– Ба-а, – тихо и не по-детски вздохнул он. – Дай двадцать копеек. Просто так. Поносить. Я потом отдам.
Непонятно отчего, но баба Даша вдруг зарыдала, прижала внука к своему большому тёплому животу и стала покрывать непричёсанные детские кудри яростными поцелуями:
– Сонечко моё, какие ж сволочи твои родители! Шоб они сгорели, безбожники! Шоб глаза ихние лопнули от кина!..
Когда список проклятий был исчерпан, женщина повернула внука спиной к себе, заправила рубашечку в штанишки и, задумавшись, прищурила взгляд:
– Хорошо, солоденький, я дам тебе… я дам тебе рубль, только ты сейчас пойдёшь со мной в одно место и никому никогда об этом не расскажешь.
– Даже маме? – с ужасом прошептал Лёвушка, которого потрясла обещанная сумма.
– Даже маме! – решительно приказала бабушка.
– А если меня будут искать? Папа сказал, что убьёт, если я выйду за калитку.
– Шоб твоего папу молния убила, цю заразу прокуренную! Нехай только пальцем тронет! А станут искать – славно! Пускай волнуются. Пускай мучаются. Это им полезно! – злорадно припевала бабушка и, достав из шкатулки крестик, быстро нацепила на шею и спрятала под кофтой. – Я заступлюсь!
Уже во дворе, крепко держа внука за руку, она суровым взглядом полководца оглядела спящий двор и зачем-то показала в окошко бабушке Розе кукиш.
На улице Лёвушка едва успевал за размашистым шагом бабушки, сердце его трепетало от тревожного ожидания несметного богатства в виде целого рубля и родительской выволочки за самовольную отлучку. Конечно, ради рубля можно перетерпеть отцовский ремень, и бабушка вроде обещала заступиться, но думать о том, что произойдёт, уже было некогда, потому что через три улицы путешествие закончилось у порога большого каменного здания с золочёными крестами на луковичных башнях.
Сердце мальчика ухнуло и спряталось в глубинах живота. Он никогда не был в церкви, боялся даже думать о том, чтобы войти внутрь, потому что знал: в этом доме живёт Бог, который всё видит, слышит и наказывает маленьких детей не только за плохие поступки, но, как говорили шёпотом взрослые, даже за дурные мысли. А таких мыслей у него за день накапливалось много.
Лёвушка притормозил сандаликами, но бабушка уже втянула его за собой в высокую залу, где на стенах висело множество шоколадных досок в золочёных рамах. От испуга он чуточку уписался и крепко сжал бабушкину руку, чтобы унять леденящую дрожь.
В церкви пахло чем-то сладким и терпким, с высоких каменных балконов падал мягкий печальный хор, а над всеми старушками в чистых застиранных платочках летал баритон бородатого человека в золотом одеянии, и на последнем излёте певучей фразы эти старушки, как по команде, крестились, и огни свечей гнулись от невидимых порывов ветерка. И бабушка Даша крестилась свободной рукой, а когда не крестилась, то ласково поглаживала голову внука, вроде успокаивала, прогоняла страх. Но всё равно Лёвушке было страшно, и он был безумно рад, когда они вышли из церкви на залитую солнцем площадь. Облегчение было сильным и полным, как и полгода назад, когда они вот так же вышли из поликлиники, куда мама водила его делать прививку от оспы.
– Тебе понравилось? – спросила бабушка. Лёвушка кивнул, потом спросил:
– А бородатый дядя – это Бог?
– Нет, сонечко, это священник. Он служит Богу и читает молитвы.
– А где Бог? Ты же говорила, что в этом доме живёт Бог?
– Да, Бог живёт в церкви, это его дом, но люди не бачать его.
– А почему?
– Потому что он огромный, на всё небо, и яркий как солнце, и люди могут ослепнуть, ежели поглядят на него.
– А он нас видит?
– Он нас видит.
– А почему он прячется от людей?
– Он не ховается, – обиженно сказала бабушка, явно не готовая к подобным диспутам. – Он… он повсюду! Ему повсюду надо успеть и в нашем городе, и в заморских государствах тоже.
– И в Америке?
Бабушка насупилась, зашагала ещё быстрее, но внук решил повторить свой вопрос:
– Он и в Америке живёт?
– Не, они ему не нравятся. Они… агрессивные! – с трудом выговорила бабушка, вспомнив что-то из услышанного по радио. – Ну хватит. О Боге надо только думать – и меньше балакать.
Удивительно, но Лёвушка даже забыл об обещанной награде, увиденное и услышанное он пытался привести в соответствие со своим представлением о мироздании, очерченном до этого дня маленьким двориком и десятком постылых лиц, поэтому, когда за двадцать шагов до калитки их деревянного замка бабушка, оглянувшись, засунула руку за пазуху и достала оттуда новенький хрустящий рубль, он был ошарашен.
– На, только никому не болтай! А коли спросят, скажешь, шо мы ходили до магазина, за хлебом.
Лёвушка не верил своему счастью. Он так и шагнул во двор, крепко сжимая в кармане кулак с хрустящей купюрой. Неведомое чувство разрывало его надвое, он хотел хвастливо кричать, что является обладателем целого состояния, но боялся, что бабушка Даша рассердится и в следующее воскресенье не возьмёт его в церковь, а значит – не даст рубль. А ещё он не хотел разбивать новенькую бумажку на никелевые и медные монетки, которые отныне представлялись ему дешёвым капиталом, ведь если купить мороженое, то на сдачу дадут монетки, а их можно потерять, Витька их может стырить, неспроста взрослые говорят, что ему прямая дорога в бандиты.
