Затем где-то вдалеке ритмично и глухо забил барабан. С левой стороны раздались призывные звуки шофара, справа полилось жалобное пение кларнета, сверху посыпалось отвратительное лязганье цимбал, а снизу донеслись душераздирающие крики и стоны.
Димон-А зажал уши ладонями, но какофония не только не исчезла, но стала ещё громче. Ничего не соображая, он захлопал глазами.
Неожиданно весь этот аудио-террор резко оборвался. Но наступившая тишина оказалась лишь короткой передышкой перед чередой новых, теперь уже зрительных галлюцинаций.
19. Лыбедь
Майя и Жива, между тем, свернули к насыпной, утрамбованной щебнем дороге, ведущей к гаражному кооперативу «Лыбедь». Чуть далее над ржавыми крышами гаражей нависали автомобильные эстакады. Оттуда доносился неимоверный гул. И тем невероятнее было услышать совсем рядом тихое журчание воды.
— Что это? — удивилась Майя.
— Сейчас увидишь, — пообещала ей Жива.
Спустившись ниже по насыпи, Майя заметила в лощине огромный трёхстворчатый бетонный коллектор. Из него по средней створке вытекала неспешно маленькая речка, больше похожая на широкий ручей.
— Это что, Лыбедь? — округлились глаза Майи.
Жива кивнула ей.
— Вы не поверите, — рассказывал здесь гид экскурсантам всего лишь пятнадцать минут назад, — но ручей этот был когда-то знаменитой речкой, названной так в честь Лыбеди — легендарной сестры трёх братьев-основателей местечка Киева. Именно здесь она, запрятанная под землю и закованная в бетонные берега на всём своём протяжении, неожиданно вырывается на волю. Это единственный участок, где на протяжении полукилометра она протекает в своём естественном русле. Место это даже получило от мэрии охранную грамоту как памятник природы «Древнее устье реки Лыбедь».
В первый момент экскурсантам здесь так понравилось, что они старались не обращать внимания на старые автомобильные шины, торчащие из воды, и мусор, живописно повисший на ветвях деревьев.
Пластиковые кульки и тряпки висели чуть ли не в метре над водой. После сильных ливней вода здесь поднималась на метр и выше. Видимо, гаражи здесь не раз затапливало, поэтому левый берег Лыбеди и был укреплён насыпным грунтом, в результате чего дорога стала пролегать чуть ли не вровень с крышами гаражей.
— Как же всё течёт и меняется в этом мире! — покачивая головой, искренне сокрушался гид. — Некогда полноводная, глубокая, с широким устьем, куда заходили из Днепра торговые ладьи, а рыбаки ловили во множестве разнообразную рыбу, река эта превратилась в наше время в сточную канаву, а живописные берега её в мусорную свалку.
Былинные берега теперь состоят, как видите, исключительно из строительных и бытовых отходов, из бутылок, тряпья, консервных банок и прочего хлама, свозимого сюда годами, а зажатое между Лысой горой и насыпной дорогой русло реки напоминает сейчас грязную, зловонную канаву.[10]
И всё же, несмотря на захламленность, эта летописная местность до сих пор представляет собой некий природный оазис посреди урбанизированного пейзажа с гаражами, железнодорожными путями и бетонными эстакадами.
Благодаря статусу «памятника природы» здесь сохранилась ещё уединённая сельская идиллия с поющими птичками и журчащей водой.
Пройдя под высоковольтной вышкой линии электропередач, двоюродные сёстры спустились к реке. Вековые вётлы склоняли тут ветви до самой воды. Деревья достигали такой толщины, что Майя и Жива даже при желании не смогли бы вдвоём обхватить их руками.
Здесь, в низине было довольно тихо, если не принимать во внимание удалённый гул автотрассы. Правда, тишина эта была какая-то странная, жуткая. Здесь явно ощущалась близость Лысой горы, которая вздымалась напротив.
На противоположном берегу почему-то валялось много мёртвых деревьев — чёрных, покосившихся, с изломанными стволами, и во всём этом мрачном угрюмом пейзаже чувствовалась некая потерянность и заброшенность.
Живе показалось вдруг, что она видит девочку в белом платье. Та печально сидела на сером камушке, грустно зажав колени руками, будто Алёнушка с известной картины Васнецова, и, пригорюнившись, глядела в тёмную воду.
— Зоя! — позвала её Жива.
— Где она? — обрадовалась Майя, — где ты видишь её?
Девочка в белом платье вдруг исчезла, как будто её и не было.
— Показалось, — вздохнула Жива.
— Зоя! — крикнула ещё раз Майя, но ответа не последовало.
Лишь две серые утки, вспугнутые криком, взлетели от воды.
Двоюродные сёстры вновь поднялись на насыпную дорогу и пошли вдоль реки, глядя на тёмную, закрывающую полнеба Лысую гору.
— Она ведь жила именно здесь, на этой горе, — кивнула Жива. — Кто? — спросила Майя.
— Лыбедь, — ответила Жива и тут же поправилась, — княжна Лыбедь. Она жила здесь в уединении, в отличие от своих братьев, живущих в центре Киева. И до самой смерти оставалась старой девой. Видимо, поэтому гору эту и назвали Девич-горой.
— Почему же она осталась старой девой?
— Считала, видно, что никто не достоин её руки и сердца.
