Впервые подобную мифогенную аферу провернул Александр Македонский две с половиной тысячи лет тому назад, дабы иметь право величать себя “царь царей”. Сначала Македонец укротил и взнуздал необъезженного коня, Буцефала, дикого и питающегося человечиной. Затем он спустился на дно морское, на точно таком же батискафе, туда, где “уже виднелись чешуи Левиафана”[102] (правда, македонец сделал это единолично, без подстраховщика). Наконец, Царьцарей поднялся в небо – чтобы оседлать воздух. Это позволило ему, заодно, встретиться на равных со стихией огня: он вплотную приблизился к Солнцу и представился ему лично, – царь, закинув голову, кричал в пламенное сияние: “Я – Александр! я – Александр!”.
Долго ли, коротко ли, в итоге всех этих махинаций со стихиями Македонец добился, что уже при жизни он был обожествлён. Уверен, мы окажемся не хуже подданных Александра и тоже возьмём курс на окончательное обожествление: восточное полушарие русского менталитета с готовностью подыграет этому почину Вождя нашей евроазиатской державы.
На тему политтехнологических фокусов великого Александра, взятых за образец группой нынешних российских разработчиков, в Венеции есть одно древнее изображение. А именно, тот самый полёт Македонского к Солнцу. Увидеть его можно на левом боку собора Святого Марка. Мы с Антоном в ту ночь, когда зашла речь о стерхах и батискафах, сидели на площади у воды под колонной святого Теодора, неподалёку. Я рассказал ему об этом изображении. Антон вскочил и потащил меня на него попристальней глянуть. Вот он, во всей красе, – мраморный барельеф XII века. Византийский.
Это редкий сюжет в античном, а тем более в христианском, искусстве. Слабость Александра к самообожествлению строго критиковали богословы и Отцы церкви как пример откровенной гордыни (наиболее смертный из семи смертных грехов). Но сие амбициозное деяние – полёт владыки выше некуда – приобретает положительный смысл в глазах византийской верхушки, питающей слабость к цезарепапизму, и греческой официальной церковью нисколько не осуждалось. По примеру неумирающей Византии, не осуждалось оно и у нас на Руси, где Церковь и Государство давным-давно состоят в подельниках.
Византийская официальная идеология была нацелена на пропаганду вселенской гегемонии, – всё-таки мы второй Рим! – и Александр Македонский в льстивых дифирамбах императорам провозглашался примером для подражания, как бы родоначальником экспансионистски-имперских поползновений византийской военщины и культа личности их базилевсов. Тут мы с Антоном согласились, что наш Великий македонец был, по совести, всего лишь просто одним из самых проворных разорителей далёких и совершенно посторонних земель, и тупо расширял свои горизонты за счёт страданий народов, на которые пёр войной.
Византийская имперская идеология заразила в своё время и русских властителей, и вот сюжет с Александром Македонским, взмывающим в небеса на птицах, радостно появляется на одной из княжеских корон (которая сейчас в Киевском музее западного и восточного искусства), а также на домовых церквях первых русских князей: одна такая картинка-манифест есть на Успенском соборе во Владимире, другая – в Юрьеве-Польско́м, на личной церкви тамошнего удельного князя (обе примерно одновременны с барельефом на Сан Марко).
Антон притворно изумился: “И что симптоматично, Александр пустился на эту икарову затею после встречи с нищим мудрецом Диогеном, который попросил его величество посторониться и не загораживать солнце. На что Александр восхитился и отреагировал великолепно, сказав: “Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном”. Но никаких уроков он, совершенно очевидно, не вынес. Он явно воспринял реакцию Диогена лишь как образчик бесстрашной наглости. Иначе откуда у него взялась эта примитивная блажь – дотянуться до Солнца и взять его в собеседники? Отбритый Диогеном, он решил повстречаться со Светилом лично. И так он думал утереть нос Диогену? Да-с, он всё-таки был лишь Александр, Искандер Двурогий, увы, а не мудрый Диоген Синопский…”, – поднял палец Антон.
Мы долго лорнировали древний византийский барельеф. И, хохмы ради, пустились наперебой множить рацпредложения по дальнейшему нагнетанию мистического ореола Нашего всего. Дабы обожествление вышло на славу и не уступало македонскому. Или хотя бы ловкому Урфину Джюсу, который, придя к власти, провозгласил себя великим волшебником, что тотчас укрепило его диктатуру (помимо учреждения деревянной армии и тайной полиции). И навыдумывали мы с Антоном ещё тьму других плутовских уловок – хоть в советники президента нас бери, по мифологической части.
…Увы, все наши бесконечные ночные трёпы о Шиллере, о славе, о любви, где бы они ни велись, – в Коктебеле ли, в Москве или в Венеции, – не сохранялись ни на каких носителях; да иначе и быть не могло. Мы ведь никогда не понимаем, когда́ счастливы, и что́ надо сберечь. Записей я не делал, с чего? мы относились друг к другу как к чему-то само-собою-разумеющемуся и в любой момент имеющемуся в наличии. Разве не очевидно, что так всегда и будет?
И вот нынче сижу я в луже, при таком неожиданном повороте. Что сказать теперь вослед об Антоне? Хорошо, на полном парусе жил человек, и легко прошёл по земле.
