Носик умел признавать неправоту. Через несколько минут я узнала о том, что в “Живом Журнале” и фейсбуке, твиттере и чёрт знает чём ещё, что у него было, в эфире всех знакомых и малознакомых радиостанций он призывает всех прервать бойкот на несколько часов показа трёх серий моего фильма “Победить рак”. И аккуратно отвечает каждому написавшему, почему считает это важным.
Будучи совершенно определённо гражданином XXI века, Носик не разделял высокое и низкое, важных и неважных, “полезных” и “бессмысленных” людей. Он никогда этого чётко не формулировал, но это было очевидно. Феноменальное образование, разносторонние и часто глубокие научные интересы не мешали ему находить темы для разговора с кем угодно: однажды он прочёл лекцию по итальянской живописи в очереди в сберкассе на Речном вокзале, в другой раз объяснял ивритский алфавит 10-летнему мальчику (тот понял), а ещё как-то рассказывал в общих чертах о римском праве пассажирам задержанного рейса “Аэрофлота” в Стамбуле – прямо у стойки регистрации. Это из того, что я видела своими глазами.
Ещё я видела менее фантастические, скорее будничные его поступки: найти работу отчаявшемуся коллеге, познакомить людей, которые потом создадут успешный бизнес, просто позвонить кому-то и полчаса рассказывать о том, какой этот человек нужный и важный.
Люди в жизни Носика появлялись с фантастической скоростью и космической беспорядочностью. Потом оказывалось, что у всего этого есть космический же порядок: каждому он придумывал и место, и возможность принести пользу. А потом все знакомые ему знакомились между собой, дружили, влюблялись, организовывали компании и фонды, меняли и двигали вперёд мир. Недостижимый уровень менеджмента.
Однажды мне позвонят из фонда “Измени одну жизнь” и скажут: “Мы с вами не знакомы, но Антон сказал, что снять фильм о детях-сиротах и о приёмном родительстве сможете только вы”. Я сидела без работы и, кажется, совсем перестала верить в свои силы. Этот шестисерийный документальный сериал снимался три года. Когда были смонтированы первые серии, я никак не могла понять: получилось или нет. Послала сырой монтаж Носику. Он немедленно стал смотреть. И перезвонил тут же: “Как круто, что ты тогда согласилась”, – сказал он. И ни слова не сказал о том, каких сил ему стоило отстоять перед незнакомыми и не знающими меня людьми моё право снимать это кино. Все шесть серий посвящены памяти Носика. На красивой и торжественной премьере сериала он уже быть не смог. Но я смотрела на пришедших и понимала, что собрать их всех мог, в конечном счёте, только Антон. С этим своим бесконечным любопытством к жизненному сюжету и вечным желанием исправить в нём “неправильные” места: подкрутить, подтолкнуть, выпрямить.
Людей, собранных вокруг себя Носиком, оказалось гораздо больше, чем может вместить в себя понятие “тусовка”, или “люди с хорошими лицами”, или “мы”, или “наше поколение”. Это очевидно по географии и тональности воспоминаний, лавинообразно заполнивших интернет в тот день, когда стало известно о его смерти. О любви и благодарности писали те, от кого по многим причинам этого трудно было ожидать. Оказалось – это ошибка. Её приятно признать.
Вместо традиционных фотографий люди, горюющие по Антону, размещали скриншоты переписки с Носиком. И это было поразительно: для каждого в своей огромной вселенной он находил время, слова, тему разговора. И значит, его биография – первый в истории страны случай – написана не кем-то, осмыслившим жизнь медиаменеджера, блогера и общественного деятеля Антона Носика со стороны, отстраненно, а именно что самой жизнью, самим Антоном, очевидными словами и поступками, переменами в жизни тех, до кого он успел дотянуться.
Я часто встречаюсь с людьми, которых, если бы не Носик, никогда бы не знала, которые никогда, если бы не он, не знали меня. Эти люди продолжают двигать вперёд то дело, которое однажды им поручил Антон, или развивают придуманное им, или просто, постепенно, живя, обнаруживают данные им по какому-то поводу подсказки. Носика нет в живых, но его объединительные и помогательные способности не ослабились. Как-то само собой с этими людьми у нас придумался тост: “Спасибо, Антон Борисыч!”.
Водителя Антона, Спартака, знали, кажется, все, кто так или иначе был знаком с Антоном. Телефон Спартака тоже был почти у всех. Спартак всегда слушал эфиры, в которых участвовал Носик, помнил обо всех, кого когда-то по просьбе Носика подвозил, кому что-то завозил, кому помогал, о ком Антон нежно отзывался. Спартак брал слово во всех разговорах, которые Антон вёл в своей машине с кем бы то ни было. Спартак – отличный собеседник, очень мягкий. Резко он реагировал, только когда Носик кому-то очередному, с подростковым вызовом, рассказывал о своей мечте умереть мгновенной смертью, молодым. “Антон, не говорите ерунды, просто не смейте”, – огрызался Спартак.
