Мерин жалобно заржал.
Левая нога его беспомощно повисла.
Но жить хотелось.
И он поскакал дальше, надеясь спастись на трех. Ему бы только выбраться наверх: там — дома, там — люди, они помогут, они не дадут волку убить его.
Ему бы только выбраться наверх.
Но он не выбрался.
Серый снова настиг его и перекусил жилу правой задней ноги. Мерин осел сразу всем своим грузным телом на дно оврага. Опираясь на спутанные передние ноги, он вытягивал шею, отчаянно задирал голову, все еще надеясь спастись, но Серый повис у него на горле, добрался зубами до жилы, по которой течет кровь, перекусил ее, освобождая дорогу жарко хлынувшей струе.
Мерин захрипел.
Покачался, сидя.
Дернулся и с парким выдохом рухнул на холодную землю.
Серый, весь дрожа от напряжения, поднялся. Он стоял меж
крутых склонов буерака и со смертельной злобой глядел на тушу
теплого мяса. И вдруг, забыв, что он один, вскинул голову и завыл, по давнему обычаю волков созывая на пир братьев по крови.
Он выл молодо.
Выл победно и страстно.
Выл с полной убежденностью, что волки откликнутся на его призыв и придут разделить с ним его трапезу.
Но на вой его прибежала только Любава.
Серый гордо стоял над трупом поверженного им мерина.
Он был весь в крови и был горд этой кровью.
Любава попятилась от него. Она еще никогда не видела его таким лесным, таким торжественно кровавым. С ужасом и визгом унеслась она по склону буерака наверх, нырнула в лаз на погребицу, спряталась в темноте, забившись в дальний угол.
Серый остался в овраге один.
Сорвалась и прочертила по небу огненную линию отгоревшая звезда. За лугом в речке что-то крякнуло и отдалось в тальниках.
Волков нет.
И звать некого.
Серый вспомнил вдруг об этом и, вскрикнув как-то всем телом сразу, оставил мерина нетронутым, обессиленно побрел в лес. Он отыскал свое первое логово, в котором жил когда-то с Волчицей, присел у корня дуба, у которого любила сидеть она, и сидел всю ночь. Думал о Любаве.
Ушла.
Испугалась крови.
И он ждал, что она нарожает ему волков!
Ну ей ли, выглядывающей куски, живущей подачками с хозяйского стола дать жизнь гордому независимому ни от кого волку? Пусть уж лучше его дети лежат на дне речки, чем выросли бы возле нее и стали собаками.
К утру в темном котле неба выварилась гроза.
Засверкали молнии.
Загремели громы.
Все в страхе разбегалось, пряталось, и только Серый был ко всему безразличен. Он не замечал ни начавшейся грозы, ни бури. Рот его был жестко сомкнут, глаза горели презрением.
Здесь, в старом логове, и нашла его Любава.
Она подползла к нему.
Заглянула в самый ужас его глаз.
Страх охватил ее, но она пересилила себя и лизнула Серого в губы, готовая любить его и такого.
Серый не звал ее.
Сердцем своим почуяла она, что нужна ему.
И — пришла.
Мокрая, прихваченная обрушившимся ливнем, она подползла к нему и, простая, бесхитростная, положила к его ногам кусок раскисшего под дождем хлеба.
Лил дождь.
Вспарывали небо молнии.
Обвально падали грома.
Любава сидела возле Серого, смотрела на мокрую траву, на деревья.
Просто сидела и смотрела.
Но она была рядом, и Серый медленно оттаивал возле нее.
Теплел.
С него будто что-то сползло, отшелушилось. Он задышал спокойнее, ровнее и даже наклонился к хлебу и откусил от него, и тогда Любава прижалась к нему, греясь с ним общим теплом.
Любава и в этот раз пробыла в лесу неделю.
По ночам они с Серым уходили в степь на охоту. Любава научилась ловить зайцев и убивать их по-волчьи, по древнему обычаю своих предков: одним хапком. Она даже ходила с Серым один раз к колхозной кошаре.
Нет, она не входила к овцам, она осталась у изгороди.
Серый вошел один, а она осталась и ждала его и когда появился он с ягненком, обрадованно взвизгнула и кинулась навстречу.
Они неслышно уходили в лес.
Серый нес на спине теплую тяжесть, а Любава бежала рядом и испытывала счастье. Из прокушенного горла ягненка ронялись на траву капли. Любава приостанавливалась, слизывала их и бежала дальше. Голова ее была седая от росы.
Через неделю Любава ушла.
Ей было хорошо с Серым, но она уже не могла жить без людей. Она выросла среди них, срослась с ними, в ней даже было что-то от человека.
И она ушла.
Ей хотелось увести с собой и Серого.
Но Серый вырос в лесу.
Серый был сыном леса, Серый был волком, и он не пошел с ней.
Через день утром Любава навестила его. Через день она навестила его утром еще. Она стала бывать у него и по ночам. Они вместе охотились. И не только на сусликов и зайцев, но и делали набеги на села, на колхозные овчарни.
Их видели.
Любаву узнали пастухи.
Сказали деду Трошке:
— Любава водится с волком.
Дед обиделся:
— Не клепите на собаку. Любава — с волком! Да она от одного волчьего духа в лесу забирается ко мне в повозку.
