Серый остался возле него: идти ему было некуда.
Он не отходил от щенка день. И еще день. Он так, может быть, и умер бы рядом с ним, если бы не Волчица.
Она вышла из-за сосны.
Стояла и глядела на него большими янтарными глазами.
Это была его Волчица.
Ее были глаза, уши. Все было ее, но она была какая-то не такая: она ничего не заслоняла собой. Сквозь нее были видны деревья, цветы, прыгающая на поляне сорока.
И все-таки она была.
Она вышла из-за сосны и позвала его взглядом: идем. И пошла к опушке. И Серый поднялся и пошел за нею следом.
Степью вдоль оврага они вышлю к Лысой горе, спустились к речке. Волчица сошла к воде и стала пить.
Попил и Серый.
Но он быстро напился, а она все пила и пила. Он видел, как жадно ходят под кожей ее крупно очерченные ребра.
Он поджидал ее на берегу.
Она напилась.
Подошла и села рядом.
И вдруг — растаяла, перестала быть. Была и вдруг пропала. Серый бегал по берегу, искал ее, искал долго, но так и не нашел: земля почему-то не хранила ни ее следов, ни ее запаха.
Он увидел ее на заре той же ночью.
Волчица стояла у воды и пила.
У губ ее колыхалось отраженное облако. Сама Волчица в речке почему-то не отражалась.
С той поры она стала навещать его.
Она навещает его почти каждую ночь, а сегодня даже не оставляет и днем. Появляется она всегда неожиданно и неслышно и так же неслышно исчезает.
И всегда ее мучает жажда.
Вон и сейчас она стоит на поляне и ест снег.
Она ела его весь день.
Будет есть и ночью — это Серый знает: жажда ее неутолима. Но тогда, в ту их первую после смерти ее встречу, он еще не знал этого и удивился: как много и долго пьет Волчица.
Так он и живет с той поры: вроде и один, а вроде и с Волчицей. Бродит по степи как привидение, а годы идут и оседают на нем жесткой матерой шерстью.
Все в умерло.
И он — и давно уже — готов умереть.
Но смерть обходит его стороной, и сердце, разогнавшись за долгую жизнь, стучит и стучит в груди.
Зима пошла на убыль.
В мир идет весна.
Она уже кричит о себе в полдень звонкой капелью.
Скоро она потревожит в жилах Серого кровь, заставит ее бежать горячее, но — зачем? Какую радость это принесет ему? Свой седой вечер Серый встречает один, совсем один. Правда, приходит иногда Волчица, но она какая-то не такая, не такая как была: ее можно видеть, но нельзя прикоснуться к ней, у нее как будто бы нет тела.
Был уже вечер. Пора было собираться на охоту, а идти не хотелось. Сегодня Серый услышал в себе прожитые годы и впервые пронзительно ощутил свою старость.
С просеки долетел скрип саней, остро и жгуче вошел в сердце, словно нежный позвал кто-то.
Серый знал: это дед Трошка возвращается из райцентра с сельповскими товарами и как обычно что-то намурлыкивает себе под нос. Если бы жива была Любава, Серый пробрался бы сейчас к дороге, и они бы с ней встретились в кустах. Он проводил бы ее до края леса и, не выходя из-за деревьев, долго бы глядел потом, как, убегая за санями, она все приостанавливается и оглядывается.
Но ее больше не было.
Идти к дороге было незачем.
И на скрип саней деда Трошки Серый не поднял даже головы.
Сани проехали и скрип прекратился. Серый вылез из-под ели, постоял немного, побрел к опушке.
У края остановился.
Старый.
Седой.
Проживший трудную, замешанную не крови жизнь, он поднял к небу голову и позвал:
— Иде-е-ем!
Он все еще скликал тех, кого водил когда-то за собой и кого уже давно не было. Обновив межевую метку, Серый понуро и обреченно поплелся в степь.
Нынешней весной Серый умер.
Когда он почувствовал, что должен умереть, то приполз в свое первое логово, где у него были когда-то дети и было счастье, приполз и положил голову на жилистый корень дуба.
У корня любила когда-то сидеть его Волчица.
Силы у Серого хватило лишь доползти до логова. По корню, на котором покоилась его голова, земля мощно подавала соки жизни могучей кроне могучего дуба, но Серый не слышал этого: он уже не дышал. В уголке его угасшего глаза стыла непролитая слеза.
И не слышал Серый, как подползла к нему его Волчица и прилегла рядом.
Прилегла тихо.
Беззвучно.
Теперь уже навсегда.