“Спартак, вбивайте Наркомфин, едем”, – командовал Носик. Выходя из машины, традиционно подшучивал над насупившимся Спартаком: “Навсегда расстаёмся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок”. “Всё. Хватит”, – Спартак всё равно сердился, но уже меньше. От Носика Спартак знал много стихов – и Бродского, и других, разбирался в политике, журналистике и в людях, потому что перевидал их столько, сколько обычная человеческая жизнь, наверное, вместить не может. Но жизнь Антона Носика вмещала с лёгкостью, и, выходит, жизнь Спартака – тоже.
“Я жил его жизнью, а он моей. И я не знаю, как буду жить дальше”, – говорил Спартак в день, когда Антона не стало.
Но Спартак продолжил заниматься делами Антона и после его смерти. А потом – это было решением мамы Носика Виктории Мочаловой – стал жить в квартире Антона на Речном вокзале.
Я не знаю, где технически находится коричневая шкатулка для исправления несправедливостей, но уверена, что метод работает: время от времени всплывающие в фейсбуке его посты сколько-то летней давности, или вдруг обнаружившиеся продолжения фондовских историй, которые он начинал, или просто чей-то рассказ о том, как посреди полной безвыходности на голову свалился Носик и всё исправил. Смерти нет. Антон, как вечный первопроходец новых технологий, доказывает мне это ежедневно.[184]
То, что бывает с другими
Среди людей, читающих эти строки, найдутся такие, кто умеет доходчиво объяснить, что бомжи – это зло, и незачем их подкармливать: они сами выбрали свой путь, так что пусть поскорей его заканчивают… Тупые самодовольные овощи, чей IQ не выдюжил простого смысла русской пословицы про тюрьму и суму.
Я, конечно, не друз, не буддист и не хинду, так что я не верю в реинкарнации, сансару и кармический долг. А верю лишь в то, что Бог не посылает человеку испытаний труднее тех, которые он в состоянии выдержать. Это касается не только моральных принципов, но также интеллекта. Каждому из нас под силу понять, что если жизнь в принципе несправедлива, то рано или поздно под колесо этой несправедливости можем угодить мы сами – или наши родные, близкие, школьные товарищи, кумиры детства. И чем больше в мире злобы, ненависти, несправедливости, равнодушия – тем выше шанс, что это колесо по нам проедется. А чем больше в этом мире сострадания, человечности, уважения людей друг к другу – тем больше наш собственный шанс найти помощь и поддержку в трудную минуту жизни, когда она вдруг окажется так нужна. Это не оккультизм и не мистика, не бухгалтерия кармы и даже не “тикун олам”. Это банальнейшая бытовая арифметика. Того же порядка сложности, что и тезис “чем больше на дороге рытвин – тем больше шанс едущего по дороге в них угодить”.[185]
Большое человеческое спасибо Доктору Лизе за всё, что она делает. И глубокое сочувствие тем придуркам, которые думают, что никогда в жизни им не придётся зависеть от чужого сострадания, неравнодушия и доброты.
Конкуренция за внимание людей настолько жёсткая, что практически нет такой темы, на которую бы у нас не написали. Другое дело, что есть темы, заведомо не пользующиеся интересом. Поэтому у нас не пишут о благотворительности. Нет такой темы в масс-медиа. На весь “Коммерсантъ” – один Панюшкин. Один Панюшкин в одном “Коммерсанте”. Кто в “Ведомостях”? Кто в “КП”? Кто в “МК”? Никого. У нас о благотворительности не пишут и, получается, не занимаются ею. 55 % населения считают, что благотворительность – это отмывание денег, 28 % считают, что это шпионская деятельность. 0,7 процентов ВВП даётся у нас на благотворительность. В Америке – 2 процента. У нас в три раза реже отдают на благотворительность – так у нас ещё и ВВП меньше американского[186].
В Америке человек идёт по улице и думает: вот детский сад, я его содержу, вот религиозное учреждение, я в него вкладываю деньги… Таким образом, своими благотворительными деньгами человек преобразует пейзаж вокруг себя. И так каждый человек, а не только Потанин и Фридман. Там человек является субъектом этих новостей, потребителем этих новостей. Поэтому там такая тема есть. Если человек приезжает из Америки в Россию, он обнаруживает, что такая тема здесь отсутствует – и в журналистике, и в жизни. При этом нет такого снежного человека, нет такой говорящей лягушки, которых одно издание раскопает, а все остальные о них не напишут. Любая продавабельная вещь будет продана, и много раз.
А ведь в большой тусовке можно решать большое количество практических вопросов! Знаете, с какой скоростью “идёт” благотворительность? Примерная скорость сбора в ЖЖ – тысяча долларов в день[187]. На любые нужды. То есть из этих тысяч человек, которые сюда подписаны, всегда найдётся достаточное количество людей, чтобы накидать эту тысячу долларов в день.