– Вот теперь можно и позавтракать, – как ни в чем не бывало заявил Семенов, а бурят полез в мешок с харчами. Менеджер и Середа переглянулись. Потом артиллерист пожал плечами и поудобнее устроился на подстилке, стал насмешливо покрикивать на азиата, брезгливо морщившегося, когда ему на глаза попадались те самые моченые арбузы.
Леха с некоторым удивлением смотрел на своих компаньонов, которые и в ус не дули, словно только что не зарезали человека. Причем так же деловито и спокойно, как до того убивали беззащитных пленных немцы. При этом себе потомок тоже удивлялся, потому как уже и до провала в прошлое много чего видал – в интернете, конечно, но все-таки. Даже, пожалуй, и побольше видал, чем все трое его компаньонов. Куда побольше, то есть информации-то у него поболе в разы и на порядки. Стопудово ни бурят, ни Середа не могли увидеть в принципе, как запиливают пару человек бензопилой, например. В реале, не в дурацких фильмах. И в реале получается не очень, потому как не предназначена бензопила людей пилить, не та плотность и вязкость материала. И тут, в прошлом этом, лютом и беспощадном, тоже уже успел всякого насмотреться. И сам чуть было с кинжалом на пулемет не кинулся. И сам – собственными руками – не далее как вчера запорол насмерть живого человека, распахав тому клинком все внутренности. И радовался несказанно, что сумел одолеть немца. Да чего там перед собой-то юлить – и сейчас этим гордится. И справедливо гордится, прямо можно сказать, потому как вот – все сидят живые.
Тогда почему так не глянулась сценка расправы? Ведь умом-то понятно – этот самый Стецько бодро и весело вел красноармейца на виселицу, да и сам бы не против был Семенова избить как собаку – в том числе и прикладом. А приклад-то, как Леха только что своими глазами видел, клюшку для гольфа переплевывает сразу и изрядно. Если б не боялся самооборонец господ-немцев, то и бил бы. И ничего бы в душе у Гогуна этого не екнуло бы: небось потом еще и хвастал бы подвигами. И сапоги бы снял с висельника. Не запамятовал бы, точно совершенно. Тогда почему на душе какой-то холодок поганый? Тут Леха подумал, что это, наверное, проявление человечности, но тут же испугался сам такой высокопарности.
Тем временем на плащ-палатке расставили еду, красивый натюрморт получился. Хлеб свежий, пышный, лук, чеснок, огурцы небольшенькие. После голодного «поста» особенно глаза радовались и желудок в предвкушении затомился. Глотая слюнки, менеджер оглядел застолье, куда Семенов даже и сала немножко выложил. Приступили к еде молча. Леха жевал, глотал, радовался. Но червячок сомнения все же мешал ощутить радость в полном объеме, и это угнетало.
Когда позавтракали, Семенов косо глянул на потомка и как бы в воздух сказал угрюмым тоном:
– Не хотел об этом говорить, да видать – надо. Меня, когда повязали да допросили, тут же в хлеву и собирались зарезать. Как барана. И видно было, что им это не впервой, все уже на мази и отработано. Не первый я такой у них был.
– А как выкрутился? – заинтересовался артиллерист.
– Пожадничали они. Я наплел, что в лесу у меня кожаная летчицкая куртка припрятана и пара пистолетов без патронов. Они и купились, больно уж их усатому приспичило пощеголять в куртке этой. С пистолетами.
– Ловко ты сообразил!
– Жить захочешь – так еще и не так баять будешь. Только вот они мне сказали, что если я их обманул, то помирать буду долго и страшно. Они постараются. И – что важно – не врали, твари. Тоже это у них отработано было, головой ручаюсь. То есть выбор у меня был «богатый» – просто так зарежут или потрошить и мучить будут. Тебе ясно, а? – прямо обратился к потомку дояр.
Леха молча кивнул.
– Ничего тебе не ясно. Ты вот сам прикинь, каково это – когда ты лежишь, ни рукой ни ногой не двинуть, глаз – непонятно, при тебе еще или уже вытек долой, и ножик у твоей глотки. Хороший такой ножик, много раз точенный, да и в руке привычно сидит у резуна. И прикинь опять же, как это все «радостно» – когда не немцы, а вроде как свои сограждане такое делают. За пораненную лошадь да ботинки армейские… велика ценность, чтобы жизни человека лишать. И похрен этим тварям, кто я и каков. Для них я – москаль, и все, хотя я в Москве ни разу и не был. Ты вот тоже рожу кривил, я видел. Своего жалко стало? – зло повернулся Семенов к артиллеристу.
– Та яка мені своя ця Мазепа. Шкурники вони й дурні. Нічого у них не вийде, тільки даремно крові напролівают. Та тому що брешуть, що за незалежну Україну воюють, а самі-то ніяк не вільні. Або під поляками танцюють, або під австріяками, або як зараз – під німцями. Шавки вони на прив'язі, такі свободи не добудуть[106], – печально заявил Середа.
– Вот странно: когда они гутарили – я через пень-колоду понимал. А у тебя все ясно, – удивился искренне Леха.
Хохол пожал плечами, задумался. Семенов тоже призадумался, нахохлился как-то. По поляне словно тень пробежала.
– Я его небольно зарезал, – пробурчал дояр.
Все вопросительно поглядели на него. Все видели, что да, не чухнулся Гогун, зачем об этом говорить?
