Собственно, через оперу Римского-Корсакова сэр Питер Шеффер и познакомился с пушкинской трагедией, под влиянием которой в 1979 году написал пьесу “Amadeus”. Действие в ней разворачивается в той самой психиатрической лечебнице, где умирающий Сальери вспоминает сложную историю своих отношений с Моцартом.
Первая постановка, пользовавшаяся большим сценическим успехом, вызвала ворчание узкого круга меломанов, недовольных “поклёпом” на достойнейшего, хоть и подзабытого итальянского мастера.
Но уж когда Форман эту пьесу экранизировал, срубив 8 статуэток и кучу других важнейших кинопризов 1985 года, тихий ропот меломанов сменился целой международной кампанией по защите доброго имени Сальери. Каждый музыкальный критик счёл своей обязанностью написать, что на самом деле никого итальянец не травил, а Форман и Шеффер беспричинно и незаслуженно очернили образ одного из важных венских композиторов…
Эта реакция была и предсказуемой, и закономерной, и фактологически справедливой – а попутно продемонстрировала, до какой степени Голливуд эффективней классической литературы в популяризации исторических легенд. Но главное, о чём стоит сказать, чтобы эта готичная история обрела долгожданный хэппи-энд, – это долгосрочный результат сотрудничества Формана и Шеффера. При всей своей эрудиции в вопросах музыкальной литературы, одного не могли добиться просвещённые критики чешского режиссёра и английского драматурга: они не могли заставить музыкантов играть сочинения Сальери, которые перестали исполняться и издаваться с начала XIX столетия. А вот Форман и Шеффер добились именно этого. Хотя легендарный саундтрек “Амадеуса”, ставший одним из самых продаваемых альбомов классики за всю историю звукозаписи, состоял сплошь из Моцарта, выход фильма дал неожиданный и мощный толчок для возрождения интереса как раз к Сальери. В наш постмодернистский век история “гения и злодейства” совершила полный круг. Если героев Пушкина (как и их прототипов) интересовало, какие злодейства совершал тот или иной гений, то современникам Формана и Шеффера вдруг срочно захотелось узнать: а что гениального сочинил оскароносный злодей?
Сочинения Сальери начали разыскивать, издавать, исполнять и ставить в оперных театрах. Фестиваль его имени стал ежегодным. В родном городе Леньяно в честь Сальери назвали музыкальный театр. Великая Чечилия Бартоли записала диск с 13 его ариями. Восстановленной по рукописи оперой Сальери “Признанная Европа” открылся в 2004 году после ремонта миланский театр Ла Скала (премьерой той же оперы он открылся после пожара в 1778 году). Посыпались современные постановки на оперных сценах от Канады до Австралии. С 2000 года начали выходить CD с полными версиями его опер (а он написал их около 40). То немногое, что записывалось в прежние годы, переиздали с ремастерингом. Постановки “Фальстафа” и “Тарара” (того самого мегахита Сальери-Бомарше) выпустили на DVD. Осторожно, но настойчиво музыку Сальери стали подтягивать в разнообразные саундтреки. Сперва в артхаусные, а потом и в блокбастеры: в “Железном человеке” 2008 года главный злодей в исполнении Джеффа Бриджеса наигрывает на рояле вступительные такты фортепьянного концерта Сальери…
Конечно, в очередной раз оказаться круче Моцарта моему итальянскому тёзке в этом столетии едва ли светит, но совершенно очевидно, что шефферовская кавер-версия пушкинской трагедии, усиленная режиссёрским талантом Формана и выдающейся игрой Ф. Мёррэя Абрахама, подарила незаслуженно забытому и оболганному Антонио Сальери десятилетия мировой посмертной славы – причём в качестве композитора, а не отравителя.
А имеет ли это для него какое-нибудь значение спустя 192 года после смерти – любой из нас однажды сможет спросить композитора лично.
Глава седьмаяПеревёрнутый мир
Лев Рубинштейн. Социальная сеть
О том, что Антона больше нет, я узнал, находясь в больнице, на второй день после того, как попал туда по скорой. Моя жена, пришедшая навестить меня, принесла мне эту неправдоподобную весть.
История моего знакомства с Антоном очень долгая, но какая-то, по моим ощущениям, не линейная, пунктирная, можно сказать, мерцательная, и не всегда хронологически стройная.
В разные моменты этой истории Антон то ярко вспыхивал, то чем-то заслонялся, то куда-то надолго пропадал, то возникал персонально и непосредственно, то напоминал о себе через вторые руки, через чьи-то рассказы о нём, – рассказы, как правило, тоже, как и сообщение о его смерти, не слишком правдоподобные.
Не только дорогие нам люди рано или поздно исчезают непонятно куда, но и связанные с ними звуки, запахи, слова и словечки, мелодии, картинки, пейзажи и ландшафты постепенно переселяются из чувственного мира в ненадёжную память. А память уже выстраивает свои собственные нарративы, рассказывает нам разные истории – в том числе с нашим участием – по собственному разумению. И мы вынуждены ей верить. А если и не вполне верить, то, по крайней мере, вежливо кивать и поддакивать, ещё больше подстёгивая её своенравную фантазию.
