились, да оба в яму свалились. Не факт, конечно, что он бы немцев этих раньше засек, если б шел впереди налегке и с одной винтовкой, не факт. Но могло и иначе выйти – и тогда бы разминулись, фрицы не цепью шли, не облава; видно, поисковая группа, или как у них там называется. Да и шумные в лесу Петров с Жанаевым, по одной канистре неся, все ж таки тише были б. А с канистрами – загремели под фанфары, как говаривал в деревне один шелапутный мужичишко. Точно, германцы издаля услыхали – и удачно перехватили.
Теперь Петров валяется в лесу мертвее мертвого, бумажонки из его ранца германцы с собой забрали, одна радость, что кровищи из пробитого пулями тела в ранец налилось столько, что не заметили немцы этой коробочки с цветными живыми окошечками, которая раньше у потомка была, побрезговали в нищем окровавленном солдатском имуществе рыться. И бензин чертов немцам только в радость. Сами принесли, своими же ручками. Бежали-торопились. Знал бы такое дело – у той полуторки спать бы лег до следующего утра, лишь бы с этими пятнистыми разминуться. А так и часы покойного взводного забрали, и парашют, и все харчи. Даже луковицы чертов фриц нащупал и взял, ничего не оставил. Лучше б деревенским или даже танкистам отдал, не так досадно было бы. Так бы и врезал сам себе по морде, да только проку от этого нет совсем.
Так еще и потомок этот им же, Семеновым, доставлен вопреки приказу не к кому из наших командиров, а прямиком германцам. Первый же допрос – и все, будет он птичкой певчей по глупости своей несмышленой выдавать все, что попало. И черт его знает – что выдаст. Это Петров считал, что ничего толкового от этого навязавшегося на шею дурня из будущего не вызнать. Считать-то считал, а когда попались – сам за винтовку схватился, хотя прекрасно видел, что ни черта не успеет – германцев и больше было, и к стрельбе уже готовы, и стояли грамотно – полукругом, стрелять они могли все и сразу, своих не цепляя. Никак не успеть было. И не дурак был Петров, за прошедшее время он себя толковым бойцом показал, инициативным и смышленым. Была возможность у Семенова в этом наглядно убедиться. И потому казалось бойцу, что неспроста Петров так поступил, потому как если бы Жанаев не повалился с потомком вместе, а остались бы они стоять – все, что в Петрова летело, то и по замыкающим бы пришлось неминуемо. Говорил же токарь до того, что надо потомка прикончить, пока хуже не вышло. Вот и постарался в последний миг германскими руками это сделать. Хитрый азиат как почуял что, больно уж упал вовремя и удачно, да еще не один, потому хоть и били по Петрову трое, а прошли все германские пули над лежащими.
И винтовки в плен попали, боевое оружие, которое терять никак было нельзя. Хотя с этим как раз не так паршиво, Петрову теперь все равно. Буряту тоже один черт, на нем ружье записано не было, а на Семенове был записан пулемет, не винтовка. Так что с этим претензий не будет, когда к своим выйдут. Вот с Лехой этим может быть худо. Черт, так радовался Семенов, что удалось его приодеть, да еще и в летное, качественное обмундирование. Теперь германцы к нему цепляться будут: видно же, что не пехота, а воздушные силы. Одна радость, что покойник в болоте не командиром был, всего только старшиной, иначе бы точно серьезно занялись бы Лехой сразу. Но раз везут куда-то, да еще и на машине, значит, еще могут заняться. И Семенов, наклонившись к уху Лехи, тихо, но внятно прошептал:
– Ты не вздумай, сукин кот, трепаться им, что из будущего, дескать!
Потомок мрачно кивнул, стараясь, чтобы это было незаметно. Проскочило: как раз конвоиры отвлеклись на что-то их заинтересовавшее. Глянув туда, куда они смотрели, Семенов сразу и не понял, что это такое. С его положения, сидящего на полу в машине, дороги было не видно, а вот трех мужчин и женщину в гражданской одеже – городской, как он успел заметить, – видно было достаточно хорошо, потому что эти четверо не стояли на дороге, а были развешены на сучьях деревьев довольно высоко. Зрелище такое было в новинку Семенову, раньше ему повешенных видеть не доводилось ни разу в жизни, и теперь ему стало еще страшнее, тем более что конвоиры весело ржали, тыча пальцами в удаляющиеся тела с одинаково свернутыми набок головами. Боец еще успел порадоваться, что из-за пыли лиц у мертвецов толком видно не было. Леха тоже глядел на это зрелище, открыв рот от удивления, только азиат безучастно сидел, опустив глаза в пол.
Конопатый конвоир горделиво посмотрел на пленных и что-то снисходительно пояснил, улыбаясь.
Семенов ничего не понял из сказанного, вроде слово «коммунистен» проскочило…
Машинка бодро перла дальше. На душе становилось все тоскливее и тревожнее. Потому как сначала еще было как-то не вполне понятно, что произошло. То есть понятно, но все же не совсем. Не вполне отчетливо, что ли. А вот теперь дошло.
Проехали километров десять, дорога стала шире; правда, трясти меньше не стало. Наконец остановились, конопатый достал те самые петровские бумажки, ловко спрыгнул на землю и заорал кому-то, видно, своему знакомому:
– Alter! Guck mal! Was ist das?[23]
Подошедший сбоку голый по пояс белобрысый парень в очках с интересом взял бумажонки, пролистал их, бурча под нос что-то вроде:
– … er hat wie einen Vogel geschriebt. Was ist das fur die Scheisse?[24]
– Ist das interessant, Gustav?[25] – поинтересовался другой конвоир, когда парень в очках прошерстил всю тощенькую стопку листов. Парень глянул на сидящих в полумраке кузова пленных и спросил почти без акцента:
– Ваши бумаги?
Семенов тут же отозвался, привстав:
– Так точно! На самокрутки взяли, на дороге валялись. Мягкая бумага, хорошая.
– Latrinenpapier[26], – уверенно резюмировал очкастый парень, махнув рукой в сторону.
– Saugut, – разочарованно отозвался конвоир и тут же вызверился на все еще сидящего на корточках Семенова: – Du schaebides Wesen! Setz dich auf dein funf Buchstaben![27]
Сказанное было непонятно совершенно, но характерный жест и злое выражение конопатой хари сомнений не оставляли, и потому Семенов послушно сел как раньше, обалдело оценивая виденное только что. А конвоир грустно сказал напарнику с винтовкой:
– Sie ist total verfickte![28]
– Deines Blech wartet auf dich, Alte Hase! Mehr Mut zur Risiko![29], – пафосно, словно с трибуны, ораторским голосом заявил очкастый, лыбясь при этом во весь рот и поблескивая очками. Долговязый конвоир тоже ухмылялся. Но не так отчаянно, деликатно. Конопатый, брякнув о борт автоматом, залез обратно в кузов.