Отпустив Канурова и компанию, мы остались втроем: дядя Шура, секретарь Зина и я. Зина хмурилась: дойдет до райкома — не оберешься хлопот. Дядя Шура тоже хмурился: хороша дружина, если у нее под носом избивают учащихся.
Я встал и сказал:
— Берусь расследовать!
Зина посмотрела на меня с надеждой. Дядя Шура с осуждением. Он терпеть не мог хвастунов.
— У тебя есть данные?
— Не знаю, — сказал я, — возможно.
— Это не ответ, — сказал дядя Шура.
— Ответ будет дан через двадцать минут! — крикнул я, кидаясь к двери.
Я рассчитал точно: семь минут бегом до общежития, где мы не жили, но где у нас был красный уголок, собиравший нас по вечерам, шесть минут там, в красном уголке, и семь — обратно…
На бегу обдумал план действия. Побить Канурова мог только Груша. С него и начну. А он, как иголка, вытянет остальных.
Я, как вихрь, ворвался в общежитие, содрал в коридоре с вешалки безрукавки, все пять, и с ворохом желтого груза вошел в комнату, где было множество наших. Сидели, уткнувшись в телевизор, и даже не обернулись, когда я вошел. По телику гоняли «Красных дьяволят». Но множество мне и не нужно было. Мне нужен был один Груша, ходивший со мной к трамвайщикам. Почему Груша, а никто другой? Потому что другие ходившие могли и не участвовать в драке. Но чтобы драка обошлась без Груши…
Он настырно маячил впереди всех. «Застишь», — шпыняли его. Но Груша не уходил. Ему всегда хотелось быть как можно ближе к месту происшествия.
Мой вид, когда я поманил его, испугал Грушу, и он вышел в коридор. Я не дал ему опомниться:
— Митя в беде… Скорей… Ты на Канурова с кем ходил?
Он, решив, что мне все известно, сразу сдался и назвал еще троих.
— Они здесь? — тревожась, спросил я: вдруг нет, вдруг дома. Сколько времени пройдет, пока за ними сбегаешь… А я, полагаясь на авось, обещал уложиться в двадцать минут.
— Здесь, — сказал Груша, и у меня отлегло от сердца.
— Да, — спохватился я, — а пятый? С вами был пятый, кто?
Груша странно засмеялся:
— Пятый?
— Не тяни, — напал я, — нет времени.
— Люба, — страдая, проворчал Груша. Чувствовалось, нехотя проговорил.
Я удивился: Люба Вачнадзе? Уж не шутит ли он, этот увалень Груша? Девушка, лупцующая парней?.. Хотя нет, там был «аист». Люба этот «аист» и есть. В группе она голенастей всех: высокая, стройная… Но чтобы она, длинноногая, не догнала Митю?.. Быть того не могло. Значит, не хотела догнать. Почему? Догадаться нетрудно, но сейчас не это главное. Сейчас надо как можно скорей всей «желтой» командой лететь в училище.
Мы вызвали их всех и велели напялить безрукавки.
— Надо, беда, — сказал я, и они, помня о вчерашнем, подчинились беспрекословно.
Мы бежали гуськом, и лужицы, подернутые ледком после утренней оттепели,, похрустывали у нас под башмаками, как ржаные хлебцы. Я бегу первым и знаю, о чем думает бегущий позади меня Груша. О том, с каким удовольствием вторично проучит Канурова, коль в первый раз наука не пошла ему впрок. Другие просто бегут и ни о чем не догадываются.
Скорей, скорей, скорей… Двадцать минут, в которые я обещал уложиться, на исходе. Мы, как ветер, влетаем в училище, на втором дыхании возносимся на верхний этаж и, дыша, как загнанные лошади, вваливаемся в комитет комсомола. Дядя Шура и секретарь Зина остолбенели. Груша, пошарив по комнате и не найдя ни Канурова, ни Мити, с презрением останавливает взор на мне: предатель! Мне не по себе, но я не сдаюсь, знаю, минута-другая, и взор у Груши потеплеет. Перевожу дыхание и представляю ввалившихся.