Я помню маленького Антона, потому что дружил с его родителями.
Я хорошо помню, как на разных “взрослых” событиях тех лет – на домашних семинарах, квартирных выставках, поэтических чтениях – регулярно появлялись два мальчика-вундеркинда. Их вундеркиндство было совершенно очевидно ещё до того, как они открывали свои рты. Впрочем, в те времена они открывали свои рты часто и с большой охотой.
Один из них был Паша Пивоваров, сын художника Виктора Пивоварова. Про него говорили, что он лет с шести был абсолютно сложившимся блистательным рисовальщиком. Годы спустя он стал Павлом Пепперштейном и ко всеобщей радости является им по сей день.
Второй был Антоша, сын писателя и переводчика Бориса Носика и филолога-полониста Виктории Мочаловой, а также пасынок художника Ильи Кабакова. Про Антошу – с не меньшим придыханием, чем про Пашу, – говорили, что к своим годам он прочитал уже все книжки и выучил наизусть все стихи. Шутили, конечно, но не слишком.
Тогда мы виделись часто. Потом возникло какое-то сюжетное затемнение, и я уже обнаружил Антона в качестве студента-медика. На вопрос, почему вдруг мальчик с отчётливыми гуманитарными интересами решил пойти во врачи, он отвечал неожиданно и при этом поразительно разумно. Живя в этой стране, говорил он, надо быть готовым к тому, что ты окажешься в лагере. А в лагере профессия врача существенно облегчает твою участь.
Врачом он, впрочем, так и не стал, хотя институт окончил. По крайней мере, в качестве практикующего медика я его не помню. И вообще он снова унырнул куда-то.
Чуть позже оказалось, что унырнул он в Израиль, где стал известным журналистом. В те годы он доходил до меня в виде неясных слухов и рассказов: “Носик сделал. Носик сказал. Носик уехал. Носик приехал…”
Носик приехал. Я помню, как он вновь возник в Москве. Вроде бы такой же, какой прежде, хотя и в кипе.
Видел я его в те времена редко, зато много о нём слышал: как о “компьютерном гении”, как об одном из легендарных молодых людей, которые “устроили нам интернет”. О перспективах своих собственных взаимоотношений с неведомым и непонятным интернетом в те времена я думал примерно с такой же степенью заинтересованности, как о возможности участия в межпланетном перелёте. Но всё же такое слово, как “Рунет”, не могло не завораживать и не наполнять гордостью от осознания того, что вот этого гения я знаю с детства.
Как был он в детстве несомненным гением, так им и остался, лишь с видимой непринуждённостью меняя объекты приложения своей очевидной и как бы лёгкой, моцартианской гениальности.
Очень разные люди, даже шапочно знавшие Антона, замечали поразительную скорость его мыслительного процесса. Это иногда даже слегка обижало: что-то ещё говоришь, а глаза Антона уже кажутся безучастными. Потом я осознал: он давно уже всё понял и лишь ждёт окончания моей реплики, чтобы дать точный и определённый ответ.
Мы встречались нечасто, но всегда взаимно радушно. Во всяком случае, мне так казалось. И я никогда не забывал того Антошу, какого увидел впервые. Так уж получилось, что тот маленький черноглазый вундеркинд навсегда остался статичным фоном для всех прочих – один другого ярче и неожиданней – Антонов Носиков.
При каждой встрече как пароль и отзыв неизбежно возникал один и тот же короткий диалог. Как человек, наделённый дырявейшей памятью на числа, номера телефонов, названия лекарств и даты событий, я всякий раз спрашивал: “Антон, со скольки лет я тебя знаю? С одиннадцати?” – “С восьми”, – с кроткой терпеливостью и учтивым полупоклоном отвечал Антон.
Между тем, его имя продолжало произноситься в контексте не вполне понятных слов, безусловно означавших что-нибудь волшебное, что-нибудь из будущей ослепительной жизни: “интернет-издания”, “социальные сети”…
Довольно скоро, впрочем, все эти непонятные слова стали понятными, обросли рутинной плотью. Вот и я стал вполне обыденно читать эти самые интернет-издания, а чуть позже и публиковаться в них, что и делаю до сих пор. Да и пресловутые социальные сети для меня сегодня, как дом родной.
Но я хорошо помню героическую пору всего этого. Я помню триумфальное шествие удивительного, захватывающего явления, называемого “Живым Журналом” и ставшего на сколько-то лет самодостаточным пространством для обитания очень многих, совершенно разных людей.
Одну из главных ролей на этой безразмерной сцене играл персонаж с хорошо всем знакомым эпатажно-самоуничижительным псевдонимом. Это был Антон.
Его коммуникативная активность и трудно представимый, практически безграничный диапазон интересов создавали ощущение, что Антон сам по себе – социальная сеть. Он и правда ею был, соединяя в себе и пропуская через себя ничем не ограниченное множество идей, людей, мироощущений, сведений и событий.
О чём писал Антон? Антон писал более или менее обо всём.