— Как вас зовут? — спросил я у мальчишек.
— Ванька, — буркнуло справа.
— Ленка, — буркнуло слева, но я не успел вслух удивиться женскому полу своей собеседницы, потому что тут же был притянут к протоколу в качестве потерпевшего и свидетеля. К нему же вместе со мной были притянуты замешкавшиеся на месте происшествия какая-то женщина во всем синем и какой-то старичок в поношенной шляпе, сидевшей на нем, как воронье гнездо. Остальные свидетели испарились, как дождинки, упавшие на горячую плиту.
Столом правосудия была телега. Милиционер писал, облокотясь на нее, и, сочиняя бумагу, не спускал глаз с провинившихся, зажатых, чтобы не убежали, между телегой и забором.
— Потерпевший! — позвал милиционер и строго посмотрел на меня. Я промолчал. Милиционер позвал громче. — Потерпевший!!!
Он смотрел в упор, и я сдался, разомкнул уста:
— Вы меня?
Милиционер был терпелив. Он не вспылил. Он сострил:
— Если потерпевший вы, то кого я еще могу звать?
— Я не потерпевший, — сказал я и заметил, как, переглянувшись, мальчик и девочка с благодарностью посмотрели на меня.
— Как не потерпевший?.. Я сам, со своего поста… — Милиционер вдруг что-то понял, осекся и, перейдя от наступления к обороне, примирительно сказал: — Тогда прошу как свидетеля… И вас, — он кивнул женщине в синем и старичку с авоськой, в которой, как рыба в сачке, сверкали пустые бутылки.
Старичок угодливо закивал:
— Как власть велит… Как власть велит…
Милиционер неодобрительно посмотрел на старичка.
— Власть не велит, власть просит, гражданин Хомутов, — сказал он, — и вас, и гражданку Стрючкову…
Я удивился. Милиционер, еще не познакомившись, уже знал фамилии свидетелей. Потом сообразил: Ведовск — город-кроха, и все, кто живет здесь, известны друг другу, как пальцы на руке: большой, указательный, средний… Иванов, Петров, Сидоров… Их немного, и они, как пальцы на руке, при городе от рождения и до…
Женщина, названная Стрючковой, была квадратная и синяя. Вся синяя — от синей шляпки, похожей на кастрюльку, до светло-синих чулок и такого же цвета туфелек, поставленных на толстые каблуки-копытца. И только волосы у нее были светлокудрые, хотя лицо от всего синего тоже отливало синевой.
Покладистый старичок с авоськой был весь в морщинках. Как будто пото́м, когда лицо старичка было вылеплено, кто-то ударил по нему и оно все пошло мелкими трещинками. Одет старичок был в ватник, а обут в валенки, что, несмотря на тепло, никого не удивляло. Во всяком случае, старичков наряд не вызвал ни одного изумленного взгляда. Наверное, к этому его чудачеству в городе привыкли.
Женщина Стрючкова в отличие от старичка Хомутова была вооружена не авоськой, а портфелем. Но странно, когда она перенимала его из одной руки в другую, портфель вдруг по-щучьи разинул пасть и я тоже увидел в нем бутылки.
Перенимая портфель, Стрючкова то и дело поглядывала на часы. Она явно спешила куда-то и посматривала на ребят так, как бульдозер смотрит на бугор: скорее бы срыть и катить дальше.
Милиционер, облокотясь на телегу, размусоливал протокол. «Числа… года сякого, — бормотал он, помогая руке языком, — мною таким-то при свидетелях таких-то…»
Женщина Стрючкова нетерпеливо следила за медленными строчками, вращая короткой, как у филина, шеей, и наконец не выдержала.
— Прошу ускорить процедуру, — сказала она, — факт преступления налицо, а я, как вам известно, целый район хлебом кормлю…
Я вздрогнул — мое новое начальство! И позиция у начальства совсем не та, что у меня. У начальства — «преступление налицо», а у меня… В общем, теория в данном случае разошлась с практикой, как она часто расходится с нею во многих других случаях. Там, в электричке, следя за наездниками из окна вагона, я готов был задать им перцу. А тут, видя их лицом к лицу, вдруг пожалел и проникся состраданием. Судить заочно, наверное, всегда легче, чем очно. Потому что заочно судят только поступок, а очно — и того, кто его совершил. Я чувствовал, что встану на защиту ребят. Как? Я не знал еще, но знал, что встану. А начальство? И тут, как удар кнута, мысль: бросить все и убежать, чтобы потом не осложнять себе жизнь. Как пришла, откуда? А все оттуда же, не от души, а от шкуры. Шкура боли не терпит, вот, спасая себя, и уговаривает совесть отступить. Я не отступил и остался. Милиционер поднял голову.
— Процедура окончена, — сказал он. — Факт наезда налицо. Факт повреждения забора также. Прошу свидетелей и виновных расписаться. Виноватые Мирошкины!..
И тут выступил я.
— Они не виноватые, — сказал я, подражая в произношении милиционеру, то есть растягивая слово по слогам.
— Как не виноватые? — вскрикнул милиционер.
Старик Хомутов хихикнул, а женщина Стрючкова, перенимая портфель, вдруг выпустила его из рук, и он зазвенел, брякнувшись на тротуар.
— Виноватый я, — сказал я и кивнул на лошадь. — Меня испугалась и понесла.
Мирошкины, мальчик и девочка, видимо не ожидали моего заступничества и воззрились на меня с любопытством. Наглядевшись, захихикали и отвернулись, приняв меня за дурачка. А за кого же еще? Разве умный полезет за виной, если может избежать ее? Я полез и, ясно, оказался в глазах ребят дураком.