— Вот, — говорю, — данные!
— Вижу, — хмурится дядя Шура. — Вид — бэу, цвет — желтый…
Ах, вот он о чем, об уликах! Заблуждаетесь, товарищ командир народной дружины, перед вами не правонарушители, а совсем наоборот…
— Смирно! — ору я своим, беру под козырек и рапортую изумленному дяде Шуре:
— Докладывает старший патрульной группы Леонид Братишка. Сегодня вечером компания хулиганов пыталась избить воспитанника нашего училища Дмитрия Перышкина. О происшествии стало известно патрульным моей группы, которые… — я застенчиво потупился, — которые, применив допустимые меры воздействия, разогнали хулиганов и спасли учащегося Дмитрия Перышкина…
— Допустимые, говоришь? По-твоему, синяки и шишки — допустимые меры воздействия? И потом, почему разогнали, а не задержали? Это казаки в старину разгоняли…
— Знаю, — сказал я. — Не задержали по тактическим соображениям. Чтобы не знали, кто мы…
Секретарь Зина закраснелась, как светофор. И, вся красная, с возмущением напустилась на меня: по каким таким тактическим соображениям? Начитались Дюма, романтики-«монтекристы», спрятались под маски… А надо было по-комсомольски, в открытую, за ушко…
На «ушке» она задохнулась, а мне показалось, забыла продолжение.
— На солнышко! — подкинул я и тут же за подсказку был наказан сердитым взглядом.
— Не на солнышко, а на комсомольское собрание! — припечатала Зина.
Дядя Шура, слушая, ухмылялся, не одобряя вроде бы секретаря. Но так ли это? Оказалось, что так. Кинув нам «вольно», обратился к Зине:
— «Романтики», — говоришь, — «монтекристы»… Скажи просто: дети!
— Дети! — вскинулась секретарь Зина. — Гайдар в их годы…
— Полк водил? — подхватил дядя Шура. — Полк полку рознь. Я сам, рядовой, дивизией командовал, когда от той дивизии ни рожек, ни ножек не осталось — одно знамя. Но цело знамя — цела дивизия. Вынес я его из окружения, а мне говорят, знамя вынес — все равно что дивизию вывел… «Гайдар в их годы». Случись что, и эти смогут! А ты другого Гайдара вспомни, писателя. Вот кто обожал тайны. «Тимур и его команда», а? А ты — «монтекристы»!.. Тимуровцы они, а не «монтекристы». Совершили, как говорится, добрый поступок и удалились себе, никому не открывшись. Втайне совершили, поняла, не требуя наград.
— Наград? — вцепилась Зина. — За синяки и шишки? Будут и награды. Кому просто выговор, кому строгий, а кому, — взгляд в мою сторону, — еще и с предупреждением…
Сердце у меня екнуло. Это была не простая угроза. Кануровская шишка на весах взысканий могла потянуть не меньше чем на «строгача». И что с того, что меня не было на месте происшествия? Командир и не участвуя в операции отвечает за ее исход.
Но тут вдруг подал голос Груша.
— Какие шишки? Не было никаких шишек! — выпустил он, целясь в Зину.
Шишки видели все: я, дядя Шура, секретарь Зина. Зачем же Груше понадобилось наводить тень на плетень? Выручая меня и всех нас? Глупо. Трус у дяди Шуры еще мог рассчитывать на понимание, лжец — никогда!
— Не надо, Груша, — сказал я, — шишки видели все!
У Груши от гнева побелел нос.
— Не было шишек! — выстрелил он, метясь на этот раз в меня. — Мы их не били!