Полдня мальчик страдал от нераскрытости своей тайны, страдал так, что заболели живот и голова. Впрочем, родители его не искали, и в этом он увидел хороший знак. Лишь через час, когда они вернулись с бабушкой Дашей из церкви, отец в грязной майке и длинных сатиновых трусах выполз во двор, закурил папиросу и присел к деревянному столу, на котором ежевечерне устраивались доминошные турниры той части родни, что ещё как-то общалась между собой. Заметив сына, отец равнодушно зевнул:
– Завтракал? – и, не дождавшись ответа, кивнул в сторону полуслепых окошек первого этажа. – К бабкам иди – накормят. Мать ещё спит.
Лёвушка кивнул головой и, хотя есть не хотелось, даже мороженого, которым Витька вызывающе дразнил его из-за кустов сирени, – посмотрел на окошко комнаты бабушки Розы. Интересно, видела ли она дулю, которую скрутила ей баба Даша? Наверное, не видела, потому что вон как улыбается, подзывает внука пальчиком.
Отцу, конечно, не расскажешь про рубль – отнимет, его по воскресеньям, кроме кино, ещё бокал пива червём точит, а вот бабушка – другое дело.
Мальчик стремительно влетел в комнатку, где попал в такие привычные мягкие руки.
– Майн хаис, майн арц, майн эйникел таир, ой ло мир зан фар дир![1] – запричитала бабушка Роза и, вытирая передником нечаянную сопельку, как всегда, спросила: – Ты давно встал? А изверги твои спят? – и, выглянув в окошко, торжествующе усмехнулась. – Конечно, этот хозер, твой папочка, уже курит свою папиросочку, а моя дочечка, чтоб у неё руки отсохли, спит вместо того, чтобы покормить ребёнка. Даже кошка ухаживает за своим котёночком, а эта зараза, кроме кино, знать ничего не хочет! Губы накрасит – и в кино, а хозер – за ней. Чтоб им пусто было! Сейчас бабушка Роза покормит своего мальчика, у бабушки Розы есть блинчики вкусные, компотик.
– Я уже пил компотик, – сообщил Лёвушка и тут же прикусил язычок.
При слове «компотик» губы женщины сжались в тоненькую ниточку, и голосом сталинского следователя она спросила:
– И кто же тебе дал ком-по-тик?!
– Бабушка Даша, – скривил губы Лёва – и слёзы стремительно повисли на его пушистых ресницах.
– Я же тебя просила, майн хаис, чтобы ты не ходил к этой ведьме! Разве тебе не нравится мой компотик?
– Нравится.
– Ну и пей у меня. Бабушка Роза жизни не пожалеет за тебя. Я умру за тебя, радость моя! – И слёзы потекли по её румяным щекам. – Вейз мир[2], что они делают с ребёнком! Она подманывает его компотом, она хочет, чтобы он вырос гоем[3], как её сынок. А чтоб тебе уже было!..
Лёвушка огорчённо шмыгал носом. Ему не нравилось, когда одна бабушка ругала и проклинала другую, потому что любил он их одинаково. Правда, сегодня он чуточку больше любил бабушку Дашу, поэтому ругательства в её сторону были особенно несправедливы и неприятны.
– На, ешь блинчики, мой золотой, кушай!.. – И, дождавшись, пока Лёвушка отправит в рот первый блин, погрозила пальцем. – Ты с Витькой не играйся. Вылитый ганеф![4] Я знаю, что он тебе даёт лизнуть мороженое, думаешь, я в окно не видела? Не бойся, бабушка Роза никому не скажет. Вот гланды вырежем, я куплю тебе две порции мороженого. – И, посмотрев в окошко на курящего зятя, яростно тряхнула кудряшками, торчавшими из-под косынки. – Гланды! Эти сволочи не подумают, что у ребёнка гланды. Чтоб у них гланды выросли на лопатках! Ребёнок хочет мороженого, так им наплевать. И что ты делал, мой сладкий? – Она вытерла губы внука передником. – Игрался?
– Да, – едва не подавился блинчиком Лёвушка.
– За сараями? Я выходила во двор, но не видела тебя.
– Да…
– Что – да? За сараями? А зачем? Там много гвоздей, ты поцарапаешь ножку, потом будет заражение, а от заражения можно умереть. Зачем ты не слушаешь бабушку? Ты хочешь умереть?
– Я… я не был за сараем, – тихо прошептал Лёвушка.
– А где ты был? – в голосе бабушки вновь появились энкавэдистские нотки. – Ну?
– Я… я… не скажу тебе! – грубо выпалил внук.
– Не скажешь? – бабушкины очки сползли на губы. – Почему?
– Потому! Потому!
– Нет, ты мне должен сказать!.. Ой, вейз мир! – схватилась за сердце женщина, осенённая догадкой. – Ты… ты сам ходил… на улицу?!
– Ходил. И не сам.
– А с кем? С кем? С этим ганефом Витькой?!
– Нет, не с ним! – упрямо елозил блином по тарелке внук.
– А с кем?!
– Не скажу. Ты не умеешь хранить секреты.
– Умею, умею, мой хороший, скажи бабушке, я не буду ругать и никому не скажу. Что это за секрет?