«Проходная», «Отдел кадров…»
Таблички сидели одна на другой. Я открыл дверь и вошел: проходная. Бабка в очках, вязавшая на спицах, уставилась на меня, как сова.
— Ты плотник? — спросила она и, не дождавшись ответа, крикнула кому-то за дверь с табличкой «Отдел кадров»: — Марь Ванна, плотник пришедши…
Двери распахнулись, и меня как сквозняком втянуло в комнату. Впрочем, сквозняк тут был ни при чем. Просто меня, замешкавшегося, впихнула туда проворная вязальщица.
За столом носатая, как галка, сидела седая, вся в черном женщина и делала три дела сразу: писала, щелкала на счетах и разговаривала по телефону. Увидев меня, кивнула на стул. Я сел и стал ждать, невольно прислушиваясь к разговору.
— Пять единиц по пять рублей… Семь единиц по четыре рубля, а десять — по трешке, — считала «галка». Странная арифметика заставила меня навострить уши. — Мало что мало!.. Зато никто не в обиде. И по принципу: от каждого по труду, каждому по заслугам. Откуда единицы взяла? Не думай, не на глазок прикинула. А хоть бы и на глазок! Глаз у меня верный. Я его на своих отточила. Знаю, кто чего стоит. Про закон больших чисел знаешь? Молода еще? Молодость знаниям не помеха. А закон такой: сколько мороженого поели в прошлом году, столько в пропорции и в нынешнем поедят. Это я к примеру. В порядке иллюстрации. Ну а если нас касаясь, нашего хлебного производства, то сколько в вашей бригаде было передовых, средних и просто на уровне, столько и будет! Пять к семи, семь к десяти, вот и вся пропорция. По этой пропорции и награждай. Не промахнешься. А, боишься, что промахнешься!.. Ну, тогда как знаешь… Сама, в общем, колдуй…
«Галка» рассерженно швырнула трубку на рычаг и повела глазами, ища, с кем бы разделить свой гнев. Нашла меня и давай:
— Их, понимаешь, учишь, а они, молодо-зелено, без внимания… Мол, сами с усами! А от усов польза разве что кошкам! Те, слышно, без усов, как без компаса. А у них, у молодых, мы компас. Ее, понимаешь, в профорги выбрали, Варвару, а она премию в общий котел. На всех одно — «Лебединое озеро»! В театр, молодой, захотелось, а про то не взяла, кто в бригаде. Не одни девки, бабы, чай, тоже. А у тех театр этот каждый день на дому. У одной муж, лебедь белая, как выпьет, так почище балеруна коленца выкидывает. У другой — Мирошкину взять — мужа-лебедя нет, зато лебедятами бог не обидел, двоих послал. А танцуют как! Почище театральных. Те, театральные, на ногах пляшут, а наши на головах…
«Да уж», — подумал я, вспомнив Мирошкиных, и сочувственно посмотрел на «галку». «Галка» растрогалась и представилась:
— Марь Ванна… начальник отдела кадров, а вас?
— Алексей, — ответил я, скрыв фамилию. — А с премией этой что будет?
Мария Ивановна нахмурилась:
— Озеро будет лебединое. Варька, она настырная!.. А потом пузыри будут. Когда Мирошкина Варьку в этом озере топить начнет. На общем собрании. Мирошкиной — той каждый рубль в подарок…
Она усмехнулась, но улыбка эта была горькой. И я знал почему…
Зазвонил телефон. Мария Ивановна выслушала, кинула в трубку: «Он уже здесь», и вспорхнула над столом:
— Идемте, нас уже ждут…
Я понимал, что меня вводят в чужую роль, но из озорства не сопротивлялся. Тем более что роль была мне не так уж и чужда. Мой дед, сталевар, на досуге кем не бывал: и столяром, и плотником, и всяким иным работником. От деда и мне перепадало: то пилить научит, то тесать, то строгать. Кому иному в насмешку: «И швец, и жнец, и на дуде игрец», а нам с дедом нет, нас поговорка не уличала, а величала. Мы все умели.
Поодаль от пролома навалом лежали доски. А возле, заглядывая через пролом на улицу, мельтешили, как лебеди, белые халаты. Под ноготочками тесто, на лице — пудрой — мучица. Сдобу, видно, работали. А сейчас прогуливаются почему? Я по привычке посмотрел под ноги и ахнул. У меня, рослого малого, совсем не было тени. Значит, полдень! Значит, вон почему прогуливаются: обеденный перерыв! И еще одно «значит» — значит, я уже больше двух часов без всякого дела болтаюсь по Ведовску! Стыд и позор рабочему классу!..
Я нарезал досок и стал зашивать пролом. Лебеди, порхавшие по двору, слетелись на стук и присоединились к тем, что толпились возле забора. И тотчас зажурчал насмешливый диалог:
— Ой, кто это?
— Плотник…
— А хорошенький!..
— Не наш же… На чужой каравай рот не разевай!
Хи-хи-хи… Ха-ха-ха… И вдруг:
— Ой, девочки, это же Лешка! — в голосе и удивление и смущение. — Рабочий класс!..
Бац! Надо же так промахнуться. Большой палец, которым я придерживал гвоздь, заалел ранкой, и по руке змейкой побежала кровь. Я сдержался, не вскрикнул. Но без крика не обошлось. Вместо меня, увидев кровь, хором взвизгнули девчата.
Я вынул платок, с сомнением посмотрел на него — грязный! — и, решившись, хотел было забинтовать палец. Но не тут-то было! Платок вдруг выпорхнул из моих рук, отлетел в сторону, а на мой раненый палец лег другой — нежный, батистовый, крошечный. Но его вполне хватило, чтобы спрятать ранку и перехватить кровоток.
