Начали отец с матерью приучать их и к самостоятельной охоте, сперва на зайчат, сусликов, зайцев, а осенью, когда птицы в лесу подняли на крыло второй выводок птенцов, повели их на рассвете к деревне, куда до этого ходили только сами.
По скошенному, начавшему мертветь полю они вышли к Лысой горе и залегли на ее вершине, поджидая стадо.
Внизу в ветлах серебристой рябью поблескивала речка. По гладкой, плотно убитой, дороге дед Трошка вез сено. Воз на взгорбке заваливался, дед подпирал его вилами, кричал на мерина:
— Давай, давай, тяни, не задерживайся.
На крылечке избы могуче и толсто стояла его жена и вытирала руки о фартук. Она всю жизнь работала в колхозе молотобойцем, была широка и могуча, и дед даже в мыслях не осмеливался назвать ее старухой: столько в ней было неизрасходованной еще силы и прочности.
Она спустилась к деду, взяла у него вилы и всадила их в заваливающийся воз, как в копну, и было такое ощущение, что она сейчас поднимет его над собой и понесет к избе вместе с лошадью. Рядом с ней дед казался подростком. Он покачивал головой, ужахался:
— Ай, Григорьевна, до чего же сильная ты! За троих мужиков сойти можешь.
Из труб тянулись к небу лучистые столбы печного дыма.
Скрипели колодцы.
Кричали петухи.
Раздавалось длинное по росе щелканье пастушьего кнута и предостерегающее покрикивание:
— Назад!.. Куда!..
Выйдя со стадом к Лысой горе, пастухи развязали сумешки с завтраком. Коровы разбрелись понизу, овцы запаслись у горловины сбегающего с горы оврага, козы покарабкались по ковыльному склону наверх.
Отец повел взглядом.
Пора.
Серый с братом поднялись и пошли.
Они легко перепрыгнули овраг и разделились: брат, стелясь в широком махе по ковылям, пошел на перехват козам, а Серый помчался вниз к овцам. Он еще издали наглядел себе по силе ягненка и, в длинном прыжке пролетев над спинами овец, впился ему в горло.
Овцы расплеснулись в стороны, и Серый беспрепятственно понес свою добычу наверх. Он был уже сильным и держал ягненка прямо перед собой.
Сзади улюлюкали.
Лютовали пастухи.
Палили из ружья-брызгалки, но Серый успел уже уйти далеко и выстрелы их были не опасны ему.
Рядом с Серым бежал его брат.
Он ничего не добыл: козы, завидя его, метнулись к коровам, брат не успел перехватить их и остался без добычи. Он бежал рядом, глаза его горячечно блестели, в них таились зависть, боль и обида, Серый это видел, косясь на него левым глазом.
На исходе горы их встретил отец.
Он взял у Серого ягненка, и вдоль оврага они всем выводком затрусили к лесу.
В лесу отец разделил ягненка.
Серый унес свою долю и съел в чаще далеко ото всех. Он не проявлял нетерпения, ел спокойно, поглядывая на вертлявокричащую на березе сороку. Грудь его была облита кровью, и он не спешил вылизывать ее: это была памятка его успешной охоты, и Серый длил ощущение радости недавнего счастья.
Вскоре Серый стал ходить на охоту один и с каждым днем уходил от логова все дальше и дальше.
Он перестал бояться леса и не боялся степи.
Однажды он ушел от отца с матерью и не вернулся. Это было уже глубокой осенью. Деревья сбросили листья. Ветер шуршал ими и потому все время казалось, что кто-то крадется и шепчется сзади.
Зайцы ушли на убранные поля.
Там спокойнее.
Там нет опасных шорохов.
На полях и охотился на них по ночам Серый. Тогда, как и теперь, он был один, но это было не страшное одиночество. Серый знал, подай он голос и отзовутся и леса, и степи: волки приходят на голос зовущего — таков закон.
А если он позовет сейчас, никто не отзовется, потому что отзываться некому.
Он хил и стар.
В нем все умерло.
В глазах его, похожих не две раны, отстоялась тихая покорная унылость. Перегоревший и все потерявший, он сейчас похож на степь без цветов, на озеро без воды, на небо без солнца, на тело без сердца.
Но это — теперь.
А в ту свою первую осень он был молод, силен, и жизнь его была еще вся впереди.
3
Зима в тот год легла крутая. Снег выпал густо, лег прочно и высоко. Серый с вечера уходил в степь и бродил среди ее снегов до утра. За осень он вырос, окреп и казался вполне взрослым волком.
Как-то вечером он услышал крик:
— Иде-е-ем!
В сумерках заката он звучал оглушающе и мощно. Это был голос того, кто чувствовал себя вправе позвать и звал сильно и мощно, и Серый, запрокинув голову, отозвался на него с молодым задором:
— Иду-у!
И заспешил к опушке, откуда летел зов.
На опушке уже были волки.
Они обошли Серого со всех сторон.
Обнюхали.
Последним подошел вожак. Серый стоял, подняв голову и насторожив уши, хвост его свисал вниз и был неподвижен. Вожак обнажил зубы, и Серый сейчас же отвернул голову в сторону и в знак полного повиновения подставил шею. Вожак толкнул его плечом, давая тем понять, что он принимает его в свою стаю, и пошел в степь.
За ним пошла его волчица.
А за ней уж все остальные.
