И только теперь Лёвушка заплакал. Совсем как мальчишка, он опустился на колени перед диваном и спрятал лицо в таком родном, уютном животе, и рыдал горько и громко, как когда-то в детстве, и никак не мог выплакать боль, копившуюся целый год. А женщина гладила его тонкий ёжик солёных, как водоросли, волос, и шептала:
– Поплачь, дытына, поплачь, она так тебя любила.
Утром не было команды «подъём», но он всё равно проснулся рано. На столе стояла грязная посуда – свидетельство бурной ночной встречи. Родители и сестра ещё спали, и Лёва вышел во двор.
Курить натощак было вредно, но он уже успел пообещать себе, что лет через пять курить по утрам не будет. Сейчас можно. Пока ты молод, силён, пока у тебя хороший аппетит и сильные руки, пока перед тобой открыт весь мир, можно всё. Кто-то неслышно присел рядом, глухо буркнул: «Привет», – и он увидел Витьку.
– Привет! – он крепко пожал руку троюродному брату, заметив, что вся она в наколках, изображавших русалок и хищных птиц. Кривая строка бежала от локтя до запястья: «Не забуду мать родную». Родители ещё ночью успели сказать, что Витька неделя, как вернулся из тюрьмы, куда ему определила дорогу дворовая молва ещё с детства. Наверное, он сходил туда только затем, чтобы успокоить общественное мнение, а вообще-то ничего страшного и уголовного в нём не было. Ну, грабанул ларёк – с кем по молодости не случалось.
– Ну, как ты? – хрипло спросил дружок, молча отняв у него недокуренную сигарету. – В морфлоте кантовался?
– Да. На подводной лодке.
– Ого! А я два года на нарах вшей давил.
– Знаю.
– Хорошо, что знаешь, меньше рассказывать. Ты как насчёт пивка?
– Сходим, только мне сперва на кладбище. Извини.
– А-а, – понимающе кивнул Витька. – Тоже надо. Она когда умерла, то в руках твою фотку держала.
– Не надо о ней…
– Я чего? Я – так. Хочешь, пойду с тобой? А потом пивка в парке качнём.
– Ладно, пошли.
На кладбище он долго искал могилу, спрятавшуюся под ивовым водопадом над соседними памятниками. Нашёл случайно, хотя родные и растолковали, где искать. Наверное, волновался. На кладбище он был впервые в жизни, как тут не растеряться, да ещё эти странные мысли, что под каждым камнем лежит человек… Бабушка Роза на фотографии, перенесённой на фаянсовую тарелочку, выглядела грустной и доброй. Она смотрела прямо на него. Лёвушка присел на корточки, хотел молча поговорить с ней, но не мог: то ли Витька мешал, то ли нужные слова испарились. Пока курил, решил, что поставит ей памятник. Красивый, большой, а ещё на гранитном камне выбьет имя и фамилию дедушки, который пропал на войне. Родители по-прежнему жили бедновато, и памятник им не поднять.
На выходе из кладбища Витька сорвал с ворот какой-то листок и, усмехнувшись, протянул другу:
– Заработать хочешь?
Лёвушка прочитал объявление:
«Синагоге для выпечки мацы требуется пекарь. Зарплата очень. Неевреев просят не беспокоиться».
Чуть ниже был написан адрес синагоги.
Лёвушка, сложив объявление, засунул его в карман и облегченно вздохнул:
– Ну, где твоё пиво?
На следующий день он стоял перед дверью синагоги и что было сил стучал в толстую, почерневшую дверь с растрескавшейся резьбой. Через некоторое время её открыл сгорбленный старик в чёрной тюбетейке на плешивой голове.
– Ша-ша, зачем так стучать? Здесь глухих нет!
– Так я уже десять минут как стучу, – виновато объяснил Лёва.
– Горит у них всё, – пробормотал старик. – Кого тебе надо?
– Я по объявлению. – Лёва протянул ему клочок бумаги.
Старик посмотрел на объявление, затем – на Лёву, но дальше порога не пустил, а повернул голову в тёмную утробу помещения и визгливо крикнул:
– Ребе! Реб Лейзер! Это к вам!
Лёвушка сразу узнал раввина, но как же он постарел! Пепельного цвета волосы комьями торчали из-под ермолки, падали на изрытое морщинами лицо, и если бы не глаза – некогда весёлые и лукавые, а сейчас чуточку погасшие, настороженные, – он бы его не узнал. Узнал по глазам, в которых осталась печаль, которую он хорошо запомнил. Печаль человека, который уже ничего не ждёт от этой жизни и ничего от неё не требует.
– Вы ко мне? – тихо спросил священнослужитель.
– Да, я по объявлению, – почему-то заикнулся бывший матрос. – Я слышал, что вам нужен пекарь, чтобы печь мацу.
Раввин пожевал губами, осмотрел Лёву с ног до головы и так же негромко спросил:
– А ты умеешь печь мацу?
– Нет, но я знаю… Я на флоте коком был…
– Кем?
– Поваром! Я знаю, что надо взять муку, воду, – Лёвушка лихорадочно вспоминал, что писалось о маце в старой книге, которую он взял из комнаты бабушки Розы. – Я уже ел вашу мацу! – внезапно вспомнил он. – В детстве меня бабушка к вам водила. И вас я знаю.
– Какая Роза? – насторожился раввин. – Шимкович?
– Нет. – Лёвушка назвал свой адрес. Взгляд раввина потеплел.
– Так ты наш?
– Д-да. Бабушка часто ходила к вам и меня с собой брала.
– И родители твои тоже евреи? – полюбопытствовал старик. – Что-то я тебя не припоминаю.
