— Была когда-то. А когда, уж и не помню. Владик вот недавно ходил, так рассказывал. Особенно про львов и про фокусы.
— Работать буду — телевизор купим, — сказал Владик. — Там тебе и цирк, и футбол, и кино с концертами.
— Ну, ждать, когда ты работать будешь, долго, — сказал Григорий Васильевич, — а цирк вы, Ксения Андреевна, скоро увидите.
— Ходить-то ведь я не могу.
— Организуем, — загадочно произнёс Григорий Васильевич. — Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе.
И, откланявшись, он ушёл. Слышно было, как, закрыв дверь, засвистел весёлую песенку.
— Магомет, — задумчиво проговорил Горшков, — гора. Магомет не идёт, гора не идёт. Ничего не понимаю!
— Это пословица такая, — сказала Ксения Андреевна, — я по радио слышала. Значит: если кто-то к кому-то не идёт, так тот сам прийти должен.
— Понятно. Только — почему бы прямо не сказать? Всё у них, у артистов, с выкрутасами. Будем надеяться, что не подведут. Ни горы, ни Магометы.
А Владику было и радостно и тревожно. Почему радостно, это вы, конечно, понимаете. А тревожно ему было оттого, что жизнь его менялась резко. А резко изменять привычную жизнь так же трудно, как на большой скорости резко сворачивать в сторону.
Словно догадываясь о состоянии Владика, Горшков сказал:
— Конечно, сразу-то трудно по-новому жить начинать. Но постепенно привыкнешь.
Случайно взгляд его упал на окно, и Горшков встал и начал внимательно следить за тем, что происходило во дворе. И Владик встал рядом.
Увидели они нечто непонятное. Григорий Васильевич разгуливал по двору, словно измеряя его шагами, останавливался, оглядывался.
— Дом, что ли, он тут строить собирается? — спросил Владик.
— Или деревья сажать? — спросил Горшков.
Но Григорий Васильевич ни дом строить, ни деревья сажать не собирался.
Он задумал номер, какого ещё никогда не было ни в одном цирке мира.
Следующий помер нашей программы называется ПЕРЕНОС!
Это был самый весёлый из всех переездов, какие я только видел в своей жизни. А видел я их немало: и как заселялись восьмидесятиквартирные дома, и стоквартирные. А однажды видел, как заселялся целый квартал.
Но переезд Лёлишны с дедушкой — это всем переездам переезд!
На помощь пришли цирковые артисты, и рабочие, и даже музыканты. Да ещё ребят собралось видимо-невидимо. Да Горшков явился с двумя милиционерами.
— Безобразие! — сказал дедушка. — Сколько людей тратят время и силы на меня и на тебя! Получается, что мы сплошные тунеядцы. Феноменальные лодыри. Что мне нести?
— Ничего, — ответила Лёлишна.
— Опять? — возмутился дедушка. — Опять ты считаешь меня законченным инвалидом?
— Тогда неси свои лекарства. Я их сложила в одну коробку. Только не урони.
— Я бы ни за что не уронил их, — раздражённо проговорил дедушка, — если бы ты не напомнила. А сейчас я всё время буду думать о том, чтобы не уронить их. И обязательно, видимо, уроню.
— Роняй. Купим новые, — пообещала Лёлишна.
К дверям в их квартиру выстроилась длиннющая очередь желающих помочь.
На всех лестничных площадках открылись все двери, из-ва которых выглядывали любопытные. Музыканты с инструментами в руках стояли у крыльца.
Эдуард Иванович спросил:
— Все готовы?
— Все!
И скомандовал:
— Раз-два, взяли! И — шагом марш!
Первым в дорогу двинулся шкаф. Его несли силовые акробаты. Шкаф для таких богатырей — всё равно что для нас с вами табурет. Они даже не почувствовали, что, кроме шкафа, несут ещё… Кого бы вы думали? А?
Да Петька спрятался в шкаф — хотел всех напугать, но заснул.
Затем в дорогу двинулись кровати. Их несли воздушные гимнасты. Им такие ноши — нечего и разговаривать!
И оттоманка двинулась в путь, и письменный стол, и круглый стол, и стулья…
И когда на крыльце показался шкаф, грянул оркестр.
Откуда ни возьмись, появился сам грозный товарищ Сурков. Рот разинул. Ничего понять не мог.
А мальчишки сбежались чуть ли не со всего города! Лишь бы только вещей хватило — кому что нести. Тут уж поступали честно, делили поровну: кому ножик достался, кому вилка. Да и чайная ложка — тоже вещь!
И всем хотелось, чтобы вещей было много-много. Таскать бы да таскать! Под музыку!
Можно было подумать, что весёлое настроение людей передалось даже мебели. Шкаф пританцовывал. Письменный стол приплясывал. Тарелки летали по воздуху от жонглёра к жонглёру. Сам грозный товарищ Сурков крикнул:
— Чего тут происходит?
И мальчишки хором пропели:
— Лёлишну перевозим! Лёлишну перевозим!
Рот у грозного товарища Суркова опять раскрылся. И не мог товарищ Сурков его закрыть. И сказать ничего не мог — до того удивился. Так с незакрытым ртом и ушёл.
А переезд продолжался.
Хлоп-Хлоп сидел на плече у Эдуарда Ивановича, одной рукой держался за него, а другой помогал Лёлишне с дедушкой переезжать — нёс карандаш.
Карандаш этот Хлоп-Хлопу доверили совершенно напрасно. Когда Эдуард Иванович спускался с пятого этажа, мартыш вёл грифелем по стене и прочертил линию до первого этажа. (Никто этого не заметил, а потом весь подъезд долго гадал, кто же из мальчишек автор такого безобразия? И попало, конечно, Петьке.)
