А накануне ночью во Внуково старший лейтенант Киселёв провел воздушный бой, который занял заметное место в истории 34-го полка и обороны Москвы. 9 августа в ходе налета немцев на Москву он в 23 часа 38 минут взлетел для смены Николая Щербины в зоне патрулирования у Наро-Фоминска. Вскоре в лучах прожекторов Виктор Киселёв обнаружил и атаковал Хе-111. Виктора поддержали Дмитрий Ледовский и Михаил Найденко, но бомбардировщик, дымя подбитым мотором, со снижением вырвался из светового прожекторного поля и скрылся от перехватчиков в темноте.
Вернувшись в свою зону патрулирования, Киселёв на высоте 3500 м в лучах прожекторов обнаружил и атаковал еще одного Хе-111, стрелок которого пробил на его МиГе масляный радиатор. Понимая, что двигатель вот-вот заклинит и продолжение атаки будет невозможным, Виктор решил таранить немца. Он рассказывал: «Подхожу к нему снизу, чтобы царапнуть его винтом по хвостовому оперенью <…>. Струя масла залила у меня козырек, плохо вижу. Подкрался, в это время струя воздуха от самолета (Хе-111. – В.У.) бросает мой истребитель кверху. Тут я погорячился. Таранил его сверху, врезался ему в левый бок».
«Хейнкель» исчез из прожекторных лучей, а истребитель Киселева вошел в штопор: «Хочу вывести его из штопора, вижу – нет, надо прыгать. Сразу ноги подобрал с педалей, приподнялся, высунулся, струей меня и перегнуло. Не могу выбраться из кабины, как прилепило. <…> Я уперся одной ногой и вывалился. Считаю до восьми, шарю парашютное кольцо, а кольца нет. Оказалось, оно у меня под мышкой. Дернул, парашют раскрылся».
Опускаясь, он попал на дерево и, отстегнув лямки парашюта, спрыгнул вниз. Невдалеке горели обломки «хейнкеля», а его МиГ нашли только через два дня в лесу, где он почти полностью ушел в землю[2] и наружу торчал только его «хвост». Было установлено, что Киселёв сбил бомбардировщик из эскадры «Легион Кондор» с экипажем из шести унтер-офицеров. Командир экипажа Шлиман, механик Гизельман, радист Ветцель и стрелок Краних погибли, а тяжело раненный штурман Отруба спасся на парашюте.
В книгах по истории советской военной авиации встречается фотография Киселёва, на которой он стоит, заложив руки за спину, и, кажется, смущенно улыбается. Таким же его увидел писатель Алексей Толстой через два дня после тарана: «По полю к нам идет, не спеша, Виктор Киселев <…>. Он смуглый от солнца и ветра, как все здесь на аэродроме. Подойдя, рапортует комиссару, что явился. Затем стоит, застенчиво поглядывая на нас серыми веселыми глазами».
Долгое время этот ночной таран считался вторым после тарана, который в ночь на 7 августа совершил Виктор Талалихин, окончивший Борисоглебскую школу летчиков через год после Киселёва. Однако на самом деле раньше их ночной таран совершил заместитель командира эскадрильи 27-го иап Петр Еремеев. Свой боевой счет он открыл при отражении первого налета на Москву, когда сбил бомбардировщик противника. Будучи при этом ранен, он совершил в ту ночь второй боевой вылет и был награжден орденом Красного Знамени.
Неделю спустя, в ночь на 29 июля, в районе Истры он, расстреляв патроны, таранил шедший на Москву Хе-111 и покинул свой поврежденный МиГ с парашютом. Петр Еремеев был представлен к ордену Ленина, но через несколько дней при реорганизации 27-го полка он вошел в состав сформированного на его основе нового 28-го иап, направленного на Северо-Западный фронт. Таким образом, Петр стал «чужим» не только для 27-го полка, но также для 6-го корпуса и ПВО Москвы, что, вероятно, остановило прохождение наградных документов.
В 28-м полку на командира эскадрильи Еремеева за 26 вылетов на штурмовые действия было подготовлено представление к ордену Красной Звезды, хотя в соответствии с порядком, установленным приказом И.В. Сталина, это должна была быть вторая награда, поскольку первая полагалась за 15 штурмовок. Но и это представление не имело последствий.
2 октября Еремеев с летчиками полка, лейтенантом Крапивко и младшим лейтенантом Тюриным, вылетел на сопровождение штурмовиков. При возвращении они были атакованы из-за облаков шестеркой «мессеров». Раненый Крапивко на подбитом самолете совершил вынужденную посадку, а горящие МиГи Еремеева и Тюрина рухнули на землю, но место их падения никто не видел.
28-й полк, в котором к тому времени остался всего один исправный самолет, был отведен в тыл и расформирован в Чебоксарах. Все это, наверное, также способствовало долгому забвению подвига Петра Еремеева. Только в 70-е годы было найдено место падения его самолета и захоронения останков летчика у деревни Красуха в Осташковском районе Калининской области, а в районе Истры, где Еремеев совершил таран, установлена стела с его именем. В 1995 г. «за мужество и героизм, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов» старшему лейтенанту П.В. Еремееву было посмертно присвоено звание Героя Российской Федерации.
