з, он слишком усердно налёг на самообразование, переложив работу на неопытного секретаря ячейки. Это была ошибка. И хотя комиссар не потратил зря ни одной минуты, раньше всех в бригаде сдав экзамен на лётчика-наблюдателя, он все же считал себя виноватым.
Часовой у аэродромных ворот обдирал с шерсти сторожевой собаки намёрзшие льдышки. Чикладзе предъявил пропуск и повернул к метеорологической станции.
Вчера в отряд приехали представители шефов: старый шахтёр и мать лётчика Клинкова. Они прибыли прямо на аэродром. Тут же, в штабе, пришлось организовать летучее собрание. Старик сидел прямо, молодцевато, положив на колени большие руки с кривыми, неразгибающимися пальцами. Сухие его губы ни разу не шевельнулись до самого выступления. Все ожидали Хрусталёва, но командир отряда был занят на испытании прибывшего из школы молодого пилота. Старик потряс всех своей простотой.
— Я — инвалид. Работаю на лодочной станции. Мне шестьдесят четыре года. От работы в шахте был освобожден. Иду раз и слышу: прорыв!.. Кидаюсь до шахты. Я под землёй сорок лет рубав — не пускают. Стал ругаться — пустили. Полез я рубать. И мне, как инвалиду, было задание: в сутки отбивать угля тридцать вагонеток… А я даю — сто пятьдесят или сто шестьдесят… Простите, тут и закончу. Я не умею рассказувать, бо я инвалид…
Не сговариваясь, лётчики поднялись со скамей, и дикий, сердечный, неожиданный, ошарашивающий плеск ладоней ударил ливнем: из соседних комнат стали сбегаться мотористы. Хлопали седой голове, большим рукам с кривыми пальцами, дымной бороде и растроганному лицу шахтера. И старик заплакал… Он плакал от радости, от сознания собственной старости и ещё чего-то такого, что так приятно обволакивало сердце… Чикладзе сел, потом встал, опять сел и опять встал. Он решил сознаться.
— Вы слыхали?! А у нас план боевой подготовки выполнен лишь наполовину. Правда, вина тут отчасти падает и на плохую погоду… Но разве мы не могли летать при ветре двенадцать метров?.. Могли. Почему другие отряды могут?.. Смотрите, рабочие дерутся как черти. А вы?.. Разве это отношение к делу?.. Должен сообщить здесь одну печальную новость: только что обнаружено, что у нашего уважаемого инструктора товарища Голубчика новое достижение — мыши прогрызли шёлковые парашюты. Рабочий класс поручает ему охрану имущества, а он, видите ли…
— Встать, встать! — закричало несколько голосов.
Голубчик поднялся бледный и растерянный.
— Сейчас же отправляйтесь к командиру части, там всё уже известно!..
В похоронной тишине Голубчик вышел из комнаты.
— Рабочие передали нам двенадцать шахтёрских ламп для обслуживания ночных полетов… Отряд же, к своему стыду, до сих пор ещё не организовал у них обещанного авиауголка!
Желая хоть немного замять создавшуюся неловкость, Чикладзе похлопал старика по плечу.
— Папаша, до вас сколько километров?
— Шестьсот.
— Шестьсот?.. Поближе к весне прилетим к вам по воздуху!
— К тому времени мы к вам под землёй пробьёмся!
И шутка старика прозвучала, как укор.
34
Стыд жёг не только одного Чикладзе: Хрусталёв приехал на метеорологическую станцию на полчаса раньше комиссара. Ехал он с тяжёлым сердцем. В лёгком тумане проскакивали заснеженные деревья. Обогнув по шоссе заваленные снегом ангары, Хрусталёв подъехал к штабу.
Вера встретила его беспокойным, каким-то замученным взглядом: она дежурила ночь, и скулы её, туго обтянутые кожей, выпирали.
— Ну как? — спросил он таким тоном, будто требовал от неё долг.
Из-за погоды у Хрусталёва с Верой портились отношения: погода вмешивалась в чувства. И хотя до сих пор они разговаривали только по служебным делам, ни одним словом не обмолвившись о своих чувствах, но втайне они ревниво наблюдали друг за другом.
Хрусталёв понимал, что она ни в чем ему помочь не может, но у него сложилось какое-то странное убеждение, что именно от неё и этих тихих, записывающих и расчерчивающих атмосферные колебания аппаратов зависит управление погодой. Это было глупо, но ему почему-то казалось, что стоит ей нажать кнопку, как ветер стихнет и разойдётся туман. Вера хотя и смутно, но угадывала состояние Хрусталёва. Она скорбно смотрела на обработанную карту погоды, на стрелки с хвостиками, по которым она легко и свободно читала рождение и передвижение ветров. Она наклонилась совсем низко, чтобы Хрусталёв не видел прикушенных губ.
— Ну, да-к как же?.. — настойчиво потребовал он.
— Нимбусы. Высота — двести метров… Ветер порывистый до шестнадцати метров… К рассвету возможно прояснение…
— Гм, возможно?.. Печально… Всего хорошего, товарищ нимбус!.. — Он не хотел этого сказать, слово вырвалось нечаянно.
Оставшись одна, Вера чуть не зарыдала от обиды: разве ей не хотелось сообщить, что небо ясное, что ветер не больше четырех метров в секунду и погода будет держаться целый месяц?.. Пять месяцев подряд! Год!.. Проклятый туман!