Я видел, милиционер надулся до красноты, собираясь отчитать меня, и не успел. Вдруг послышалось пение, и какая-то женщина в платье до пят, в шлепанцах на босу ногу, простоволосая, в оранжевой косынке, небрежно переброшенной через плечо, вошла в наш круг и церемонно поклонилась милиционеру. Тот нахмурился. Женщина Стрючкова демонстративно отвернулась. Старик Хомутов, осклабясь, отвесил ответный поклон, а виноватые Мирошкины, словно кто их за ноги дернул, в мгновение ока нырнули за телегу.
— Иди, Мирошкина, иди! — строго сказал милиционер. — И не пой, не положено!
Мирошкина вняла, приложила палец к губам и пошла, замкнув уста. Шла и шаталась, как моряк на палубе при малой качке. А я смотрел ей вслед и бубнил: «Именительный… Единственное число… Кто-что… Мирошкина… Множественное число. Именительный… Кто-что… Мирошкины… Нет ли тут целого, объединяющего Мирошкину с Мирошкиными?»
— Ваше фамилие? — голос милиционера заставил меня прервать грамматические упражнения и обернуться. Милиционер в упор смотрел на меня.
— Братишка, — сказал я.
Милиционер, не поверив, снова надулся.
— Фа-ми-ли-е? — сердито переспросил он.
— То же самое! — с вызовом сказал я.
Мирошкины, поднявшись из-за телеги, прыснули. Милиционер, решив, что шутка затянулась, протянул ко мне руку и потребовал:
— Паспорт!
Но тут у него на плече заверещало радио: продолговатый пенал в кожаном футляре.
— Всем постам… Всем постам… Всем постам… — долетел до меня тонкий — тоньше комариного писка — голос. — Совершен угон гужевого транспорта… Совершен угон…
Милиционер приложил пенал к уху, скрыв голос, дослушал и многозначительно посмотрел на нас. При этом взгляд его дольше, чем на других, задержался почему-то на Мирошкиных. Потом отнял пенал от уха и поднес к усам, двумя черными гусеницами сползавшим с губы на подбородок.
— Докладывает старшина Егерев! — не без ликования сказал он. — Похищенный транспорт задержан… Вместе с угонщиками… Для доставки преступников в отделение прошу выслать конвойную машину!..
Я, пораженный, уставился на Мирошкиных. А тем хоть бы что! Испуга — ни в одном глазу. Оба смотрели дерзко и вызывающе. Но вот что странно, стоило девочке украдкой взглянуть на мальчика, и лицо у нее становилось жалким и сострадающим. Впрочем, она тут же отводила взгляд, боясь, возможно, того, что он поймает ее на этой жалости. Но скрыть ее, эту жалость, девочке так и не удалось. Она сама прорвалась, как нарыв, когда милиционер вдруг пригрозил:
— Ну, Мирошкины, все! Докатались до колонии… — И пнул ногой железный обод колеса.
— Это не он, — выступила вдруг девочка. — Это все я… Я его подучила!.. Из-за меня он…
Но милиционер ее не слушал. Он во все глаза глядел на дорогу, по которой, истошно вопя и моргая, как циклоп, оранжевым глазом, несся милицейский «газик».
Милиционер поднял руку. «Газик» остановился как вкопанный и выкинул конюха с кнутом и еще одного милиционера, чином постарше нашего. Во всяком случае, «наш» при виде него вытянулся и первым отдал честь. Конюх устремился к лошади, а чин к угонщикам, на которых указал милиционер. Увидев Мирошкиных, ахнул:
— Братец Иванушка и сестрица Аленушка!.. А я думал, из залетных кто! Ну да хоть свой лиходей, хоть чужой — все лиходей! А по лиходею, как говорится, решетка плачет. Прошу в изоляцию…
Умчался «газик» и увез Мирошкиных. Укатила, грохоча по мостовой, телега. Ушел на свой пост милиционер, извинившись перед нами за беспокойство. Про паспорт он как-то забыл. Пересекли улицу и удалились в направлении павильона «Соки-воды» старик Хомутов и женщина Стрючкова. Я посмотрел им вслед, задержал взгляд на павильоне, и вдруг мне, как докладчику при виде стакана воды, смертельно захотелось пить.
Я нагнал их у самого павильона. Они топтались у кромки лужи, не зная, что предпринять. Первой решилась женщина Стрючкова. Повернула и пошла в обход. Но старик Хомутов за ней не последовал. Постоял, приглядываясь к луже, повесил авоську на плечо, подтянул валенки, обнажив босые ноги, и, как Иисус Христос, зашагал по луже.
Я захохотал, пораженный, но старик Хомутов даже не обернулся. Наверное, привык.
У меня было два примера для подражания. Я воспользовался первым — обогнул лужу, как женщина Стрючкова, и, когда достиг цели — прилавка с соками и водами, вновь увидел их — женщину Стрючкову и старика Хомутова. Они оба сдавали бутылки. Он — винные, она — молочные, да так много, что я подумал: старик Хомутов не иначе как законченный алкоголик, а женщина Стрючкова — заботливая хозяйка, откармливающая многочисленное потомство одним молоком.
— Соку, — попросил я.
Продавщица приняла гривенник, и стеклянный конус, похожий на песочные часы, нацедил мне стакан алой свежести — томатного сока с перчинкой. Я выпил и вышел. Пересек с оглядкой улицу и очутился у входа на завод.