— Молодец, молодец! — сказал Горшков. — Всегда я надеялся, что человеком ты станешь. — Он повертел портсигар в руках. — Хорошая вещица.
Горшков нажал кнопочку замка, крышка отскочила…
раздался оглушительный ВЗРЫВ, полетели клубы дыма.
Головешка закричал. Горшков, окутанный дымом, отскочил в сторону. Хорошо ещё, что поблизости никого не было, — быть бы тогда переполоху.
С минуту они смотрели друг на друга. Вдруг мальчишка хихикнул, пальцем показывая на милиционера. Горшков спросил хриплым голосом:
— И я такой же? ,
— Как трубочист!
— Пошли отмываться.
У входа стоял Григорий Васильевич. Он удивлённо спросил:
— Что с вами такое? Трубы чистили?
— Проиграл один — ноль, — ответил Горшков. — Нате вашу машину, — и отдал портсигар.
— Два — ноль вы проиграли, — поправил Григорий Васильевич. — Вчера этот молодой человек чуть-чуть мне карман не оторвал. Золотые руки, да голова… не очень золотая.
— Это мы ещё проверим, — сказал Горшков. — А за такие шутки можно к ответу призвать. Кого? Горшкова. Он, он во всём виноват. Но и его тоже надо понять, гражданин фокусник. Ведь если бы не Горшков, пропал бы Головешка давным-давно. А Горшков жалеет его и вас пожалеть его просит.
— Идите умойтесь, — сказал Григорий Васильевич, — потом побеседуем.
Умывание длилось довольно долго, пришлось ведь ещё и одежду чистить.
Горшков всё это время говорил:
— Иногда человека воспитать легче лёгкого. Бывают люди, их и воспитывать не надо. Такими хорошими они и родились. А попадётся иной раз, так сказать, человечек — наука перед ним в тупик встаёт, не то что милиция. Вот Головешка с виду человек. Руки, ноги имеются. Говорит человеческим голосом, а сознательности — кот наплакал… Идём беседовать.
Войдя в зрительный зал, Головешка глаза вытаращил.
На арене работали акробаты-прыгуны. Чего они только не выделывали! Они подбрасывали друг друга со специальных подкидных досок, переворачивались в воздухе. А опускались они не на арену, а на плечи товарищей.
— Вот это да! — прошептал Головешка.
Но тут прыгуны убежали, а на манеж выпустили красивую белую лошадь. В центре встал какой-то мужчина в чёрном пиджаке, белых галифе, с длинным хлыстом в руке.
Лошадь бежала ровно и сильно.
На барьере появилась маленькая девочка в розовой балетной пачке и чёрных чулках.
— Ух какая куколка! — крикнул Головешка и сразу примолк, потому что куколка на всём скаку прыгнула лошади на круп и сделала стойку на руках.
— Вот тебе и куколка, — мрачно сказал Горшков, — покалечиться в любой момент может.
А девочка и не собиралась калечиться.
— Ап! — командовал мужчина.
И девочка, перевернувшись в воздухе, ловко опускалась на бегущую лошадь.
Горшков тянул мальчишку за рукав, но Головешка не двигался. В цирке он был впервые. Это оказалось для него интереснее любого кинофильма, даже панорамного.
— Ничего себе! — шептал Головешка.
Милиционер взял его за руку и повёл.
В комнатке Григория Васильевича стоял столик с трельяжем — тройным зеркалом. Мальчишка — сразу к нему и давай себе рожи строить. И хохотать. Ещё бы: на него смотрели сразу трое Головешек — один в середине и два по бокам.
— Что ты умеешь делать? — спросил Григорий Васильевич.
— С картами три фокуса знаю, петухом кричать могу. Спичку с огнём во рту могу держать. Солдатиком нырять умею.
— Короче говоря, ничего не умеешь делать.
— А основная работа? — спросил Горшков. — Ловкость-то рук!
— Руки у него ловкие, — согласился фокусник. — Ну и что? Но он ничего не умеет ими делать. И мускулы у него слабенькие.
— Не могу с вами согласиться, — мрачно проговорил Горшков. — Просто поражаюсь вашему равнодушию к судьбе данного ребёнка. Пропадёт ведь он.
— Не знаю, — спокойно ответил Григорий Васильевич. — Брать его в ученики? Но через три месяца я уеду отсюда.
— За три месяца можно многому научиться.
— Давайте сделаем так, — предложил Григорий Васильевич, — пусть приходит на представление, а там будет видно. Я за это время подумаю.
— Вот правильно! — Горшков крепко, от всей души пожал фокуснику руку. — Так ближе к делу.
Двенадцатый номер нашей программы. На арену действия проникает дедушка. Оркестр, сыграйте в таком случае что-нибудь не очень весёлое. Прошу!
С рынка Лёлишна вернулась усталая, до того усталая, что как села на табуретку, так и сидела.
Дедушка спросил:
— Устала?
— Устала немного.
— Ничего себе — немного! — возмутился дедушка. — Я вижу. Так вот, с завтрашнего дня я хоне у на рынок, я хожу по магазинам!
— А следом я на «скорой помощи»?
— В этом не будет необходимости. Выдержу.
— Я тоже выдержу. Сейчас отдохну и начну готовить обед.
— А почему не я?
— Потому что у тебя обязательно что-нибудь сгорит, убежит, уплывёт. И потом будет плохо с сердцем. А скоро вернётся Эдуард Иванович, его надо накормить.
