– Эсфирь звали мою маму.
– Ну так шо ж?
– А Галь у нас в роду не было.
– Так будет!
– Но Галя – не еврейское имя.
– Ой, Роза Соломоновна, хто тебе сказал, шо ця дытына – иврейка?
– А кто ж она, по-вашему? – гордо поджала губы собеседница.
Бабушка Даша, почесав иссечённый морщинами подбородок, задумалась. Не то чтобы не хотелось обидеть родственницу – на это ей было начхать, но действительно, а кто же по национальности будет очередная внучка, если родители были представителями разных народов? Поразмышляв, бабушка Даша отрезала:
– Хто-хто! Советська дытына! По имени Галя!
Через неделю обе бабушки сидели во дворе и качали коляску. Руки их крепко сжимали никелированную ручку, они толкали коляску вперед-назад, и ни одна из них не отнимала руку ни на секунду, словно боялась отдать преимущество сопернице. Справедливости ради стоит отметить, что коляску они купили вскладчину, поровну, копеечка к копеечке, и поэтому коляску и то, что в ней сопело и чмокало, они считали своей неделимой собственностью.
То, что неясно тревожило Лёвушку в эти последние недели, то, чего он боялся, обрушилось, придавив своей тяжестью, как внезапный грозовой ливень прибивает кусты у забора.
Солнечным днём мальчик кружил возле бабушек, чутко прислушиваясь к их разговорам, и вдруг – во двор вышел папа. Он даже не вышел, а вылетел, как Чапаев, застигнутый врасплох белогвардейцами, – в одном исподнем, только вместо сабли и маузера родитель в одной руке вертел ремень, а в другой… в другой – он сжимал пять спичечных коробков.
Подлетев к лавке, папа надрывно закричал:
– Что это? Я тебя спрашиваю: что это?!
– Деньги, – прошептал Лёвушка, проваливаясь в бездну.
– Я вижу, что деньги! Где ты взял? Украл?!
– Нет…
– Где?! – Ремень со свистом взлетел над папиной головой.
– Нашёл…
– Где?!!
– Это мне бабушки давали, – скривил губы мальчик, и слёзы поползли по щекам.
– Что?! Они тебе дали сорок три рубля? Розалия Соломоновна? Мама?!
Бабушки очумело закивали головами и уставились друг на дружку, не понимая, какое отношение к сбережениям внука имеет та, что сидит рядышком на скамейке.
– Да, – сказала Роза Соломоновна, поднимая градус своего достоинства. – Я давала ему деньги, чтобы он не ходил с ней в церковь, а ходил со мной в синагогу.
– Шо?! – всплеснула руками Дарья Ивановна. – Я ж давала ему гроши, щоб ходил только со мной, а у неё не брал!
Бабушки скрестили клинки взглядов, а затем вонзили их в лицо внука.
– Ах ты ж, зараза! Нехристь! Иуда!
– Вейз мир! Кого я имею! Кого я имею на старости лет!
Папа ничего не понял из причитаний старух, но ему достаточно было их обоюдного огорчения, чтобы ремень со свистом полоснул сына по заднице. Лёвушка взревел, окна распахнулись – и первые зрители дворового скандала удобно облокотились на подоконники, ожидая продолжения.
– Ах ты шпион! – кричал папа, пытаясь достать ремнём уворачивающегося сына. – Бандит! Враг народа!
– Так его! Так! – вдруг вырвалось у бабушки Даши, и, самое странное, – бабушка Роза не только не возразила ей, но ещё горестно поддакивала обиженным подбородком.
Этого Лёвушка стерпеть не мог. Взлетев по веткам на верхушку высоченного тополя, размазывая сопли пополам со слезами, он закричал:
– А Бога нет! Да здравствует товарищ Сталин и Октябрьская революция!
Наказание усугубилось «конфискацией имущества», и, хотя на отнятые у него деньги ему купили новые ботинки, мальчик не хотел даже смотреть на них, не то что носить. Бабушки с ним не разговаривали и даже варенье присылали через маму. Они теперь души не чаяли друг в дружке и целыми днями просиживали скамейку и о чём-то шептались, но больше всего Лёву огорчало, что они перестали брать его с собой, не замечали его тоскливые взгляды, которыми он провожал их по пятницам и воскресеньям, и откуда им было знать, что внук думает вовсе не о деньгах, а о своих придуманных дедушках, по которым очень соскучился.
Через несколько месяцев обиды зарубцевались, и жизнь покатилась по своей ухабистой колее, оставив позади огорчения и обиды. Лёвушка пошёл в школу, сестричка, которую в порядке компромисса назвали Евой (наверное, по причине того, что у жены Адама вовсе не было никакой национальности), начала разговаривать, бабушки опять поссорились из-за какого-то пустяка, и опять между ними вспыхнула война за обладание внуками, правда, не такая жестокая, как прежде, ведь если одна успевала увести с поля боя Еву, то второй доставался Лёвушка.
Ему уже разрешали ходить на улицу без взрослых, тем более что в школу-то он ходил сам, и однажды мальчик побежал к синагоге, но на двери висел большой замок. Лёвушка не знал, что синагогу закрыли власти, посчитав её рассадником вредных идей, он решил, что раввину надоело ждать, когда его призовут занять своё место в их семье, он обиделся и уехал. Глотая слезы, мальчик помчался к церкви, долго ждал у дверей, не решаясь войти. Людей в тот день в церкви было мало, и, немножко устав, он всё-таки осмелился заглянуть в приоткрытые двери храма. На том месте, где всегда стоял его дедушка, стоял совсем другой человек, тоже в рясе, но моложе. Увидев мальчика, который кого-то высматривал в тёмных углах храма, священник поманил его пальцем.