Меньше всего ожидал Чикладзе встретить на лестнице командира отряда. Они молча остановились, и обоим стало как-то неловко. Хрусталёв досадливо махнул рукой, и комиссар понял его без слов.
— До полётов ещё целых три часа. Поедемте домой, поспим.
Так молча они и возвратились в авиагородок.
35
В полётной комнате старика одели в зимний комбинезон. От шерстяного подшлемника он отказался.
— Надень, надень, папаша, лицо отморозишь!
— Ничего. Борода тёплая… А ты не лети, — сурово обратился он к матери Андрея, — то не бабье дело!
— Вот враг! И всегда он против баб…
У ангара, работая на малом газу, ожидал самолёт. Андрей удивился, увидя чужую машину.
— Товарищ командир, кто летит с шефами? — Он ничуть не сомневался, что своих будет катать он.
— Сюрприз, товарищ Клинков!.. Летит новый пилот. Вы не видали его?
— Нет, — нахмуренно ответил Андрей.
— Вчера пробовал. Техника пилотирования хорошая.
Андрей самолюбиво отошёл в сторону: он уже заочно возненавидел соперника.
Закрываясь ладонью от струи ветра, Хрусталёв отдавал пилоту приказание:
— Высота четыреста метров!.. Один круг… Расчет с девяноста!
— Есть: высота — четыреста, один круг над городом, расчёт с девяноста!
Старик с любопытством потрогал крыло самолёта.
— Гм, а я думал, шо оно железное…
Его усадили в кабину и привязали ремнями.
— Удобно?
— Та куда там, як в санатории!
Через пять минут самолёт оторвался от земли. Старик сидел спокойно. Он пристально всматривался в круглое зеркальце, висевшее с правой стороны от летчика. Оттуда глядело на него румяное мальчишечье лицо, из-за полумаски очков лукаво поблёскивали глаза. Изредка машину подбрасывало ветром, но лётчик ловко предупреждал удары лёгкими движениями управления, сопровождая их улыбкой: у старика возникало впечатление, что покачивание самолёта зависело именно от этих улыбок. «Испытует, — решил он про себя, — ну-ну, нашего брата, шахтёра, не так-то просто запугать!» Старик неотрывно глядел в зеркало, тогда летчик показал рукой. Старик посмотрел через борт. Внизу, схваченный суставами переулков, медленно поворачивался заснеженный город. Старик смотрел так, как смотрят на собственные сапоги, — мысли его были заняты другим.
— Ты хлопец чи нет?.. — Наконец закричал он.
Лётчик, увидев в зеркало движения его губ, показал на уши и помахал рукою — ничего не слышно. Тогда старик погладил себя по щеке ребром ладони и крикнул:
— Бриешься?..
Летчик понял знак пассажира как просьбу: пройти бреющим полетом. Он рассмеялся, отрицательно покачал головой и нахмуренно указал на аэродром — без разрешения командира нельзя… Влететь может…
Старик же понял по-своему: «Чего брить, коли брить нема чего… Ишь, як нахмурил брови…»
Прошли пороховые погреба, и самолёт пошёл на посадку.
Выбравшись на землю, старик долго не отвечал на вопросы, наблюдая, как вылезает из кабины летчик.
— Так неужели ж баба?!
— Внучка, папаша. Военный пилот Маруся Нестерова.
Старик по привычке хотел сплюнуть, но как-то неожиданно для самого себя проглотил слюну и, потрясенный, пошагал к штабу. Он не сказал больше ни слова.
Появление нового пилота явилось событием не только для старика. Андрей, не веря глазам, разглядывал Марусю. Вот оно, оказывается, какой сюрприз готовил командир!.. Вот почему она не отвечала на письма! Нестерова стояла возле машины, засовывая под шлем выбившуюся, серебряную от инея, прядку волос.
— Что ж вы стоите, как медведи? — засмеялся Хрусталёв. — Знакомьтесь с новым товарищем!
Все стали по очереди знакомиться.
— Гаврик.
— Алексеенко, инженер…
— Попов.
— Клинков! (Андрей сделал вид, будто знакомится с нею впервые).
Её заиндевевшие ресницы сожмурились от удовольствия.
Алексеенко подмигнул Андрею, и — странно — в другое бы время Андрей не придал этому значения, а сейчас подмигивание инженера показалось ему оскорбительным.
Савчук и тот подтянул пояс на две дырки. Вернувшись с полетов, Андрей заставил мать выгладить синий костюм.
36
И чувство Андрея, до этого дня тлевшее где-то глубоко в сердце, вдруг вспыхнуло с новой силой. И что бы он ни делал в тот вечер — чистил ли оружие, поднимал ли карту, — мысли, как прирученные, возвращались к Марусе. Вот она стоит возле самолёта, окружённая ребятами… Ветерок ревности трогает Андрея: почему она отказалась уехать с аэродрома домой вместе с ним? Странно ведёт себя Гаврик: проводил её в ангар и вообще держался с нею, как закадычный друг. Тоже поэт… Лучше бы на технику пилотирования нажимал.
Маруся! Какая радость — думать о ней! Правда, его несколько удивила её самостоятельность, хотя она как будто ни в чём не выявила этого, но он каким-то подсознанием угадывал в ней изменения — в улыбке, в походке, в манере разговаривать, пожалуй, даже в том, как она сидела в самолёте — сурово и независимо. Всё-таки он пригласил её вечером в гости.
Андрей побрился, почистил сапоги. Матери велел заварить чай.