Любава давно уже перестала бояться леса, но дед не замечал этого, он помнил былой страх ее перед лесом и, сворачивая цыгарку, покачивал бородой:
— Любава водится с волком! И скажут же такое.
Но слухи росли. В округе в открытую стали поговаривать, что с волком блудит чья-то собака. Делали засады, залегали в ночь с ружьями у околицы.
Любава выросла в деревне.
Она хорошо знала людей.
И уводила Серого от опасности, уводила туда, где их сегодня не ждали.
Пришла и прошла зима.
Любава затяжелела и готовилась стать матерью.
В лес она теперь к Серому не ходила, Серый приходил к ней и оставался у нее под лопасом всю ночь. На заре он уходил в сад и прятался там в кустах смородины.
В саду и наскочил на него однажды дед Трошка.
Дед шел вдоль кустов и срезал с них лишние ветки, когда Серый поднялся вдруг в трех шагах от него и, полыхнув красным тяжелым взглядом, пошел к изгороди.
Дед остолбенел.
Румянец сошел с его лица.
Он даже перестал пахнуть настойкой боярышника.
Волк на глазах у деда не торопясь подошел к изгороди, подлез, прогибаясь в спине, под жердину, оглянулся на деда и спокойно, как-то даже привычно пошел к оврагу, и тогда старик сорвался с места и побежал к избе, взмахивая руками и крича визгливым бабьим голосом:
— Ружье, Григорьевна! Ружье!
На крыльце поскользнулся на свежем курином шлепке, упал, вполз на четвереньках в сени, сдернул у порога в избе с гвоздя ружье с патронташем, выскочил за сарай и пошел палить в сторону оврага.
В сад больше дед не вернулся, убрел в магазин, разжился четвертинкой и загулял. Бродил по селу веселенький, красноносый, жаловался сочувствующим ему сельчанам:
— Совсем одолели меня волки: то в речке выкупали, то мерина прирезали, а ныне уж и по саду моему начали разгуливать. И что я им дался? Скоро на печку буду с опаской влезать. А что? Полезешь, а там уж волк у трубы греется. Выпустит кишки и поминай, как звали.
И вздыхал обреченно:
— От жисть досталась: то от жены столько лет терпел всякое, то вот теперь волки со всех сторон обступают, в пору иди и... еще на четушку раскошеливайся.
В ночь Любава ощенилась.
Шестерых кутят родила!
Серый принес ей на радостях ягненка, но Любава была еще так слаба и так измучена родами, что даже не прикоснулась к нему, только благодарно поглядела на Серого добрыми с грустинкой глазами и постучала по подстилке хвостом.
На заре Серый прикопал ягненка у конуры и ушел в степь, а дед Трошка вышел из избы, выпустил на проулок овец и, страдая похмельем, прошел под лопас к поленнице.
Увидел свеженарытую землю.
Разгреб ее.
Нашел прирезанного ягненка.
Все понял.
Присел у конуры. Любава, виновато поскуливая, подползла к нему, лизнула пропахшую хлебом и табаком руку. Дед, не прикасаясь к ней, укоризненно покачал головой:
— Как же это ты, а? От родного корня оторвалась, в чужой след ступила... Ну что ж, на что шла, знала, не суди, милая.
Дед сходил на погребицу, принес вожжи, продернул их через перекладину, сделал на конце затягивающуюся петлю, позвал Любаву:
— Иди-ка сюда, блудня.
И когда подошла она, поскуливая, взял ее за загривок, надернул на шею петлю, подтянул к крыше сарая.
Любава захрипела.
Задергала задними ногами.
Из теплых розовых сосцов забрызгало молоко.
Дед подождал, пока умрет она, отпустил вожжи. За заднюю ногу он подтащил мертвую Любаву к телеге, вбросил в грядушки.
В конуре под лопасом завозилось.
Запищало.
Дед оглянулся, понял. Выругался:
— У, волчьи ублюдки.
Он сложил кутят в подол рубахи, снес в телегу и вместе с Любавой отвез в овраг. Вернулся и в щепки изрубил конуру, чтобы и духу волчьего во дворе не было.
Ночью, щетинясь по подолу мелким кустарником, слышала Лысая гора, как потерянно плакал в овраге за избой деда Трошки одинокий волк.
Это был Серый.
У ног его лежала Любава и, как-то выпрямленно, деревянно откинув голову, глазами бездонно добрыми мертво глядела в небо. Высоко в голубом сиянии лобасто круглился равнодушный ко всему месяц.
На рассвете Серый стаскал и положил возле Любавы холодных, окоченевших детей ее.
Один из щенков оказался живым.
Он возился.
Кряхтел.
Шевелил губами.
Серый бережно поднял его и, держа перед собой, унес в лес.
Он устроил его под елью. Сбегал и принес ему еду.
Это была крупная матерая зайчиха.
Серый подвинул ее поближе к щенку и, полный счастья, глядел, как тот черной мордашкой потянулся к животу ее, ждал: сейчас щенок распотрошит ее и узнает вкус крови, а щенок, отыскал что-то в шерсти, прихватил губенками и зачмокал, довольно урча.
Серый наклонился и увидел: щенок сосет мертвую зайчиху.
Серый забыл, убитый смертью Любавы, что волки в детстве пьют молоко и не едят мясо.
Молока сыну он дать не мог.
И сын его к вечеру умер.