– Заблудился?
– Н-нет, – дрогнувшим голосом ответил Лёва. – Я… я дедушку ищу. Такой высокий, седой. В такой же одежде, как у вас…
– Его уже нет, – тихо ответил священник и забормотал какую-то молитву.
Мир в этот день рухнул, и Лёва теперь не знал, как ему жить дальше.
Следующими примечательными этапами в жизни были первая двойка, первая вырванная страница из дневника, первая сигарета, выкуренная в школьном туалете, первый вызов родителей к директору, первая влюблённость в пятом классе, когда он отрезал предмету обожания полкосы, первый глоток вина на выпускном вечере. Бабушки уже не тискали его, не покрывали лицо внука обильными поцелуями (всё-таки он теперь вырос и стал на голову выше их), но по-прежнему кормили вареньем, монотонно читали наставления и тихонечко гордились им, полагая, что мальчик пошёл в дедушек, которые, как известно, пропали без вести. Лёва иногда вспоминал дедушек, и каждый раз щемило сердце, а потом их лица растворились в его сознании, как и многое, что было связано с детством.
После школы он пошёл работать на завод, а когда принёс свою первую получку, мама почему-то заплакала, а отец суетливо достал из буфета чекушку, налил две стопки и, смущённо откашлявшись, сказал:
– Ну, давай, по маленькой. На почин, значит.
Осенью его призвали в армию, во флот. Мама огорчилась, потому что во флоте надо было служить на один год больше, но Лёвушка был рад, что во флот, ведь он никогда не видел моря. На курорты они по причине своей бедности не ездили, большую воду он видел только в кино, а тут – пожалуйста, даром смотри на это море – и делай с ним, что хочешь.
Служил он на подводной лодке, служил нормально, без поощрений, но и без наказаний, только всегда хотелось кушать, а в море никаких магазинов и ларьков не было. На третьем году службы он получил письмо от родителей, в котором кратко сообщалось, что умерла бабушка Розалия Соломоновна. Умерла тихо, никого не мучила, правда, недолго болела перед смертью. Комнату её забили досками, это будет для Евы, когда она вырастет и выйдет замуж, а в остальном – всё по-прежнему. Соседи, как известно, порядочные сволочи, хоть и родня, никто не хочет красить забор к праздникам, тётя Аня завела злющую собаку, которая укусила папу, который в ответ набил морду дяде Алику, за то, что тот сказал собаке «фас», а в остальном – всё как обычно, ждут его домой.
Прочитав письмо, Лёвушка хотел заплакать. Но не мог. Он понимал, что никак не успел бы на похороны бабушки Розы, ведь когда она умерла, их подводная лодка шпионила за американским авианосцем, и письмо пролежало на базе флота три месяца. Но человек умирает не тогда, когда умирает, а когда об этом узнают его близкие. Никто не умирает сам по себе. И всё-таки не мог он оплакать её. Не получалось. Да и люди были вокруг, на подводной лодке места мало, и ему оставалось только вспоминать её ласковые руки, пытливый взгляд и по-прежнему чувствовать огромный океан её любви, в котором ему было так уютно и хорошо. Даже сейчас.
Объявили демобилизацию, и Лёвушка поехал через всю страну домой. Многие девушки в поезде засматривались на его красивую форму, да и сам он был парень хоть куда, но старший матрос не замечал девушек, всю дорогу он смотрел в окно, подложив под голову деревянный чемоданчик, в котором лежала большая океанская раковина для сестры, десять коробок «Казбека» для отца, пуховый платок для мамы и тёплый халат для бабушки Даши. И ещё в чемодане лежали письма и дембельский альбом с фотографиями в разрисованных голубями рамочках.
Родной двор оказался на удивление маленьким, словно здесь жили гномы. Покосившиеся скворечни вторых этажей, похожие на пряничные домики, казалось, притащили из сказок братьев Гримм. Дома, оказывается, с возрастом усыхают, как люди, на их стенах появляются морщины-трещины, а может, отвык он, забыл, вырос, да и сумерки мешали хорошенько всё разглядеть. Лёвушка приехал вечером, но никому не сообщил о своём приезде. Окна в доме были мертвы, лишь в окошке бабушки Даши слабо светилась то ли керосиновая лампа, то ли свеча. Присев на скамейку, он долго курил. А потом постучался в дверь.
Ему никто не ответил. Дверь была не заперта, и он – вошёл. Бабушка Даша лежала на тахте, прикрывшись старым полушубком. Увидев внука, она слабо улыбнулась:
– А я знала, что ты сегодня приедешь. Сон видела.
На столе он увидел большую вазу, в которой искрились рубиновые огоньки его любимого варенья, рядом лежала серебряная ложечка и чистая салфетка, расшитая красными петушками. Злосчастный ком вновь закупорил горло, он проглотил его, нагнулся, поцеловал бабушку в лоб:
– Что, нет света?
– Есть. Я свечу нарочно зажгла. Сегодня год, как Роза умерла.