Ну и упрямый! Такой хоть кого выведет из терпения. Хоть кого, но не дядю Шуру. Вот он похмурился, похмурился и взялся за Грушу с другого бока:
— Пусть так. Пусть не было ни синяков, ни шишек. А может, и Перышко никто не собирался бить? Где свидетели, что его собирались бить? — спросил он и, решив, что одним вопросом скосил всех шестерых, закончил: — Нет свидетелей…
Он говорил громко, но я все равно напрягал слух. Потому что кроме голоса дяди Шуры хотел услышать еще кое-какие звуки: шаги за дверью. Услышав их, я сказал.
— Есть свидетель!
И в ту же минуту в комитет комсомола вошли Лисицына, а на буксире у нее — Митя, робкий и застенчивый.
В их появлении не было чуда. Просто еще там, в общежитии, я поймал Лисицыну и велел во что бы то ни стало и как можно скорее привести Митю.
Увидев «желтых», Митя было попятился, но, узнав своих, заулыбался.
— Как те, что на нас напали, — проговорил он, обращаясь почему-то к Лисицыной. Ах, да, она же сказала, зачем его вызывают. Я сам велел.
— Как те? — Лисицына смутилась, заюлив: — Ну что ты, совсем не те…
Попытка с ходу замести следы выдала ее с головой. Час от часу не легче. Значит, и Лисицына в курсе! Какую же роль она играла в этом деле? Впрочем, Лисицына — потом. Сейчас у меня на прицеле Митя.
— Те, Митя, те! — сказал я. — Эти вот, четверо, Канура и его дружков дубасили. А та вот, длинная, за тобой, как аист за лягушонком, гонялась, а догнать не могла.
Вачнадзе, услышав, усмехнулась: так уж и не могла! А Митя, вылупив глаза, смотрел на Вачнадзе и в толк не мог взять, какое кино смотрит.
— Но о них потом, Митя, — продолжал я. — Сперва о тебе. Скажи нам, как же это ты сам, как овца, пошел, когда тебя бить повели?
— Ну… это… — Митя замялся. — Потому что… предатель!
Выпалив «предатель», он покраснел и потупился.
— Предатель? Ты? — спросил я.
Митя кивнул.
— Кого же ты предал? — спросил я.
— Ну… это… Канурова и всех, — ответил Митя.
Я вздохнул.
— Никого ты не предал, Митя. Жуликов не предают. Их наказывают. А Кануров жулик. Тетрадь украл, разве не жулик?
— Да-а-а… — уныло тянул Митя. — Его все боятся…
— Кто это все? — бухнул, как в колокол, Груша. — Мы тоже, да?
— Вы — нет!.. — загорелся Митя. — Вы как… раз, одного!.. Раз, другого… И самого Канура… На лопатки, раз!..
— За тебя, между прочим, — сказал я.
— За меня? — Митя умолк, как споткнулся, и, все еще не веря, переспросил: — За меня? А Канур про вас, что вы только за себя. Как все люди. Каждый за себя. А вы за меня, почему?
Выговорившись, Митя замкнулся, как раковина, и молчал, пощипывая нас глазами, в ожидании ответа. Но ни я, ни секретарь Зина, ни сам дядя Шура, никто из ребят не смотрел на Митю. Нам всем было стыдно. Перед ним и перед собой. Сколько раз вслух и письменно мы твердили: дружба познается в беде. В беде! Как будто до беды ей и проявиться не в чем. А дружба — это костер, у которого всегда можно занять тепла. Костер без огня — не костер. Дружба на словах — не дружба. Это только обещание дружбы. Митя слышал и читал: мы все друзья. Но никто из нас не подошел к нему и не предложил ему свою на каждый день добрую дружбу. А Кануров пришел и предложил. Не чистую, грязную, но все же дружбу. И Митя принял ее, потому что без дружбы нельзя жить, как без воздуха. Говорят, друзей выбирают. Да, сильные и умные сами выбирают друзей. А робкие? Робкие не выбирают. Они ждут, когда их выберут. Хорошо, если хороший выберет. А если плохой — такой, как Кануров?