— Нет, нет, так больше продолжаться не может! — разгорячился дедушка. — Я обязан о тебе заботиться, а не ты обо мне. Я старше. Отныне я всё беру на себя. И никаких «скорых помощей»! Мне всего семьдесят шесть лет! — Он схватился за сердце.
— Тебе нельзя волноваться, — сказала Лёлишна, — а устала я оттого, что много волновалась. Мы были в цирке на репетиции, и Виктор попал в клетку ко льву.
— Когда похороны? — прошептал дедушка.
— Всё окончилось хорошо. Но мне до сих пор страшно.
— Даже мне стало страшно. Со львами шутки плохи. Я, пожалуй, прилягу.
Лёлишна помогла ему лечь и принялась готовить обед. Работа всегда отвлекала её от грустных мыслей, но сейчас этого не случилось. Она всё вспоминала и вспоминала лицо Виктора, когда к нему приближался Цезарь…
— Хочется теперь тебе быть укротителем? — спросила Лёлишна, когда они вышли из цирка.
— Не знаю, — ответил Виктор.
«А вот мне захотелось стать укротительницей, — думала она, разжигая духовку, — захотелось, и всё! Мне не забыть, как ворвался в железный коридор Эдуард Иванович. Лев мог убить его одной лапой, а… убежал!»
Эх, если бы она была мальчишкой!.. Она бы стала учеником Эдуарда Ивановича. Стала бы!
И Лёлишна представила, как она в ярком цирковом наряде, с бичом в руке, с пистолетами за кожаным поясом под звуки марша выходит на манеж.
На тумбах сидят гордые львы и львицы. Она их не боится нисколечко. Они слушаются её, как отличники учительницу. И со всех сторон раздаются голоса:
«Да ведь это Лёлишна!» «Она! Она!» «Вот это да!»
И наступает главный номер, такой, какого ещё не было в цирках. Лёлишна садится на самого большого льва и кричит:
«Но-о-о-о!»
Лев скачет. Она держится руками за его гриву. Лев бежит и рычит.
«Тпру!» —останавливает его Лёлишна и под гром аплодисментов спрыгивает на землю.
Но вдруг один из львов бросается на маленькую дрессировщицу. Она стреляет из обоих пистолетов. Грохот. Дым.
— Лёля! — слышит вдруг она голос дедушки. — Что там за дым? Что горит?
Дым шёл из духовки — горело мясо.
Лёлишна вытащила кастрюлю, раскрыла окна и полотенцем стала выгонять дым.
Такое с ней случилось впервые, и она, конечно, расстроилась. Во-первых, просто жаль мяса, во-вторых, она вообще не любила, если что-нибудь получалось не так, как надо.
И ещё она вспомнила, как на днях рассердилась на дедушку за сгоревшую рыбу.
— Вот, — виновато произнесла внучка, когда он вышел на кухню, — размечталась и прозевала.
— Бывает, бывает, — улыбаясь, сказал дедушка и уточнил: — Со всеми бывает. А о чём размечталась?
— Да так, — уклончиво отозвалась внучка, — о разных разностях.
Но дедушка не уходил. Он стоял в дверях, словно пришёл за чем-то, а за чем именно, забыл.
Лёлишна срезала с мяса горелую корку.
Помявшись, дедушка спросил:
— Видимо, этот случай с Виктором подействовал на тебя? Быть дрессировщиком — занятие, как ты поняла, не из безопасные? Ничего в нём привлекательного, конечно, нет?
— Что ты! — вырвалось у Лёлишны. — Это так здорово!
— Но ведь в перспективе — их обязательно едят. Укротитель ошибается один раз в жизни, ты ведь слышала? И потом… девочек-дрессировщиц не бывает.
— Не было, ты хотел сказать?
— И не будет. Кстати, — напомнил дедушка, — мне ведь нельзя волноваться. У меня, и ты это хорошо знаешь, больные нервы.
— Волнуешься ты напрасно. Ни в какие дрессировщицы никто меня не возьмёт, — грустно проговорила Лёлишна. — А нервы мы тебе вылечим.
— Ты должна дать мне честное слово, — попросил дедушка, — что ты забудешь о всяких там хищниках вроде львов! Я жду!
— Я не могу дать такого слова, — тихо, но твёрдо сказала Лёлишна, — потому что я ещё ничего не знаю.
— Хо-ро-шо! — почти крикнул дедушка. — Поступай как хочешь! Но учти: я не пе-ре-жи-ву! А если переживу, то с никуда не годными нервами. Налей мне валерьянки. Тридцать четыре капли — норму и сверх нормы ещё… столько же. Я ложусь. Мне плохо.
И дедушка лёг на диван с таким видом, словно Лёлишну уже ел лев.
Продолжаем нашу программу. Весь вечер у ковра Петька-Пара.
И задумал Петька убежать из дому.
Мысль эта забралась ему в голову совершенно неожиданно, как говорится, без всякой предварительной подготовки. Шла, видимо, шла, наткнулась на Петькину голову, места свободного там много, вот мысль туда и забралась. А уж если она туда забралась, он вам её не отпустит: не так уж часто его мысли посещают.
Уловив эту мысль, Петька радостно сплюнул. Ему даже показалось, что он очень умный человек. А вы должны знать, что стоит человеку поверить в то, что он очень умный, как он тут же начинает делать глупости.
Петька одному лишь удивился: почему же раньше он не замечал, что является очень умным?
Всё сразу показалось простым. И, сидя в ванной комнате, куда его закрыли за то, что он ходил в магазин целых полтора часа и вместо масла купил сыр, Петька обдумывал план побега.