И хотя к ней сватались десятки женихов, она всем отказывала.
— Слишком гордая была? — усмехнулась Майя.
— Скорее переборчивая, — ответила Жива. — А когда постарела, то сама уже была никому не нужна. Сидела тут на горе, и с горя плакала, пока из слёз её не образовалась эта река.
— Да, поучительно.
Что-то невидимое за кустами вдруг вспорхнуло от реки, оказавшись большой белой птицей. От неожиданности девушки вздрогнули.
— Лебедь? — удивилась Майя. — Откуда здесь лебедь?
— Залетел, видно, случайно, сюда, — пожала плечами Жива, — с днепровских плавней… или с Галерного острова.
Шумно замахав крыльями, белый лебедь поднялся над вековыми вётлами, а затем скрылся за чёрной горой.
Плавное течение Лыбеди на перекате убыстрилось. Перед железнодорожным мостом, за которым начиналась автотрасса, двоюродные сёстры заметили метровую в диаметре железную трубу, выходящую непосредственно из-под толщи горы, перекинутую над рекой и зарытую в землю на другом берегу.
— Не понимаю, что может вытекать из-под горы? — озадачилась Майя.
— Скорей всего, канализация, — ответила ей Жива. — Говорят, внутри горы прорыт целый подземный город. А жителям его ведь надо куда-то девать продукты своей жизнедеятельности.
20. Чёрный козёл
Два молодых человека, подозрительно опустившиеся на четвереньки и зажавшие уши руками, давно уже мозолили глаза милиционерам. Несмотря на то, что до контрольно-пропускного пункта оставалось каких-то сто метров, Димонам всё никак не удавалось преодолеть это расстояние. Подъём в гору давался им с огромным трудом.
Едва успели они прийти в себя после прослушивания умопомрачительной увертюры симфонической поэмы Мусоргского в инструментальной обработке Римского-Корсакова, исполняемой обычно перед началом балета «Ночь на Лысой горе», как тут же, без всякого перехода, грянуло и само представление.
Навстречу им, спускаясь по краю дороги, выбежали на сцену шесть белых коз. Позади них степенно вышагивал огромный чёрный рогатый козёл.
— Чёрт, а чё тут козлы делают? — удивился О'Димон.
— Где ты видишь козлов? — спросил Димон-А.
— А ты их не видишь?
— Это же козы, — усмехнулся Димон-А. — Их местные здесь выпасают.
— Да не козы это, смотри, это — козлы, — дурашливо хихикнул О'Димон.
Димон-А присмотрелся, — и точно! — у всех коз, кроме вымени, присутствовали ещё и мохнатые члены.
— Какие-то странные они, — заметил он. — Ой, не могу! Козлокозы!
При этом он дико заржал, как лошадь, привлекая к себе внимание этих самых коза-козлов. После длительного бездействия на Димонов нашло вдруг безудержное веселье, они совершенно не могли устоять на месте, им непременно хотелось подвигаться, побегать и подурачиться.
Навострив уши и заблеяв а капелло на разные голоса, животные-гермафродиты, возглавляемые чёрным козлом, с настороженным видом прошли мимо них, помахивая острыми рогами и потряхивая кудлатыми бородами.
Через несколько метров они остановились, неожиданно развернулись на месте и зачем-то выстроились в ряд, загородив собой всю дорогу. При этом чёрный козёл оказался в центре.
Необычное поведение парнокопытных андрогинов сильно позабавило студентов-медиков. Поддразнивая их, Димон-А пропел фальцетом:
— Ой-ой-ой…
А О'Димондурашливо, как дива-травести, махнул рукой:
— Это ещё что! Вот скоро начнутся визуалы.
— Визуалы? Вау! — обрадовался Димон-А. — Тогда эти козлокозы точно сейчас превратятся в суккубов.
— В кого? — не понял О'Димон.
— Ну, или в этих… в инкубов, — поправил себя Димон-А, уважительно подняв вверх указательный палец.
— В сатиров, что ли? — догадался О'Димон.
— Ага, — лукаво подтвердил Димон-А.
— Тогда этот чёрный козёл точно сейчас станет дьяволом, — предположил О'Димон, и его тут же снова пробило на ржач, — аха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.
На седьмом «ха» он вдруг осёкся, заметив, что чёрный козёл и все шесть белых коз, выстроившиеся в одну линию и тем самым перегородившие им путь к отступлению, неожиданно встали на дыбы.
Внешне они практически не изменились: рога, копыта и хвосты остались прежними, а вот морды их приобрели какой-то осмысленный вид. В них словно проявились человеческие черты, отчего они стали ужасными, как покрытые шерстью лица уродовлюдей из петербургской кунсткамеры.
При этом самая ужасная морда оказалась у чёрного козла. Выпучив глаза и отведя уши строго перпендикулярно скулам, он так напрягся, словно внутри его что-то распирало со страшной силой.
От неимоверного напряжения неожиданно раскрылись за его спиной два огромных чёрных перепончатых крыла, заставившие потесниться суккубов в стороны.
Вслед за этим чёрный козёл стал быстро видоизменяться. Торс его враз лишился волосяного покрова, на груди его неожиданно выросли женские груди, а вместо мохнатого члена поднялся кверху серебристый стержень, обвитый вокруг двумя серебристыми змейками.