Я поднял голову, хотя уже знал, кого увижу. Передо мной стояла Катя, королева красоты нашего училища.
Голос из хора завистливо спросил:
— Твой знакомый, да?
— Вместе учились, — пылая, как мак, ответила Катя, — в одном ПТУ.
— На плотника? — ахнул голос.
— Он не плотник, — возразила Катя. — Он пекарь. К нам, наверное, приехал. Работать!
Я стоял, потрясенный встречей. И сердце у меня било, как барабан, — ликующе и торжественно. Катя! Значит, она здесь! Дело в том, что распределялся я последним. Райком держал. Хотел вместо Зины комсомольским секретарем. А я отказался. И поехал в Ведовск. Туда, куда, оказывается, распределили королеву. И вот встреча. На беду или на радость?..
— Ой, девочки, Марь Ванна идет! — крикнул кто-то, и стая лебедей, вспорхнув, понеслась в цех. Тут же ударил колокол, возвещая об окончании обеденного перерыва. Но королева не упорхнула. Осталась со мной. Не могла же она, как я понимал ее, бросить раненого товарища.
Мария Ивановна шла не одна. Рядом с ней семенил маленький, усатенький и, пыхтя, тащил ящик с инструментами, в котором зубастой меч-рыбой поблескивала пила. «Плотник», — ахнул я и приготовился держать ответ.
— Молодой человек, — спросила, подойдя, Мария Ивановна, — кто вы такой?
— Он наш пекарь, — опередив меня, лучезарно улыбнулась Катя.
— Какой еще пекарь? — не столько с удивлением, сколько с возмущением (уж не розыгрыш ли?) спросила Мария Ивановна.
Я молча протянул ей диплом и направление… Но Мария Ивановна, взглянув на Катю, кажется, и без них поверила. В лице у королевы красоты не было и тени лукавства. Но забор… Забор не давал Марии Ивановне покоя, и она, покосившись на зашитый пролом, все же спросила:
— Ну, а это… дыра эта… зачем встрял?
Катя прыснула и, лукаво взглянув на меня, доверительно потянулась к Марии Ивановне.
— А у нас про него в училище знаете что на этот счет говорили? Наш пострел везде поспел! — сказала она и тут же, покраснев, испуганно посмотрела на меня: вдруг напрасно ляпнула… Я только улыбнулся на это, и моя улыбка вызвала ответную у Кати.
Кадровичка тоже улыбнулась и посмотрела на меня с благосклонностью.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Завод работал. Был он не велик, скорее мал в ряду братьев хлебных заводов Москвы и Подмосковья, но мал, да удал! Кормил ведовцев — городских и сельских — досыта и в свой час. Ведовцы завтракать, а он тут, как тут, с русской булочкой.
У ведовцев обед — он на стол каравай, ешь, рот не разевай. По вечерней поре у ведовцев ужин — он, к чаю, сдобу ведовскую фирменную. А сдоба, что за сдоба, само объеденье! Я взглянул только и то чуть пальчики не облизал. А попробовал — едва с рукой не проглотил…
Завод работал. А я, белый от муки, в белом халате, как муравей-альбинос, сновал по его этажам и смотрел, слушал, обонял, осязал, ощущал…
С балкончика, прилепившегося к башне-цирку, заводской двор как на ладони. К люку, берущему муку, большой жужжащей пчелой подполз муковоз. Люк выпустил жадное жало шланга, и шланг тут же присосался к брюшку пчелы-муковоза. А вот уже и отвалился, сытый, перегнав муку в железное брюхо завода. А их у завода не одно, целых три брюха-емкости. И каждая емкость — высоты невиданной, ширины необъятной!
Мое место у печи. Завтра с утра я его займу там. А сегодня я еще вольный человек. И как хочу, так и распоряжаюсь своим временем. Лезу на «капитанский мостик», где готовится ржаное тесто, и вижу, как оно серой рекой течет сперва в металлическом желобе, а потом порциями впадает в люльки. Люльки, покачиваясь, уносят будущие батоны в печь и, протащив сквозь немыслимый жар, вываливают на транспортер. Транспортер возносит их под самый потолок. Они слетают с него и сквозь отверстие в стене со звоном, как гильзы, сыплются на железное блюдо, где их подхватывают проворные руки сортировщиц и заботливо, как новорожденных, укладывают в лотки.
На дворе шоферы пробуют моторы. Сейчас начнется погрузка, и машины под девизом «Хлеб» разбегутся по магазинам, столовым, воинским частям, пионерским лагерям, полевым станам Ведовского района.
…Я лезу куда-то вверх по железной лестнице. Она вся в муке, как в тополином пуху. И чем выше, тем гуще мучная пыль. В ней все: ступеньки марша, стены, перила, боковая решетка…
Последняя площадка. Дальше хода нет. Чердак? Видимо. Открываю дверь и вхожу. Тремя истуканами, вперив головы в потолок, стоят башни-емкости. Возле одной из них деревянная кувалда. Странно, зачем она здесь?.. Я двинулся вглубь, поминутно оглядываясь: пусто, сумрачно, таинственно. Какие-то шорохи, ахи, охи, вздохи. Можно было, конечно, догадаться: подо мной работал завод, и он был источником звуков. Но все равно, слышать все это в одиночестве было жутковато.
— Ах!.. — Это не домовой. Это я вскрикнул, пихнув ногой какую-то гремящую емкость.
Нагнулся, поднял бидон, и в нос мне ударил слащавый запах браги. Но бидон был пуст.