– По их меркам – это подарок. Лучшее, что предложить могут, – через силу выдавливал красноармеец.
Остальные слушали.
– По уму надо было бы им еще петуха красного пустить. И дедушке ласковому, и старосте, и усатому, и тому долговязому – они его резуном кликали: он, вишь, у них тоже как представление дает. Резьба по живому! Театр, мать иху! И двери колышком подпереть. Да детишек у них много, жалко. Ну так вот: не бесите меня – все вместе решали, что кончить эту гниду надо, так нечего рожи воротить. Как они с нами – так и мы с ними! И все тут! За добро – добром плачу. Той же монетой.
– Мы не бандиты, а красноармейцы, – пожал плечами Середа.
– А иди ты к чертовой матери! – разозлился Семенов еще больше. – Вот я – исполнил то, что красноармейцу положено, – врага убил. И больше эта вошь дохлая никого на виселицу не поведет, не застрелит, не зарежет и прикладом не огреет. Я решил, мне и ответ держать, когда к своим выйдем. Но чтоб никаких кислых рож мне тут не было. Ты вот сомневаешься, что будь сила у этого Гогуна – мы в лучшем случае пули бы получили? А в худшем – даже говорить не хочу. Так что скажешь? – глядя Лехе в глаза, спросил красноармеец.
– Да я сам не знаю, что это на меня накатило, – поежился менеджер.
– Белье зря не снал, – вдруг сказал бурят. Словно холодной водой споривших облил.
Все посмотрели на азиата, деловито упаковывавшего в мешок все харчи, кроме пресловутых кавунов. Пока они тут разбирались в высоких материях, Жанаев прикидывал, как их обратно вернуть. Вот и высказал то, что считал нужным. Белье – вещь ценная, в холодное время года – особенно, потому нехорошо так разбрасываться. Дырки можно заштопать, кровь отмыть. Зато тепло будет, воевать так удобнее.
– Ладно, не обеднеем, – отозвался Семенов. – Там стирать надо долго – обмочился Стецько обильно.
Бурят пожал плечами. Вчерашний плешивый немец тоже обделался, когда его душили. Ну так не страшно: мыло нашлось в вещичках, а постирать – воды вокруг много, да и труд невелик.
– Я вот другое подумал, – сказал Середа.
– Что?
– Да слишком много не о том говорим. Помер Охрим – и хрен с ним! Много чести рассусоливать. Мне другое в голову пришло. Вот выйдем мы к своим, начнут нам вопросы задавать – так не стоит нам про плен рассказывать. Как к немцам попали. Про то, как Гогуны нашего товарища пленили, – рассказать можно, это и не плен вовсе получается, а чистый бандитизм и предательство. А вот насчет немцев – лучше б нам молчок. Если согласны – то стоит это дело прикинуть, как рассказывать.
– Думаешь, спросят? – усомнился было Семенов.
– Спросят! – твердо ответил артиллерист.
– Да представляешь, сколько таких, как мы, окруженцев выходит сейчас! Поди-ка всех опроси! – возразил красноармеец.
– И опросят. Никак без этого быть не может, – уверенно сказал артиллерист.
– А зачем? – не удержался Леха, почему-то вспомнивший вопли о репрессиях к невинным и облыжно обвиненным.
– Как – зачем? – удивился Середа.
– Ну вот так… смысл-то какой людям нервы трепать?
– Ты даешь! – покрутил головой в изумлении артиллерист. – Да любая разведка обязана просто таким делом воспользоваться и свою агентуру заслать, благо повод есть. И всякой сволочи типа тех же Гогунов много будет. И дезертиров.
– И что, всех вот так вот сразу и расколют?
– Наверное, не всех. Но кто-то и влипнет. Помнишь, была такая баечка про голую Сусанну?
Жанаев покраснел почему-то, а Семенов с потомком посмотрели недоумевающе. Семенов – потому как не понял, при чем тут замшелая библейская притча, а Леха – потому как понятия не имел, о чем речь.
Артиллерист выдержал театральную паузу и пояснил тоном экскурсовода:
– Купалась как-то пышечка-Сусанночка телешом. И подступились к ней два старых хрыча, с гнусными, замечу я вам, намерениями. Она им не далась, а заверещала во всю свою мощь. Набежала публика. Хрычи – заслуженные пожилые уважаемые громадяне – заявили, что поймали мерзавку за прелюбодеянием с чужим мужчиной. За это полагалась неприятная казнь – побивание неверной бабы камнями до смерти. И Сусанночку бы забили, как мамонта, но нашелся добрый человек – развел обоих хрычей, как детишек малых, врозь друг от друга. Отвел одного в сторону и при свидетелях опросил – дескать, где Сусанночка того-сь, блудила то есть. Старый хрыч заявил, что под дубом. При свидетелях. А второй – опрашиваемый отдельно – показал, что под кедром. В итоге старперам бошки снесли за навет. Вот чтоб нам такого не досталось – надо с пленом детали обговорить. Потому что кроме нас и агентура вражья попрет, и дезертиры, и всякая погань.
– Ну и что ты предлагаешь: договориться, под каким деревом мы с тобой встренулись? – спросил практичный Семенов.
– Вроде того.
– А твои товарищи, которые с тобой в плен попали? – уточнил боец.
– Сомневаюсь, что они живы остались. Задали они лататы в первый же день.