Во-первых, куда бежать? Во-вторых, когда бежать? В-третьих, как?
Когда — это ясно. Сегодня.
Куда? Тоже ясно. Сначала в Москву, а там видно будет.
Как? А как придётся. Лишь бы в поезд забраться. Всю дорогу он преспокойно проспит, не привыкать спать подолгу, а проснётся уже в Москве.
Вот бы денег достать! Тоже просто: надо продать учебники. Карандаши продать, ручки, перья, тетради… Поступит он на работу и заживёт, как люди живут. Эх, выпустили бы только!
— Живой? — спросил за дверью отец.
— Замёрз, — ответил сын, — выпустите. Пора уж.
Из ванной он вышел такой сияющий, что отец удовлетворённо сказал:
— Видать, подействовало. Учтём. Поди поешь.
За столом Петька набил полные карманы кусками хлеба и сахара. Он тихонечко вынес в коридор портфель, куда сложил учебники и прочие вещи для продажи.
— Я бегать, — сказал он.
— Валяй, — отозвался отец, — только не до полночи.
На лестнице Петька остановился, вздрогнув, словно кто-то его резко окликнул.
«Попадёт, — пронеслось в голове, — так попадёт, что…»
Он сел на ступеньку. И опять вздрогнул, словно опять кто-то его резко окликнул.
Выскочив на улицу, Петька увидел Сусанну.
Скромно опустив глазки, в нарядном платьице, с огромным бантом в волосах, с чёлкой, прикрывающей шишку на лбу, она стояла, как кукла из магазина «Детский мир».
Все малыши, игравшие до её появления во дворе, разбежались врассыпную. Бабушки, сидевшие с вязаньем в руках, настороженно следили за каждым её шагом. А Сусанна посматривала по сторонам.
Выбирала жертву. Интересной жертвы пока не было.
Одним прыжком Петька подскочил к Сусанне. Ударил портфелем. И — ног не видно — побежал, набирая скорость. Он мчался так быстро, что даже Сусаннин визг не смог его догнать. Значит — сверхвизговая скорость. Рекорд!
До железнодорожного вокзала Петька добрался без всяких приключений, и, хотя временами его охватывал страх, о возвращении домой он не думал.
На запасных путях разыскал состав, на каждом вагоне которого было написано, что он идёт в Москву.
Все вагоны были закрыты, но в конце состава оказалось несколько товарных вагонов с открытыми дверями.
«А какая мне разница? — решил Петька. — Я могу и в товарном. Даже лучше».
Он забрался в вагон, на четвереньках прополз в угол, лёг, подсунув под голову портфель, плюнул и стал ждать, когда состав переведут на главный путь, сделают посадку — и ту-ту-у-у!» И уснул.
Представление продолжается. Но перед началом следующего номера автор ненадолго просит слова.
Вот мы и движемся потихоньку вперёд.
Стопка бумаги (исписанной) слева от меня растёт. А стопка чистой бумаги справа тает.
Уже вторая осень за окном, с тех пор как я сел писать эту повесть. А закончу я её зимой, не раньше.
И надо вам сказать (может быть, вы этого не знаете), что рукопись книги — всё равно что родной ребёнок. Иногда его (то есть её) хочется или приласкать, или отшлёпать, или похвалить, или в угол поставить (точнее говоря, положить).
Каждый родитель мечтает, чтобы его ребёнок вырос хорошим, добрым, полезным людям, верным.
Но как иногда дети бывают плохими, так и с книгами это случается. И как родителей вызывают в школу, когда их дети ведут себя неважно, так и нас, авторов, призывают к ответу.
Мне кажется, что нам с вами надо потолковать о том, почему я стараюсь писать весело. Думаю, что вы меня поймёте.
Я очень хорошо помню, как я сам был маленьким. До того помню, что понимаю вас даже тогда, когда вы творите глупости. А если я пишу смешные книжки, то это вовсе не значит, что меня с утра до вечера распирает смех. Тем более, это не значит, что от всех вас я всегда в восторге и не понимаю, что иногда из-за вас не смеяться, а плакать надо.
И всё-таки я посмеиваюсь над своими героями и не ставлю их в угол. Почему?
Основная ваша ошибка заключается в том, что вы совершенно напрасно думаете, что взрослые вас не понимают. Будто они оттого запрещают вам кое-что выделывать, что до них, до взрослых, не доходит прелесть этого кое-чего.
Например, если вам не дают бегать до двенадцати часов ночи, то лишь потому, что не представляют, как это здорово. Да не так всё, не так!
Уж если вы решили, что взрослые не всегда вас понимают, то что делать взрослым, если вы их редко понимаете?
Вам надоело слушать, как вас учат, а взрослым учить вас надоедает. Отсюда и неприятности. И вам плохо. И взрослым не лучше.
Вот из-за этого я и решил схитрить, когда понял, что моя судьба — писать книжки для детей. Никуда мне от этого не спрятаться.
Если я буду вас учить уму-разуму, втолковывать вам, что дважды два четыре, ничего из этого может и не получиться. Зевнёте, отложите мою книжку в сторону и что-нибудь про шпионов читать будете (или бегать убежите).
Вот я и решил стать юмористическим писателем. А это значит: научился я быть весёлым, как бы грустно мне ни было.