А те разговоры… Они отложились и сбереглись где-то глубоко на дне черепной коробки и делают понемногу своё дело, вырабатывают по-прежнему ниточки, продолжающие связывать меня с ним. Антон предложил бы понятие “духовный сиквел”. Так и есть. В каком-то в другом агрегатном состоянии, они всё ещё нами ведутся, уже сами собой и между собой, эти разговоры. Я знаю, ничто не пропадает даром, и все сердечные речи откладываются, знаю, в некое общее хранилище вселенского добра. В какое-нибудь, он, наверное, сказал бы, ноооблако.
Есть ли жизнь в Венеции
В обиходном представлении человека Венеция – это туристический объект, вроде тематического парка, примерно как Палеонтологический музей, такой же общечеловеческой интересности. Первые 46 лет своей жизни я не составлял исключения из этого общечеловеческого правила. У меня тоже было представление о том, что это место special interest, куда можно приехать, если ты, например, большой поклонник Бродского: ты можешь обойти 42 наименования, про которые известно, что здесь Бродский ел, здесь ему не дала девушка, здесь он похоронен, а вот сюда он водил знакомых любоваться закатом. Если любить Бродского, это очень важно. А если любить Карпаччо, важно, что “Святая Урсула” находится не в Сан-Джорджо, а в Академии, “Мадонна” Беллини находится не в Дель Орто, а в Сан-Дзаккарии. Это вещи, которые имеют отношение к Бродскому, Карпаччо и Беллини, а не к нашей жизни. Последние года три, подзастряв в Венеции от того удовольствия, которое она как место жизни может доставить человеку, я немного стал погружаться в то, что там было раньше, и в то, что представляет собою жизнь сейчас. Это оказались две очень интересные реальности, про которые хочется рассказать. И они важны уже даже не в отношении самой Венеции – точки на карте, или туристической аттракции, – а с точки зрения мировосприятия, картины мира.
Вся история Венеции, преподаваемая на русском языке в школе, начиная с Великой Отечественной войны до при Путине изданных учебников истории, начинается в 1201 году и заканчивается в 1204-м. Венеция – это те нехорошие ребята, которые захватили Константинополь. Константинополь, поскольку он православный, – это центр мировой духовности, средоточие мудрости, величие книжности и, заметим, богатства. А приехали варвары, алчные торгаши, которые назывались венецианцами, – или, как говорит духовник господина Путина, “это был Нью-Йорк XIII века”, при этом Византия, подразумевается, была Российской Федерацией XIII века, – и ограбили. Каждый раз, когда я выкладываю в инстаграм святого Марка, набегают сто человек, которые хотят рассказать мне, что там что-то вывезено из Константинополя. То есть в российских музеях люди, видимо, не были никогда. В Государственном Эрмитаже их бы порвало с таким взглядом на вещи. Про святого Марка известно: мол, это мы, православные, создали, а они, торгаши, католики и, как уточняет духовник Путина, “жиды”, вывезли к себе в Венецию. После чего появилось в Европе книгопечатание, технологии, грамотность – именно после того, как ограбили Константинополь!..[103]
Из чистого любопытства ты начинаешь разбираться, взяв за отправной пункт то самое ограбление Константинополя, – и выясняются какие-то нюансы. Например, что вся история взятия Константинополя в 1201–1204 годах является неправдой от начала до конца. Не только в части ограбления, но и в части того, что каким-то субъектом этого конфликта была Венеция. Венеция была не бо́льшим субъектом этого конфликта, чем, условно говоря, московский метрополитен виновен в убийстве Бориса Немцова, если будет доказано, что кто-то из его убийц ездил на метро. В данном случае – Венеция за деньги привезла крестоносцев в Константинополь, где была некая власть, полагавшая себя законной, конкретно – власть Исаака Ангела и его сына Алексея Исааковича, при этом они были свергнуты узурпатором, который звался Алексеем III. Алексею Ангелу крестоносцы обещали восстановить его и его отца на престоле. То есть один законно коронованный император Византии, который сверг другого, а тот ранее сверг его, привлёк для этого иностранную вооружённую силу, обещав ей 200 тысяч монет. А Венеция всего лишь продала транспортные услуги своего флота этой нанятой силе.
Можно услышать, что четвёртый Крестовый поход был инициирован Энрико Дандоло, дожем Венеции. Это тоже враньё из советского школьного учебника. К Энрико Дандоло, дожу Венеции, после того, как Папа Иннокентий III объявил Крестовый поход, приехали крестоносцы, шесть рыцарей. Сначала они поехали договариваться в Геную – чтобы их перевезли в Святую Землю генуэзским флотом. Но Генуя их послала: у Генуи не было технической возможности. Тогда они приехали в Венецию и договорились: Венеция окажет им транспортные услуги, которые будут оплачены теми, кто провозгласил Крестовый поход: Папой и монархами Франции и Англии. Чтобы перевезти такое количество крестоносцев, Венеция полгода работала на строительстве этих галер. Половина трудоспособных мужчин Венеции должна была сопровождать эти галеры в качестве навигаторов, матросов и т. д. Венеция взяла контракт, будучи коммерческой силой, а не военной.