А раз я вспомнил о Петьке, то надо рассказать, что он там, бедный, в шкафу думал.
Проснулся он оттого, что его покачивало и играла музыка. Темнота. Несут.
«Помер я, что ли? — испуганно подумал Петька. — А чего тогда музыка весёлая?»
И чтобы окончательно убедиться в том, что он жив, Петька плюнул. Живёхонек! И сразу обо всём вспомнил и захихикал — пусть несут!
Когда из квартиры вынесли всё, девочки помогли Лёлишне вымыть полы. Она вручила ключи новым хозяевам квартиры. А они отдали ей ключи от своей квартиры.
Теперь мебель запританцовывала, заприплясывала в обратном направлении. Снова грянул оркестр — помогали переехать и тем, с кем Лёлишна обменялась квартирой.
Правда, подниматься на пятый этаж труднее, чем спускаться, но всё равно весело. С музыкой-то!
И всем жильцам обоих домов захотелось сейчас обменяться квартирами.
— Это не переезд, — сказал дедушка, — а перенос.
Он был очень горд, потому что не уронил коробку с лекарствами. Сам принёс её на новую квартиру и осторожно опустил на табурет.
— С новосельем вас, — сказал Эдуард Иванович.
— И вас тоже, — ответил дедушка, — вы ведь у нас живёте. Значит, и у вас новоселье. Лёля, срочно валерьянки! Феноменально срочно! Я очень разволновался. От радости. Я не переношу, когда вижу так много доброты. Сердце не выдерживает.
— Не давать ему валерьянки! — вдруг строго приказал Эдуард Иванович. — Радостные волнения полезны организму!
— Да, но я привык!
— Вот именно, — тем же строгим, даже грозным тоном продолжал Эдуард Иванович. — Вы привыкли. Надо отвыкать.
— Как? — упавшим голосом спросил дедушка.
— Очень просто, — ответила Лёлишна, — отвыкай, и всё. Держи себя в руках. Будь мужественным.
— Трудно это. И неинтересно. Я однажды целый день был мужественным — и устал. Разрешите мне хотя бы изредка тяжело переживать!
Эдуард Иванович с Лёлишной переглянулись, и она ответила :
— Не разрешаем.
Дедушка совсем растерялся. Сел.
На коробку с лекарствами.
— Ну вот, — сказал он, — вот вам и результат!
— Ты встань, — предложила Лёлишна.
— Мне теперь всё равно, — сказал дедушка и встал.
Лёлишна расправила смятую коробку и сказала:
— А теперь будем наводить порядок.
И они принялись наводить порядок.
— Эй! — раздался из шкафа знакомый голос. — Откройте!
Открыли.
— Привет, — сказал Петька, — хотел вам помочь, да уснул.
Мог бы и сейчас помочь, нашлась бы работа, да разыгрался с Хлоп-Хлопом.
Сидели они друг против друга и дразнились. Петька сам себе аплодировал. А мартыш плевался.
Наша программа подходит к концу. Начинаем очередной номер.
Лёг спать дедушка.
Привязанный цепочкой к батарее центрального отопления, спал на подстилке Хлоп-Хлоп.
В соседней комнате растянулся на ковровой дорожке Чип.
Хлоп-Хлопу снился Петька — будто они с ним соревнуются, кто дальше плюнет.
Чипу пригрезилось: бегает он по лесу, а под каждым кустом и деревом лежит или кусочек сахара, или кусочек мяса.
А на кухне горел свет — за окном давным-давно была ночь.
На кухне сидели Эдуард Иванович и Лёлишна. Они шептались.
Прыгала крышка на давным-давно закипевшем чайнике. А они давным-давно шептались, склоняясь над столом.
Заскулил Хлоп-Хлоп, ему нужно было в туалет. А его не слышали. Он заскулил громче.
Проснулся Чип и зарычал.
Дедушка проснулся, испугался и с головой спрятался под одеяло.
А двое на кухне ничего этого не слышали. Шептались.
Чип пожалел мартыша, подошёл к нему и спросил (конечно, на зверином языке):
— Чего раскричался?
— «Чего! Чего»! — хныча, передразнил мартыш. — Неужели не понимаешь?
— Нет, — признался Чип.
— Я хочу туда. Иди скажи им.
Чип лбом толкнул дверь в кухню, вошёл и с упрёком посмотрел на Эдуарда Ивановича.
Тот сразу всё понял, отвязал мартыша, и вскоре Хлоп-Хлоп снова спал. И Чип спал.
А дедушка притворялся, что спит.
Когда двое на кухне снова зашептались, он тихонько вылез из-под одеяла, всунул ноги в тапочки. И неслышно подошёл к дверям в кухню. Но от напряжения и некоторого количества страха не мог ничего расслышать.
Сквозь стекло он видел затылок Эдуарда Ивановича и лицо внучки, но ничего не слышал, хотя чувствовал, что разговор касается его.
А он не слышит! И вдруг услышал, что они замолчали,
— Входи, дедушка, — сказала Лёлишна.
— Как ты меня обнаружила? — виновато спросил он, входя.
— Очень просто, — ответила внучка, — в двери стекло, а стекло просвечивает.
— Представляю, как глупо я выглядел. — Дедушка вздохнул. — Но это из-за вас. Ваши звери, Эдуард Иванович, испугали и разбудили меня. А ваш разговор с Лёлишной растревожил. Прошу, вернее, требую валерьянки.