Ведь каждой книжке хочется стать для вас умным другом. А весёлый друг — он ещё обязательно и добр, и терпелив. Учит он незаметно. Так и смешная книжка: смех-то смехом, а за ним — всё серьёзно. Но заметит это только неглупый человек. На него я и рассчитываю.
Недаром говорят: смех — дело очень серьёзное.
А теперь
продолжаем нашу программу!
Из цирка Головешка вышел расстроенным. Не радовало его даже приглашение прийти на открытие шапито. Особенно расстроила мальчишку наездница Эмма, которую он сначала обозвал куколкой.
Посмотрел на неё, и стало ему завидно.
«На лошади скачет, видите ли! — рассуждал Головешка сам с собой. — А мне всю жизнь только в трамваи вскакивать, да? Прыг-скок? Скок-прыг — всю жизнь? Да если бы меня учили, да лошадь бы дали, да от школы освободили, да кормили бы… да я бы тогда…»
И, ещё более раздосадованный, он решил с кем-нибудь подраться, чтобы успокоиться. Он всегда дрался, когда у него было плохое настроение. Надаёт кому-нибудь — и сразу успокоится, будто доброе дело сделает.
Конечно, возникает вопрос: если он нападает на человека, значит, он, Головешка, смелый? Значит, не боится?
Не смелый, а наглый. И не боится потому, что наглецам редко дают сдачи. Причём чем наглее наглец, тем меньше у него опасения получить сдачу. Поэтому Головешка, как правило, выбирал жертву длиннее себя. И чем длиннее была жертва, тем быстрее она улепётывала.
Да почему же? Да потому, что многие уверены: если на тебя нападают, значит, сильнее тебя. И с такими не связываются. Улепётывают.
Этому приёму Головешку научили жулики. Так и сказали:
— Сам убежать всегда успеешь. Сначала попробуй, чтоб от тебя убежали. Силы нет — бери нахальством. Нахальства нет — трудной жизнью жить будешь.
Раз попробовал Головешка — получилось. Два — получилось. Три. Четыре.
Пя… И не получилось. Головешка сам получил. (Если вы помните, это был случай с Виктором Мокроусовым, когда он учился побеждать.)
На некоторое время Головешка попритих. Но вот сейчас, когда на душе было тяжело, он вспомнил, как можно улучшить настроение.
Впереди по скверу шёл мальчик. Головешка бац ему по спине.
Мальчик обернулся и попал Головешке в ухо.
И спросил:
— Ещё надо?
— В милицию за такие дела надо, — ответил Головешка и крикнул: — Опять ты, да?
Виктор тоже узнал его, сказал:
— Опять я. А ты всё ещё на людей бросаешься?
— Я в цирке был сейчас. Лошадь видел дрессированную. И ещё кое-кого. Меня туда работать берут. Фокусником.
А Виктор рассказал ему о том, как он побывал в цирке и в клетке со львом.
— Врёшь?! — с надеждой спросил Головешка.
— Зачем мне врать? А как ты в цирк попал?
Они присели на скамейку, и Головешка понемногу рассказал о себе всё. Разговорился.
— В колонию меня собираются отправить. Как неподдающегося. А чему поддаваться-то? Учёбе? Нужна она мне! И мать мне бросать нельзя. Я — её единственная надежда.
— Никакая ты не надежда, — сказал Виктор, — а дурак.
— Хватит ругаться. Не мужское это дело. Пойдём лучше к цирку, посмотрим чего-нибудь.
Но до цирка они не дошли.
Рассказ об этом…
следующий номер нашей программы. Лёлишна собирается ремонтировать Головешку!
Настоящих друзей у Головешки не было. Поэтому он даже подпрыгивал, идя с Виктором, и без умолку болтал:
— Эммой её зовут. Она сама маленькая. А лошадь большая. Для неё эта девчонка будто муха. Бежит себе. А Эмма штучки разные выделывает. Мне бы дали такую конягу да из школы бы отпустили, я бы почище скакал да перекувыркивался.
— Девочка эта в школе учится, — сказал Виктор, — и жизнь у неё потяжелее, чем у нас с тобой. Вот у нас с тобой каникулы, а она работает. А зимой ещё и в школу ходить будет.
— Кто это тебе насочинял? — Головешка расхохотался. — Ну зачем ей в школу ходить? Семью семь учить? На лошади скачет, деньги получает…
— Тебя как зовут? Меня Виктор. Мокроусов.
— А меня Головешка.
— А имя?
— Имя? — недоуменно переспросил Головешка, будто забыл. — Владик. Фамилия Краснов.
— Вот что, Владик. Если хочешь дружить, давай не будем на каждом шагу болтать глупости. Не люблю. Ты уже не маленький. Пора бы тебе поумнеть.
— А как?
— Об этом подумаем вместе. Представляю, как матери с тобой трудно. Лежит она больная и ждёт, что вот-вот тебя милиция домой доставит.
— Этого она как раз и не боится. Милиция у нас дома часто бывает. Мать даже радуется.
Шли они, как вы помните, в цирк, а пришли в милицию.
Случилось это так. Когда впереди уже показался купол шапито, Виктора окликнули. Обернувшись, он увидел Лёлишну. Она бежала к нему через улицу и кричала:
— Петя ночью дома не ночевал! Милиция его ищет! — Она подбежала и спросила Головешку: — А ты чего чумазый такой? Витя, где ты такого подобрал?
— Из мусорной машины выпал, — пробурчал Головешка.
— А ты куда бежала? — спросил Виктор.