– Д-да, – не совсем уверенно произнес Лёв ушка.
– А паспорт у тебя есть?
– Нет. Я только демобилизовался. Вчера домой приехал.
– Хорошо. А где ты живёшь?
– Тут, недалеко. – Лёвушка назвал адрес. – Я же говорил вам.
Старик ещё раз неспешно оглядел его с ног до макушки и негромко произнес:
– Хорошо, тебе сообщат. Через три дня.
Прошло три дня. Лёва помог отцу перебить расшатавшиеся ступеньки лестницы, смеясь, они приколотили половицу, под которой он прятал свой скарб, наконец, чтобы отвлечься и не ударить в грязь лицом, испёк дома мацу. С пятой попытки ему это почти удалось. Корж получился твёрдым и относительно светлым. Он надкусил его, пожевал, вспоминая, такой ли вкус был у мацы, которой его потчевала бабушка Роза. Не вспомнил. То ли губы забыли, то ли ещё что-то.
Прошёл четвёртый день, но никто ничего не сообщал. На пятый день он рисовал памятник, который поставит бабушке, пытаясь подсчитать, сколько понадобится денег. Он нарисовал семь памятников, денег требовалось немного, если учесть, что он его будет ставить сам, в крайнем случае, отец с Витькой помогут. Конечно, вопрос в ограде, железная ограда потянет на приличную сумму, но это потом. Не всё сразу.
На шестой день Лёва не выдержал и с самого утра направился к невысокому каменному зданию, вросшему по колено в асфальт. Дверь ему открыл всё тот же старик и, ничего не спрашивая, крикнул в темноту помещения:
– Лейзер, опять этот «гой» пришёл! Выгнать?
Оттесняя служку, на порог вышел сам ребе.
Сжав кулачком бороду, он укоризненно покачал головой, распевая, как молитву:
– Ой, молодой человек, вы таки аферист! Кто вам сказал, что так просто стать евреем? Почему вы решили, что сможете обмануть меня?
– Я не хотел обманывать, – ледышки слов вылетали тяжело, как на допросе, – моя бабушка…
– Не трогайте бабушку, она здесь не участвует. Скажите лучше, кто такой ваш папа? Или не говорите, потому что вам нечего сказать. Потому что я всё знаю, кто ваш папа и ваша семейка вообще!
– Я хотел поставить бабушке памятник, – с обидой пробормотал Лёвушка. – У меня нет денег, а вы написали, что пекарь у вас получает большие деньги. И вы ничего такого про еврейское не спрашивали.
Сторож хотел заслонить своим тщедушным телом раввина, вытолкать матросика на улицу, но раввин придержал его порыв и кивнул Лёвушке:
– А ну-ка, пойдём со мной!
Он завёл Лёвушку в большую залу, знакомую ещё с детства. И шторы были те же, и тот же резной шкаф, куда запирали свитки Торы, и отполированные скамейки, только все вещи стали старше, словно они имели особенность стариться с людьми.
– Садись! – раввин указал Лёвушке на стул возле кафедры и нахлобучил ему на голову чёрную ермолку. – Здесь нельзя ходить непокрытым.
– Я знаю, – негромко произнёс Лёвушка и поправил ермолку, чтобы не упала.
– Он знает! – вздохнул раввин. – Все всё знают и ничего не делают со своими знаниями. Они всё знают, как жить, но жить не умеют. Ну, рассказывай.
– Что рассказать?
– Про бабушку, про памятник, про мацу, наконец. Ты действительно знаешь, как её надо делать?
– Теоретически, – не осмелился солгать посетитель.
– Понятно. Послушай, как тебя зовут?
– Лёва.
– Хм, Лёва! Так вот, Лёва, что я тебе скажу. То, что ты любишь бабушку и хочешь поставить ей памятник, говорит в твою пользу. Значит, человек ты хороший, хотя и нахальный. Но поскольку ты не совсем еврей, то есть не полностью, я не могу поставить тебя работать в пекарне. Не потому что я не хочу. Такой закон. Ему тысячи лет, и это такой закон, который писал не человек. То, что пишут люди, можно, за редким исключением, извиняюсь за выражение, порвать и повесить в одном месте, а то, что написано не человеком, а ты сам понимаешь кем, нельзя нарушать. Ты меня понимаешь?
Лёва озадаченно почесал затылок:
– Как это… не человек писал? А кто?
Раввин с минуту молча смотрел в удивлённые глаза парня, затем грустно выдохнул:
– М-да…
Посетитель заёрзал на скамье и обиженно буркнул:
– Разве я виноват, что я не совсем еврей?
– А я виноват, что родился евреем?
– Нет, – вырвалось у Лёвы.
Священнослужитель беззвучно рассмеялся и даже помотал головой, чтобы отогнать неуместное в данную минуту веселье.
– Ну и хорошо. Так не обижайся. Устроишься на работу, если надо, я тебе помогу, как смогу, заработаешь и, даст Бог, поставишь бабушке памятник.
– Скажите, товарищ раввин, – заикнулся от волнения Лёва, сбитый с толку радушным тоном собеседника. – А что надо сделать, чтобы стать евреем?
Ребе с удивлением смотрел на него из-под толстой оправы очков с не менее толстыми линзами.
– Зачем тебе становиться евреем? Поверь мне, это головная боль.
– Почему?
– Видишь ли, когда ещё стоял Иерусалимский храм, был у нас такой обычай. Перед праздником Пасхи мы брали козла, украшали его лентами, цветами и с музыкой выгоняли в пустыню. Люди веселились, пели, танцевали, а испуганное животное убегало в пустыню, радуясь, что за ним не гонится мясник с ножом. Это была наша жертва Богу.