Охота была удачной, и Серый вернулся на рассвете в лес приятно сытым. Они подвалили больного лося и пировали возле него до утра. В ту ночь Серый понял, что стая — сила, и теперь всякий раз, как только раздавался с опушки зовущий голос вожака: «Идем!», вылезал из-под ели, запрокидывал к звездам голову, сообщал:
— Иду-у!
И трусцой направлялся к опушке.
Вожак был опытным, осторожным и стая не знала при нем потерь, и Серый думал, что так будет всегда. Тогда он был еще совсем юн и не знал, что в жизни бывают не только восходы, но и закаты.
Однажды он узнал это.
Вечером, как всегда, они собрались по зову вожака, обнюхали друг друга и ушли на охоту. Домой вернулись перед рассветом. Шли цепочкой, след в след: впереди — вожак, за ним — его волчица, а за ней уж все остальные. Придя в лес, они разбрелись каждый к своему выворотню и уснули до следующей ночи.
Но до следующей ночи дожили не все.
Да и вожак не подал голос.
Прошел не один день, прежде чем он решился снова собрать стаю.
Накануне выпал свежий снег и на нем четко пропечатался глубокий след — след всей стаи. По нему, когда взошло солнце, пришли в лес люди.
Серый спал у себя под елью.
Было тепло.
Уютно.
И ничего не предвещало беды. И даже когда с просеки приполз скрип саней, Серый не пошевелился: просека служила дорогой через лес к райцентру и по ней ездили постоянно. Скрип обычно зарождался далеко, близился, проползал мимо и отдалялся все глуше, глуше и наконец затихал совсем.
В это утро сани мимо не поехали.
Серый слышал, как приблизились они, и как дед Трошка скрипуче обранил в белую морозную тишь леса:
— Тпру.
И сани, последний раз скрипнув, остановились. Всхрапнула лошадь, зазвякали удила. Голоса раздались, негромкие, таящиеся:
— Здесь где-то. Я сбегал на лыжах на край леса, выходных следов нет.
— Давайте тогда начинать.
Запахло папиросным дымом и человеческим потом. Пахло еще железом и чем-то сладковатым, Серый еще не знал тогда, что это запах пороха.
Опять заговорили:
— Где флажки?
— В санях. В рюкзаке.
— Нашел. Пошли развешивать.
— Начнем гон, голосов не жалеть. Больше крику и больше стуку, чтобы страшнее было.
Вправо и влево по лесу заголосили шаги. Шаги шли в обхват урочища, где залегла стая, — это Серый определил по звукам.
Пронзительно остро, сообщая о тревоге, закричала сорока.
Родилось беспокойство.
Серый поднял голову. Вокруг в дремотной невозмутимости белые от свежего снега стояли деревья. Громко шурша крыльями, пролетел тетерев.
От дерева к дереву в глубь леса кралась бичева с красными лоскутками.
Пугала.
Лоскутки были похожи на языки пламени, и чудилось, что все урочище охвачено кострами.
Вдруг в той стороне, куда ушли шаги, бухнул выстрел и разгонисто, лихо прокатилось по лесу эхо:
— У-ух!
Небо сразу как-то осело, и пригнулись деревья — так почудилось Серому. Его всего обдало дрожью, в тело гвоздем вошел страх, придавил к насту.
А вокруг все ожило:
Затрещало.
Загремело.
Забарабанило.
Заулюлюкало и, стократно повторенное эхом, навалилось со всех сторон черной жутью.
На поляну выскочил заяц. Присел. Постриг ушами воздух. Перемахнул через бичеву с красными лоскутками, поскакал дальше.
Серый это видел — перемахнул.
Сбежала с сосны белка. Послушала. Повертелась. Нырнула под бичеву, удрала из опасного круга.
Серый видел и это — поднырнула.
И понял: значит, можно и перепрыгнуть и поднырнуть — красное не опасно, красное — не огонь.
А крики гремели.
Накатывались все ближе, страшнее:
— Улю-лю!
— Ого-го-го!
— Держи, держи!
Они пугали, горячили, подхлестывали — спасайся, беги. И Серый уже готов был выползти из-под ели и бежать, но тут он увидел одного из собратьев по стае. Неслышной тенью крался он вдоль флажков, как вдоль костров, не решаясь пересечь огненно пугающую линию.
Волк искал выхода.
И выход был недалеко: флажки обрывались, образуя ворота, и волк бежал к ним, как к своему спасению. И тут навстречу ему из-за раскидистого вяза — ах! — плеснулось пламя и-ух! — откликнулось на выстрел эхо.
Волк подпрыгнул.
Скрючился в воздухе.
И, страшно закричав, рухнул в снег.
Вскочил, порываясь бежать, а из-за вяза — ах! — снова полыхнуло пламя. Волк сунулся щеками в сугроб, задергался, из горла его, освобождаясь, хлынуло черное, зашипело.
Волк, издохнув, лежал мордой вниз, рот его был оскален и набит снегом. Вокруг в белой немоте стоял лес, и валилось, падало сверху оглушающее небо.
Серый ошеломленно припал к земле, боясь не только пошевелиться, но даже вздохнуть. Он много раз видел, как перестают жить мыши, суслики, зайцы, но первый раз на его глазах умирали волки, и это было страшно: значит, может умереть и он?
А выстрелы гремели.
Кричали люди.