анской Колумбии, неподалёку от тихоокеанского побережья Канады. Если в Безбородовском лесхозе Калининской области Саша Соколов служил егерем, то в канадском Уистлере устроился лыжным инструктором. И со дня выхода “Палисандрии”[154]32 года назад не опубликовал больше ни одного романа. В фильме мы слышим историю про ещё одну его большую рукопись, четвёртый роман, – но она сгорела однажды летом[155]1989 года вместе с домом на греческих островах, издательствам не предлагалась и с тех пор не восстанавливалась.
Является ли Саша Соколов русским Сэлинджером? В ответ стоит, наверное, вспомнить набоковское: Maeterlinck-Schmetterling, says I. Сэлинджер-Хуелинджер. Впрочем, в одном их сходство безусловно: ни Сэлинджер в Корнише, штат Нью Хэмпшир, ни Саша Соколов в своём Уистлере не отрёкся от писательства. Оба остались литераторами, просто явочным порядком перешли на много десятилетий в статус Писателя, Который Молчит. Но этой новости больше полувека в случае Сэлинджера и больше 30 лет у Соколова. Что там ещё обсуждать, что́ можно рассказать про это нового?! Фильм – не о молчании (хоть оно и является в нём важной подспудной темой: недаром критики возмущаются, что экранный Саша “так мало говорит”). Фильм – о писателе и человеке. О нашем умном, интересном, бесконечно талантливом собеседнике, сделавшем очень редкий по нынешним суетливым временам, твёрдый экзистенциальный выбор.
Конечно же, к этому образу много десятилетий клеится ярлык “буддизма”, что самому Саше Соколову и смешно, и удивительно, потому что когда его так впервые определили, он об этой религии ничего не знал и не задумывался. Тут скорей всего заслуга покойного профессора А.М. Пятигорского, который в конце 1960-х именно буддизм сделал самой модной среди советской интеллигенции апологией внутренней эмиграции, небрежения к социальным статусам и экзистенциального похуизма. Но сам Саша Соколов во втором своём романе прямым текстом расшифровал то, что в завещании героя “Школы для дураков” проскочило намёком:
“Потом мы работали контролёрами, кондукторами, сцепщиками, ревизорами железнодорожных почтовых отделений, санитарами, экскаваторщиками, стекольщиками, ночными сторожами, перевозчиками на реке, аптекарями, плотниками в пустыне, откатчиками, истопниками, зачинщиками, вернее – заточниками, а точнее – точильщиками карандашей. Мы работали там и тут, здесь и там – повсюду, где была возможность наложить, то есть, приложить руки”.
Может, в “Школе” этих заточников никто и не заметил, но роман “Между собакой и волком” безо всяких намёков начинается с указания, что артель, где трудится главный его герой, носит имя Даниила Заточника. Этого прямого, как палка, и простого, как Ленин в Октябре, авторского Послания совершенно достаточно, чтобы начать разматывать весёлый клубок путеводных нитей, ведущих к тому самому Заточнику, его широко известным сочинениям и никому не известной биографии. “Заточничество” – куда более внятное жанровое определение и для текстов Саши Соколова, и для всей его одиссеи, от Оттавы до Уистлера, чем любой буддизм-шмудизм.[156]
Пожалуй, пришла мне пора завалить хлебала, пока не начался Джойс.
Кратко резюмирую, про фильм Картозии/Желнова.
В нём всего 48 минут, блеать.
Его стоит просто посмотреть – потому что это очень увлекательно рассказанная, интересная и поучительная история одной очень важной, удивительной и светлой жизни. С которой очень мало кому из нас посчастливилось соприкоснуться вживую, а надо примерно всем.
И я даже не знаю, кому смотреть будет интересней – тем, кто прежде о Саше Соколове не слышал, или тем, кто на его книгах вырос.
Но уверен, что после просмотра про– или перечитать какой-нибудь из трёх его романов (или все сразу) придётся любому осмысленному зрителю.
Юнна Пинхусовна Мориц, может, и выжила некоторое время назад из ума (на пару с Жанной Бичевской), но поэтического дара в ней всегда хватало на четверых, и он, как можно иногда заметить, никуда не делся по ходу замещения серого вещества – ватным.
Она, может быть, не Саша Соколов, но артель имени Даниила Заточника явно ночевала когда-то в её сложносочинённом сознании, и колом её оттудова не вышибешь.
Свежий её панегирик Прилепину – чистейшей прелести чистейший образец:
“Захар Прилепин – тринадцать букв, прекрасное число, внутри – полсотни слов и более того, но всех первее – хрен и нахер!
Слова внутри захарприлепин вот какие: нахал, пахан, рапира, залп, арена, храп, нахрап, реприза, пена, рана, резина, лапа, липа, лира, пир, анализ, хиппи, зал, перила, приз, папаха, нерпа, плаха, репа, риза, плен, запал, арап, релиз, пенал, пар, запах, пара, перина, линза, низ, хрип, хан, лаз, пиала, прах, лапание, хапание, лепра, хина, прана, пахание, хазар + хрен и нахер!”
Вот умри, Захар, а лучше не напишешь.
Плохой Преображенский и хороший Швондер: нет ли здесь антисемитизма
Написал на днях про “Собачье сердце” – нарвался в комментариях на “альтернативную трактовку”.