А тогда, в августе 1941 г., на аэродроме Ржев напряжение боевой работы нарастало, и младший лейтенант Урвачёв после череды вылетов на патрулирование и перехват самолетов противника провел свой первый воздушный бой:
«14.08.41. МиГ-3. Патрулирование (зачеркнуто. – В.У.) воздушный бой, 3 полета, 2 часа 06 минут».
Он говорил, что многое забыл, но первый бой помнит так, как будто это было вчера:
– Я в тот день сидел в дежурном звене в готовности № 1, то есть в кабине своего МиГа, готовый вылететь по первому сигналу с командного пункта. Ночи были уже прохладные, а я заступил на дежурство с рассветом, в одной гимнастерке. Поэтому, забравшись в кабину, закрыл фонарь, пригрелся и задремал. Разбудил меня стуком кулака по фонарю дед Щукарь, как я звал техника своего самолета:
– Командир, смотри!
Над аэродромом, на высоте 600–800 м, кружила пара Ме-109. Они не могли видеть мой самолет, который стоял в капонире, замаскированный сверху срубленными молодыми деревцами и ветками. Кроме того, наша эскадрилья имела целью перехват бомбардировщиков и разведчиков, которые шли на Москву, а это были фронтовые истребители. Поэтому я с интересом, но спокойно наблюдал за ними.
Внезапно, чуть не бегом, рядом с кабиной моего самолета появился командир эскадрильи Шокун, который зло бросил:
– Ты что сидишь, не видишь?
– Так это не наши цели!
– Приказываю взлететь и отогнать!
Он развернулся и, не оглядываясь, пошел в сторону командного пункта, откуда сигнал на вылет дежурному летчику обычно давался ракетой. А тут командир, видимо, чтобы не демаскировать себя пуском ракеты, сам прибежал на стоянку. Я повернулся к Щукарю. Лицо его побелело от ярости:
– Командир, если что случится, под трибунал пойду, но ему этого не прощу!
– Спасибо, утешил. Давай к запуску.
Дело в том, что этот приказ, по существу, был приговором. У меня не было ни одного шанса остаться в живых при попытке взлететь. Надо было выкатиться из капонира, вырулить на старт, а затем – разбег по-прямой. После отрыва, пока нет высоты и скорости, самолет не может маневрировать и какое-то время также должен лететь прямолинейно. Для немцев всего этого было более чем достаточно, чтобы спокойно и гарантированно расстрелять меня.
Щукарь еще затемно, перед дежурством хорошо прогрел двигатель, поэтому он запустился «с полуоборота», и я, зажав тормоза, двинул ручку управления двигателем вперед до упора. Пропеллер взревел, маскировочные ветки и деревья, пыль и даже щебень из капонира полетели вверх столбом. Теперь мой МиГ был у немцев как на ладони.
Я отпустил тормоза, и бедный МиГ не выкатился, как обычно, а будто выпрыгнул из капонира, и я напрямик, не сворачивая на рулежную дорожку, поперек взлетной полосы начал разбег по целине. Поэтому даже на секунду не мог оторваться от управления самолетом, чтобы оглянуться – где немцы? Но я и так ясно представлял, как они с разворота заходят ко мне сзади и берут в прицел. Я втянул голову в плечи и весь сжался за бронеспинкой, хотя понимал, что ее 9 миллиметров не спасут меня от 20-миллиметровых пушечных снарядов «мессеров». Однако ничего не произошло, и мой МиГ оторвался от земли.
Чтобы быстрее набрать скорость и иметь возможность маневрировать, я не стал, как обычно, брать ручку на себя, но сразу убрал шасси. Только когда скорость увеличилась, я плавно пошел в набор высоты и смог оглянуться – 109-е по-прежнему кружили над аэродромом. Испытывая огромное чувство облегчения и не спуская глаз с «мессеров», я сравнялся с ними по высоте. Их двигатели задымили – значит, немцы дали полный газ, развернулись и пошли на меня в атаку.
Минут через сорок в ходе последовавшей схватки у них, видимо, стало кончаться горючее, они вышли из боя и скрылись. Приземлившись, я зарулил на стоянку и с трудом, с помощью Щукаря вылез из кабины. Гимнастерка на мне была мокрой от пота.
Почему немцы не расстреляли меня во время взлета, объяснил вымпел, сброшенный ими перед уходом. В нем была записка о том, что на следующий день они вновь вызывают нас на поединок, и не будут атаковать на взлете.
Рассказывая эту историю, Урвачёв добавлял, что после первого боя сделал вывод, которому следовал всю войну:
– Буду крутиться – останусь в живых.
Он уточнял, что это не известная пошлость: «Хочешь жить – умей вертеться», а необходимость непрерывного маневрирования в воздушном бою, чтобы выйти из-под удара противника, не дать ему взять тебя в прицел и самому занять выгодную позицию для атаки. Эта история имела продолжение. На следующий день Урвачёв уже в паре с еще одним летчиком сидел в готовности № 1, а Шокун накануне договорился с командиром полка И-16-х, который стоял на соседнем аэродроме, что, когда немцы прилетят и будут связаны боем, появится звено этого полка и решит исход боя в нашу пользу. «Мессеры» в назначенное время появились над аэродромом, и пара МиГов взлетели к ним навстречу:
«15.08.41. МиГ-3. Воздушный бой, 1 час 33 минуты».