Суть её состоит в том, что профессор Преображенский – редкая бесчеловечная сволочь, а Швондер – правильный мужик. Очевидно, сам Булгаков симпатизирует профессору (потому что врач) и ненавидит Швондера (в порядке антисемитизма). Но если рассматривать сюжет повести в отрыве от авторских симпатий, то получится “Франкенштейн” и “Пигмалион”: история о самонадеянном человеке, который взял на себя функции Бога и с ними не справился.
Такому герою можно, конечно же, посочувствовать, но явно эта история не о его мудрости, а с точностью до наоборот: о том, как он слишком много о себе возомнил, а в результате сделал несчастными себя и окружающих. Любая симпатия, которую мы испытываем к профессору Преображенскому, Франкенштейну или Хиггинсу, не отменяет того факта, что в центре сюжета находится ошибка главного героя, поломавшего чужие судьбы в порыве гордыни.
Что же касается Швондера, то он, чисто по-человечески, ведёт себя по отношению к Шарикову и достойно, и гуманно: пытается устроить судьбу незнакомого парня, печётся о его образовании, трудоустройстве и правах… Его попытки ограничить профессора в жилплощади, если вдуматься, тоже ведь связаны не с корыстным желанием расширить собственную квартиру, а с большим количеством нуждающихся в жилье в Москве образца 1925 года, в чём нет вины Швондера, но он обязан эту проблему решать.
Начну с того, что трактовка эта – совершенно легитимная и допустимая. Примерно как “Обломов – загадочная русская душа, а Штольц – бездушная немецкая машина”. Или “Анна Каренина – жертва современной медицины, прописывавшей опиаты в качестве успокоительного для нервов, а её нелюбимый муж – стоик, достойный христианин и большой молодец”. Любая великая литература допускает прочтения, противоположные общепринятым.
Продолжу тем, что миф об антисемитизме Булгакова знаком мне примерно с детства. Поскольку сам я об этом услышал раньше, чем научился понимать хорошую литературу, много лет прожил с этим убеждением. И, естественно, находил подтверждения в самых разных текстах (включая диалог Иешуа с Пилатом про мать и отца). Но когда стал старше и перечитал, ни намёка на антисемитизм не увидел ни в одной из сцен, которыми это представление обосновывается. Включая тот самый диалог с Пилатом. Наоборот, увидел в “Белой гвардии” брезгливую нетерпимость к антисемитам, какими там показаны жестокие и трусливые петлюровцы, главные антигерои этой заслуженно запрещённой в/на Украине книги. Перечитайте 20-ю главу, о бегстве гайдамаков из Киева. Через сцену убийства безымянного еврея на Цепном мосту автор выражает там своё отношение к ним и их ценностям совершенно недвусмысленно.
Возвращаясь к профессору Преображенскому, надо заметить, что есть очень большой корпус текстов Дмитрия Быкова, где вопрос о собственной булгаковской позиции подробно анализируется. Например, “Воланд вчера, сегодня, завтра”. Если пересказывать схематично, то, по Быкову, профессор Преображенский не пытается быть Богом, он Им и является. Бог создал Человека, попытался вдохнуть в него смысл, добро и разум, но убедился, что затея обречена, – и отправил в расход материалы неудавшегося эксперимента. В Биб-лии мы встречаем такой сюжет многократно: Всемирный Потоп, Содом и Гоморра, истребление отступников в пустыне, разрушение Храма. В советской истории такими сюжетами являются Голодомор, коллективизация и 1937 год: эксперимент по созданию нового Человека признан неудачным, и Демиург отправляет под нож свои творения, не оправдавшие надежд. В “Собачьем сердце” таким демиургом является профессор Преображенский, в “Мастере и Маргарите” – Воланд, в окружающей Булгакова действительности – Сталин. Соответственно, “Собачье сердце” является совершенно сталинистским по духу произведением о неисправимости человеческой природы, и создателю лучшей из экранизаций вполне естественно оказаться сталинистом, заключает Быков (о режиссёре Бортко).
Открытым тут остаётся ровно один вопрос: как жить с этим знанием. Ведь мы привыкли использовать сентенции Преображенского и Воланда (“квартирный вопрос только испортил их”) как истину в последней инстанции, не задумываясь об альтернативном прочтении.
А вот так же дальше и жить, как раньше. Если профессор Преображенский потерпел неудачу в попытке цивилизовать своего Франкенштейна – это не делает его мысли о разрухе в головах менее ценными или неприменимыми к нашему времени. Профессор Преображенский всё равно мудрец, и нам, дуракам, сам бог велел у него учиться.
Про Эллендею, Карла и издательство “Ардис”
Эллендея Проффер Тисли – вдова умершего в 1984 году американского литературоведа, слависта и переводчика Карла Проффера – приехала в Россию, чтобы представить первое русское издание записок её покойного мужа. Книга, озаглавленная “Без купюр”, выпущена в 2017 году московским издательством “Corpus” и состоит из двух частей. Первая часть – сделанный Виктором Голышевым перевод книги Карла Проффера “Widows of Russia”, посвящённой встречам автора с “русскими литературными вдовами” Надеждой Мандельштам, Еленой Булгаковой, Любовью Белозерской, Лилей Брик и Тамарой Ивановой. Эти воспоминания Проффера прежде не издавались по-русски, но в США опубликованы ещё в 1987 году.